безвольны.
Переключаюсь на первый канал. Ни черта, ни соображаю, бр-р-р-р!.. Надо мной ярко горит лампочка, она нервирует меня. Закрываю глаза. В памяти всплывает мое рабочее место. И вдруг я ощутил, что в силах справиться с возложенными трудовыми обязанностями. И подумалось мне, что, возможно, удастся скрыть сумасшествие и прожить как-нибудь, не выпячиваясь — полудурком. Я стал соглашаться с той мыслью и постепенно утихомирился. Будь что будет...
И чудо! Ко мне стал возвращаться разум. Мозговое раздвоение пропало. Я стал соображать, что к чему...
Попросил чуть ослабить давившие жгуты. Попросил вежливо, ненавязчиво — мне смягчили узлы. Я справился у пожилого санитара (для собственной душевной страховки) — считает ли он меня чокнутым или нет (вот дурак-то)? Старик успокоил меня. Я совсем угомонился и задремал.
Утром меня развязали. Признаться, в голове остался некий шум, точнее какое-то сдавленное чувство. В отместку моим равнодушным истязателям я намеренно подтвердил окружающим легенду, что после второй капельницы можно сойти с ума. А медперсонал ни хрена не понимает, так бездушные твари... Какое-то злорадство овладело мной, я понимал — мои инсинуации непорядочны. Но тоже самое я поведал и лечащему врачу, который с иронией посмотрел на меня, но спорить не стал.
Днем мне сделали третью капельницу. Ночью ввели снотворное. На следующее утро я был как огурчик, лишь самую малость шумело в ушах. Подлец я, однако!..
Считаю, что правильно поступил, определяясь в лечебницу. Случившееся после капельницы приоткрыло кончик завесы в бездну, куда я мог рухнуть со временем. Да и не было у меня никакой горячки. Я потом видел горячечных. Они испускают нечленораздельные дикие вопли, их корежит, они вырываются из-под связок, испражняются под себя. Это страшно. А главное — они ничего не помнят, что вытворяли, находясь в прострации. Случается, некоторые не выдерживают. «Похарчился!» — так итожат бывалые алкаши. По мне, лучше подохнуть, чем маяться дураком.
Господи, слава тебе и спасибо, что избавил от страшной участи. Я не поседел, не стал заикой, мои руки не трясутся в «пляске святого Витта» — но не дай Бог еще раз испытать те «пограничные» часы между разумом и безумием.
Жутко представить (избави Бог), что я в длинном, до пят, черном пальто, в шапке ушанке — небритый, с испитым лицом, иду по летней цветущей улице. Мне наперед забегают шустрые ребятишки и обзывают глупыми прозвищами. А я иду, растянув рот до ушей, мне весело от их гомона, по подбородку стекает невольная струйка слюны... Впереди нет будущего, ничего нет — одна пустота. Отнеси, Господи, чашу сию (больше и сказать-то нечего), отнеси, Господи...
Подошвы ботинок заскользили по промозглой слизи булыжника. Наискосок перехожу улицу. Вот и гостиница. Сдвигаю неповоротливую дверь, окунаюсь в жар калориферов. Вот и фойе. У конторки администратора по обыкновению столпились бесприютные командировочные. На что они рассчитывают? На их месте я поспешил бы на вокзал, поискал бы скамью у регистра отопления. Я не завидую этим бедолагам.
Поднимаюсь по широкой, устланной мягкой дорожкой лестнице. Ноги как ватные, не хотят идти. Как мне надоело быть свидетелем чужого праздника. Как там у Хемингуэя — «Праздник, который всегда с тобой». Одного заголовка книги достаточно, дабы прояснить стиль жизни моих соседей. А что поделать — красиво жить не запретишь?.. Да я и не осуждаю пацанов, шут с ними, пусть хлещут спиртное, дай Бог, пусть до старости лет обойдется без последствий. Я понимаю, им опостыло зреть мое постное выражение, нафик им мой немой укор — они гуляют, пока гуляется. Хорошо, я потерплю, осталось всего ничего, меньше двух недель. Не успеешь оглянуться и, прощальный банкет (деньги внесу, а пить не стану).
Подхожу к двери в номер, странно, привычного гомона не слышно. Может быть, ребята ушли в ресторан, хорошо бы побыть одному? Но тщетно.
— А, пришел!.. — встречают меня радостно.
Не показывая досаду, скромно отшучиваюсь: «Куда бедному человеку податься в такой дыре?»
Передо мной странная картина. Неужто постный день? Все сидят, словно в избе читальне, уткнувшись кто в «Огонек», кто в конспект лекций, кто в газету.
— Ужинали? — спрашиваю. Получив отрицательный ответ, предлагаю спуститься в бар. Никто не польстился. Закуриваем...
И тут один предлагает: «Давай сыграем в телефон!» — есть такая доминошная игра. Рассаживаемся вокруг журнального столика, месим костяшки...
Черт возьми! Как здорово сидеть с трезвыми парнями, балагурить, спорить по мелочам, испытывая азарт пустячной игры! На душе потеплело. Я совсем оттаял. Мне как-то по-доброму совестно, зачем я клял ребят. Почему же я такая скотина?..
РАССКАЗЧИКИ — II
Пожалуй, расскажу о последней нашей встрече...
Стояло бабье лето. Солнце вовсю старается, щедро припекает, дарит последние жаркие деньки.
В обеденный перерыв я решила пробежаться по магазинам. Иду себе по улице, улыбаюсь прохожим. Горячий ветерок нагло озорничает: колышет юбку, растрепал прическу, запорошил глаза. Меня опережает интересный мужчина в сером.
«Да это же!..» — Димка! — Окликаю я мужчину.
— А Лена?.. Прости, задумался, не узнал тебя, — он оценивающе оглядел меня. — Здорово выглядишь!
На мне были узкие брючки из микровельвета, распахнутая японская курточка из плащевки — я нравилась самой себе. Не знаю зачем, кокетливо ответила:
— А ты как думал, стараемся!
— Ты все на старом месте? — спросил он (так, к слову).
Я ответила и поинтересовалась в свою очередь:
— Как у тебя дела?
Оказалось, что у него сегодня отменный день — прибавили заработную плату. Было непонятно, следствием чего явилась та надбавка — толи ввели новую должность, толи создали новый отдел? Но я искренне порадовалась за парня.
Место, где мы остановились, явно не подходило для разговора, на нас оглядывались прохожие. Вижу, Димке неловко, сейчас он помнется, скажет: «Ну, пока...» — и уйдет.
— Ты сейчас куда? — развертывался другой сценарий.
Я, очертя голову, махнула вперед рукой.
— В магазин...
— Давай пройдемся немного. Мне спешить некуда, да и обед сейчас.
— Пошли, — я старалась скрыть свою радость.
Мне приятно идти подле него. Кажется, он помолодел за время нашей разлуки. В своих манерах и жестах стал сдержанней и одет несколько старомодно, а может, наоборот, элегантно. Я улыбнулась про себя: «Похож на английского денди тридцатых годов, не хватает только гамаш на ботинках». Впрочем, сознаю, что в голову лезут глупости. Причем тут тридцатые годы, какие еще гамаши? Он красивый парень, но высокомерно холоден и отчужден от меня. Рассказывает какую-то чушь о работе... Что ему — нечего больше сказать? Неужели он ничего не понимает?
— Ну его, этот магазин, — беру на себя инициативу, проводи меня до заводоуправления.
Мы повернул обратно, шли рядом... Какая хорошая пара! Мне очень приятно, что он со мной.
— Девочки просили сладкого...
— Давай подержу сумочку...
— Хочешь пирожное?
— Нет, спасибо, — он отказался.
Видимо, со стороны мы походили на благополучную супружескую чету. Он придерживал сумочку, я запихивала в нее сдобную дюжину. Как и подобает примерному мужу, он вознамерился нести покупку. Я догадывалась, он хочет приблизиться ко мне. Из чувства противоречия — отняла у него сумку, он с заметной досадой отдал. Пусть бы он нес, зачем я ее отобрала? Я не помню, о чем мы говорили по пути.
Он знал, что в нашем (и его раньше) отделе одна из комнат вечно пустует. Не сговариваясь, мы прошли в нее, закрыв за собой дверь. Димка в нерешительности принялся ходить меж столов, теребить папки с бумагами.
— Садись! — велела я, он присел поодаль, боком ко мне.
Я испугалась, что Димка уйдет в свою скорлупу, и невольно сама взялась блуждать по кабинету. Не пойму его взгляда: и печальный, и ироничный... Внезапно я обнаружила огрех в своем туалете — расстегнулась пуговичка на блузке, обнажив кусочек белья. Как можно бесцеремонней я выговорила ему:
— Что же видишь и не скажешь... — кивнула на пуговицу.
Он скромно улыбнулся и отделался ничего не значащей фразой. Холодный истукан, закрытый на все створки. Не зная, что делать, я опять осведомилась:
— Как живешь?
Формальный ответ:
— Дом, работа...
— Рисуешь? (он неплохо писал маслом).
— Да так, изредка...
— Знаешь, а мой портрет, какой ты сделал по памяти, — я берегу...
— Да, я помню, как делал его. Получилось неплохо, а впрочем, так... — и он сделал неопределенный жест рукой. Его пальцы, сухие и длинные, помимо воли стали выделывать различные па: то переплетались, то барабанили по поверхности стола.
«Ах, негодяй!» — Его «впрочем, так...» — задело меня за живое. Я ощутила холод играющих пальцев, даже мороз пробрал по коже.
Он опять взялся долдонить о службе. Мне почему-то совсем не интересно. Я надеялась и ждала другого. А он, лишь бы не молчать и уклониться от острой темы, говорил, как отказался от повышения:
— Я хочу получить должность, но у меня мало опыта. Точнее, мало связей. Нет блата. Люди, которых ставят на это место, как правило, со стороны, малосведущи и временные. А я как постоянный замминистра в британском кабинете, весь процесс идет через мои руки. Но нет нужных знакомств, а без них можно завалить дело. Лучше обождать и не лезть на рожон. Это кресло от меня не уйдет... — сообразив, что я думаю о своем, он решил прибедниться. — Вот видишь, какой я трусливый?..
«Ты всегда был трусом!» — но я сдержалась.
Он, видимо, решил заболтать меня. Пересел напротив, принял свободную, даже фривольную позу. Стал совсем далеким и чужим.
— Да, я обмолвился про британцев. Ты знаешь, мне последнее время нравится косить под англичанина. Читаю книги исключительно из викторианской эпохи, стараюсь выглядеть как джентльмен, собираюсь на завтрак есть овсянку.
«Ты всегда был придурком, пустой фантазер по своей природе. Я помню твои бестолковые увлечения: Че Гевара, Ле Корбюзье, Гарсия Маркес. Болтал, что не прочь сражаться в интербригадах, полагал, что станешь кем-то великим, но не признанным, подобно Модильяни или Лорке. Теперь заделался эсквайром, подражаешь их картавому снобизму.
— Знаешь, прочитал недавно у Моргана — он рассуждает об британском характере. Вот одна деталь. Где то в горах в почтовом дилижансе оказались пассажиры нескольких национальностей, в том числе несколько англичан. Случилась авария, повозку занесло над пропастью. Что тут началось! Немцы, французы от страха подняли невообразимый гвалт, лишь англичане остались бесстрастны. Когда опасность миновала, континенталы в отместку пережитому ужасу принялись дурачиться, веселиться, лишь островитяне хранили безмолвие. Утром в отеле подведен итог прошедшему. Один англичанин скончался от инсульта, с двумя другими случились сердечные приступы. — Димка делал какие-то умозаключения, даже привел слова Герцена.
«Да, он, как всегда, увлечен только собой...» — я не слушала его монолога, я не видела его лица.
— Ты... что такая
