(Рукопись неизвестного, случайно найденная мной
на скамье зала ожидания старого Павелецкого вокзала)
Думаю, неведомый сочинитель не обидится на меня, если я предпошлю его рассказу строки из романа Юрия Бондарева «Игра»: — определенно, автор разделял точку зрения Бондарева, как и мою, также.
«...Но я уверен вот в чем: сейчас нужен герой, который задавал бы людям вечные вопросы по каждому поводу. Многие его сначала будут принимать за идиота, но это не беда. Дон Кихот бессмертен...»
«Игра» Ю.В.Бондарев.
Пролог
Нас шестеро в тесной больничной палате. Пять ходячих, не обделенных силой и разумом мужиков, шестой — мальчик, младший школьник. Дитя балованное и непоседливое, ни малейшего намека на какое-либо воспитание. Ох, эта всепрощающая бабушкина (нетрудно догадаться, чья) любовь?! Мальчишка начисто отстранен от обязанностей, нет даже навыков элементарного самообслуживания. Достаточно взгляда на его постель... «Иовово гноище» — окрестил его один больной. Одеяло, простыни, подушка, сплюснутый матрац — все закручено в один сползший к стене жгут, слежалый и затоптанный, пацан в своих шумных играх не разбирал, где пол, где кровать, верно, в его воображении царила единообразная пересеченная местность, которую он неугомонно вымерял вдоль и поперек.
Мы, пациенты ЛОР-отделения, по-разному реагировали на мальчишку. Один из нас, плотник по профессии, плешивый, иссушенный табаком и женой, пытался читать мальцу проповеди, однако нотации плотника отскакивали от мальчугана как от стенки горох. Второй, страдающий от гайморита крупный мужчина, наоборот, поощрял парня на разные шалости, считал, что в столь раннем возрасте не пристало походить на пришибленного старичка. Третий, путевой обходчик, воспринимал мальчишку как искушение всякому терпению, всем видом подчеркивал ту стойкость, с коей ему приходится переносить каверзы, творимые мальчиком и его приятелями. Надо сказать, что пацан вскоре сдружился с другими больничными карапузами, те регулярно ходили к нему в гости...
О, это воистину было зрелище! Ребятня по-пластунски елозила по полу, с гиканьем, на всем скаку запрыгивала на несчастную кровать товарища, прыгала на ней, маршировала, кувыркалась и вдобавок еще нещадно шумела. Наконец кто-нибудь из взрослых, не выдержав бедлама, гнал детвору прочь, частенько матерно выражаясь, впрочем, наши детки отнюдь не тепличные цветочки, от нецензурного слова в обморок не падают. Итак, присмирев для виду, они убегали до следующего «мамаева» нашествия...
Пожурив беспокойных ребятишек, мы, само собой, начинали обсуждать педагогические проблемы. Тема, признаться, животрепещущая для нашей палаты. Каждый имел свой особый взгляд на воспитание, однако сходились в частностях и прежде всего в том, почему медперсонал не следит за детьми, попавшими в больничные стены. Не обихаживает их, не пестует, не кормит с ложечки. Конечно, в штате медучреждения не предусмотрена должность воспитательницы, но все же порядок есть порядок. Да и как ни как — они женщины... Нас возмущало равнодушие медсестер. Разве так можно, неужто их обязанность лишь вовремя отоварить контингент уколами и лекарствами? Ну и кроме того, нас особенно бесило, что они без пятнадцать десять бесцеремонно гасят экран телевизора, объявив отбой с одной явной целью — завалиться самим на боковую.
А теперь об «иововом гноище»... Думаю, каждого, взиравшего на оное, хоть раз царапнула коготком мыслишка: «Нехорошо как-то, пусть и неряшливому ребенку спать в таком гнездовье, а мы, взрослые, равнодушно делаем вид, что все нормально». Чем думать, куда проще встать и поправить сбитую постель. Но какое-то странное чувство цепко удерживало нас. Похоже, прикосновение к детской кровати — обабит, уронит мужское достоинство, ущемит в правах... Наверняка каждый осознавал вздорность подобного мнения, но пересилить себя не пытался, вдобавок еще думал: «А что я рыжий, почему я должен первым?..» Ох, как мы не хотим показать пример, ждем, что нас поведут за собой, да и не лавры первопроходцев смущают, а так... — не мое дело, одним словом.
Мы все показывали вид, что заняты более насущным. Кто листал зачитанную газету, кто с неменьшей миной серьезности перебирал в тумбочке склянки и кульки с провизией, кто просто философски неприступно взирал на потолок. Перед самым отбоем все-таки кликали медсестру, которую, правда, не скоро и дозовешься, а и придут, подоткнут простыни и были таковы.
Так бы нашему мальцу и спать на «каменьях», если бы не Леха, накануне прописанный в нашу палату. Видать, Лехина шкура тоньше, не заскорузлей, он не стерпел подобного бардака, чинно и обстоятельно расправил мальчишкину постель. И тяжесть спала с нашей совести, братство не осрамилось, лишь почему-то было малость неловко перед Алексеем. Но конфуз быстро прошел, мы стали оживленно болтать, стремясь скорее выплеснуть нехороший отстой из глубин души.
Начало положено. Куда-то ушли глупые предрассудки, еще вчера гасившие наши сердечные порывы, не дающие прорезаться исконной потребности в помощи слабому, куда-то делась щепетильность... Теперь чуть ли не в захват, мы старались удружить нашему подопечному, обиходить его. Одно коробит, творя благие поступки, невольно умиляешься собой. Совершаешь ну совсем мизерное доброе дело, а все равно украдкой оглядываешься на остальных, ждешь одобрения, похвалы.
А пока, пацан, из-за которого в наших сердцах произошла очистительная ломка, покойно посапывал, натянув до подбородка колючее шерстяное одеяло. Он абсолютно не оценил Лехину заботу, принял ее как должное, окажись воспитанней, наверное, сказал бы дяде — спасибо. Но откуда у него взяться учтивости?.. Впрочем, как и мы, никто из нас не выразил Лехе своей признательности. Хотя соврал — дух благодарности все же витал в стенах больничной палаты.
Алексей лежал вторую ночь. Странно говорить — «лежал», когда человек ходил, ел, читал, смотрел телевизор, в общем-то, двигался. Также странно, если не в большей степени, говорить о человеке, что он «сидит», когда он — или находится в «местах не столь отдаленных», или занимает какое-то руководящее кресло, например, «сидел замом в горисполкоме» — да уж поставлен на сидение...
Расскажу, как мы познакомились с Алексеем. Он поступил в больницу перед самым отбоем. Большинство уже улеглось спать, электричество в палате погашено. Наступило то благостное состояние, когда каждый пребывает наедине только с собой. Сон еще не овладел плотью и разумом, но его неизменный приход наполняет тело теплом и каким-то умиротворением — день прожит, здоровье идет на поправку — покой и нега...
И вдруг резко распахивается входная дверь, врывается слепящий сноп света, возмутительно громко начинает командовать дежурная медсестра. Больные недовольно заворочались, закряхтели, хотя и не спал еще никто, провисшие постели скрипуче задребезжали — тоже, поди, форма протеста: «Почто спать мешаете?»
И вот среди нас оказался новый «постоялец»: высокий темноволосый парень лет тридцати пяти. Первое, что бросилось в глаза при взгляде на него, так это большой марлевый тампон, приклеенный лейкопластырем к тому месту, где у нормальных людей находится нос. Странное дело, в общепринятом смысле носа у парня не было, лишь снизу марли вывернуто проступала сплюснутая пипка с широкими ноздрями. Наше любопытство было тотчас удовлетворено, оказалось, новичка некто ударил молотком по носу так, что тот целиком ввалился вовнутрь.
Ужас, да и только! Ситуация, скажу вам, не из приятных, куда уж там печальней. Другой на его месте, верно, волосы бы рвал — как никак «нос», проблема с которым еще давным-давно широко и художественно обрисована в гоголевской повести, абсурдная ситуация, по мне, утрата носа равнозначна потере лица. Впрочем, парень особенно не унывал, происшедшее расценивал как очередную каверзу в своей богатой на всякие ляпсусы жизни, видать, судьба не особенно щедро обходилась с ним. А может, просто бравировал, за беспечным балагурством скрывал от людей свое горе. Ну что же — такое поведение заслуживает уважения...
Как-то так вышло — его кровать оказалась возле моей. Алексей пожаловался на одолевавший голод. Я предложил подхарчиться из моих запасов. Есть ему тяжело. Дыхалка не работает, попробуй сглотни кусок, как говориться, ни вздохнуть, ни перднуть... Насытившись с горем пополам, утолив жажду, подождав малость и так и не услышав моего любопытного вопроса, он сам поведал свою историю.
Уже потом, после выхода из больницы, я не потерял этого парня из виду. По правде сказать, больше я с ним не встречался, но слышал о нем от других — много чего слышал...
Действительно, в своих кругах он был личностью широко известной, сын видных родителей, а уж дед вовсе областной прокурор, так что затеряться в толпе ему не удалось бы при всем желании.
Кроме того, у меня оказалось несколько рукописных листов, написанных рукой Алексея, передала одна знакомая, выйдя замуж, переехавшая в другой регион.
Вот я и счел за нужное рассказать, что знаю или слышал о нем, ничего не прикрашивая, короче — за что купил, за то и продаю...
Глава первая
Блеклое туманное утро расползалось окрест, проникая холодными липкими щупальцами в самые потаенные места города, сея кругом кисло-приторный запах поздней осени, вызывая апатичную скуку и раннюю усталость на душе. Одинокие прохожие, согнувшись пополам от порывов хищного ветра, запахнув полы пальто от промозглой стужи, плотно в ниточку сжав свои уста, кособоко спешат по своим делам. Прошмыгнет такой человек мимо, обдаст смрадом нафталина или цепким дурманом дешевого одеколона, увертливым ужом вильнет в заволоченных дымкой глазах и напрочь исчезнет, растворится в тусклом мареве. Странный смутный образ из какой-то давно прочитанной книги вызывают эти эфемерные контакты с прохожими, будто безучастные создания по другую сторону реки Забвенья проскальзываю мимо с одной лишь ведомой им целью.
То и дело принимается моросить хилый, безнадежно надоедливый дождь, возбуждая тоску по недавно оставленному дома теплу и уюту. Скорей бы захлопнуть за собой стеклянную дверь заводской проходной. А может быть, обитую коленкором дверцу подвальной мастерской, тяжелые вокзальные монстры или еще какой иной защитный предел многочисленных учреждений и контор. Скорей бы уж оказаться под надежным кровом в сухом помещении, что хорошего ждать от такой слякоти — одни лишь недуги бродят косяками.
Алексей, как можно глубже засунув заледенелые кисти в карманы плаща, надвинув на лоб замшевый кемель, вглядываясь лишь под ноги в надежде уберечь ботинки от безбрежного моря черно-бурой грязюки, — спешил, в отличие от прочих, восвояси. Отнюдь не родительский кров или милый сердцу собственный уголок, согретый молодой женой, ждал его, нет, он торопился в обшарпанный номер местной гостиницы, где уже пятые сутки коротал свободное время. А что поделать — командировочный. В голову лезли
|
