до сантиментов, но какое-то странное чувство наполнило меня, будто я подсмотрел чужую тайну, какая-то скрытая истина открылась мне. Какое-то откровение, причем чистое, искреннее, я словно коснулся души Александра Семеновича.
Жаль было будить забулдыгу, но делать нечего. Зачумлено очнувшись, Семеныч валко поднялся с земли. О Боже! Я не увидал на его ступнях башмаков, одни растянутые носки...
— «Семеныч, где же твои ботинки?»
Он заметно трухнул. У обоих кольнуло подозрение. «Спер кто-нибудь, бомжей ходит навалом...» Александр Семенович на глазах протрезвел. Ботинок рядом не было. Признаться, мне стало забавно, но я утаил смешинку. «У человека белым днем утащили ботинки... Идти по городу босиком, этаким босяком из ночлежки — смешно, не правда ли?» Александр Семенович поначалу бродил по пыли в носках, потом он снял их, видимо, счел, что так менее похабно оказаться на людях. Я еле сдерживал смех, хотя осознавал, что и я выгляжу в не лучшем свете — быть товарищем босоногого, полупьяного человека, чего уж тут хорошего?.. Александр Семенович же чуть не плакал, пришло самобичевание: идти босым по городу — прямой позор... Потом мы смекнули: следует занять обувь у давнишних собутыльников, благо они местные. Да дела?..
Но, слава Богу, ботинки обнаружились! Как пара близнецов, стояли они аккуратно у ветвистого дерева метрах в десяти от «ложа» Александра Семеновича. По-видимому, он разулся, укладываясь спать, и «отнес их в прихожую». А может, просто припрятал их спьяну? Святая простота...
За годы общения я достаточно подробно узнал жизненный путь Александра Семеновича. Не подумайте, что я намеренно выспрашивал его, что да как? Он не назойливо поведывал о себе сам, вспоминая или нелепое происшествие, или запавшую в душу мимоходную зарисовку, или памятный нравоучительный случай. Постепенно эти коротенькие, порой малозначительные истории скомпоновались в одно целое — жизнь Александра Семеновича.
Обязательно следует подметить, что родился Семеныч в сердцевине России, посреди обильных черноземов, в небольшом купеческом городке. Правда, к тому времени, когда он стал осознавать мир, история того мира круто переменилась. Городок из торгового мещанского посада на глазах превратился в крепкий индустриальный центр, вокруг же еще долго прозябали в дреме десятки патриархальных сел и деревень. Купеческий облик, русский ампир и по сей день определяют архитектурный облик центра города, его лицо. Из семнадцати городских храмов история сохранила только три: маленькую кладбищенскую церквушку (служба в коей не прекращалась даже во времена богоборчества) и два огромных собора — впору столицам. В первом, двухэтажном, просящем сравнить его с Петропавловским в Питере, его и строили по проекту Растрелли, располагался краеведческий музей и картинная галерея. Другой, меньший, брат Христа Спасителя, тогда порушенного, кстати, и он вышел из мастерской Карла Тона. В советские времена Тоновский собор выделялся тем, что вместо сбитой луковки его величал массивный каменный купол, поросший травой. Семеныч утверждал, что под тем куполом можно свободно расположить круглый зал библиотеки британского музея. И неплохо бы в здании храма расположить какое-нибудь гуманитарное учреждение вместо складских помещений стройтреста. Чего там только не перебывало за годы безвременья: и конюшня, и заготзерно, и проходной двор... Собор был приведен в полнейшее запустение, опасаясь, что от бесхозности он может рухнуть, погубив людей, начальство опечатало и отдало его тресту. Со страдальцем-собором связано «явление Богоматери». Александр Семенович любил повествовать эту быль (с незначительными купюрами).
В самом начале тридцатых, тогда еще парень, Александр жил с родителями, к ним вбежала соседка со словами: «Скорее, скорее, на Успенской Богородица явилась?!» Все кинулись в дверь. Окрестный люд толпами устремился подивиться на чудо, чем ближе к паперти, тем гуще народу. Семеныч что было сил, работая локтями, протолкался к гигантскому порталу. В самом деле, на куполе кто-то сидел и изредка отвешивал поклоны затаившей дыхание толпе. «Ишь ты, сердешная, печалится...» — умиленно ворковали бабы. То ли не нашлось рисковых удальцов, то ли на купол не было хода, некто прокланялся весь оставшийся день. На следующее утро прилегающие к церкви улицы были запружены телегами и возками, явились богомольцы с окрестных сел, людей была туча. Но вот прокатилась удручающая весть: «Идут сымать!» Через полчаса, ретиво трубя, подкатил пожарный автомобиль. Народ не хотел расходиться... его потеснили силой.
Выдвижные пожарные лестницы оказались смехотворно коротки для такого дела. Но служивые получили безоговорочный приказ — не отступать. В конце концов купол собора был покорен двумя смельчаками. Было видно, как, опоясав себя веревками, они осторожно перемещались по жестяной выпуклости. Наконец с поднебесья донесся зычный клич: «Расходись! Убью! Расходись!» Толпа ломанула в стороны. Раздался страшный ураганный свист и грохот, будто явлен был прообраз будущих бомбежек, — и наземь, корежась и крушась, шмякнулся завернутый лист железа. Верно, ветер вчера подшутил над людьми, оторвав и перекрутив железяку, заставил ее бить поклоны. Народ тяжело вздохнул...
Зачем я так много говорю об этом незначительном городке? Признаюсь — он мне очень близок. В молодости я частенько бывал там в командировках, жил по нескольку недель, облазил его вдоль и поперек. Город не то чтобы очаровал меня, нет, скорее, я подружился с ним. Теперь, встречая в печати или по телевизору скудные упоминания о нем, я радуюсь за него, говорю жене и дочери: «Я был там. Хорошее место!..» Мне стало досадно, когда, купив географический атлас, разыскав сей град, я увидел явную несправедливость. Его население лет двадцать назад перевалило за сто тысяч жителей. Картографы поленились присвоить городу подобающий значок на карте, криво поставили точку в махонький кружочек (что означают от тридцати до ста) — такое вот нерадение... Я стал искать по карте подобные неполноценные кружки, нашел Мичуринск, Батайск и Тернополь. Мне стало очень обидно за город, с которым мы сдружились.
О своих родителях Александр Семенович никогда не говорил. Одно достоверно известно — он родился в простой рабочей семье, где умели ценить копейку. Отец его, как я понял, работал монтером, лазал по электрическим столбам, в те годы то было вполне престижная профессия. Поэтому-то «электричество» и стало делом всей жизни Александра Семеновича.
С какой гордостью он рассказывал о собранном им детекторном радиоприемнике, тогда диковинной редкости. Практически его детали приходилось делать вручную из подсобных материалов: и конденсаторы, и катушки, и мембрану, проблему создали диоды, но и ее путем ошибок и неудач удалось решить. Приемник заговорил. Был еще жив дед, который ни как не мог взять в голову, как это Сашка, совсем малец, самостоятельно смастерил столь мудреную вещь, как радио. На мой взгляд, это значимое рукоделие явилось для Семеновича отправной вехой в жизни.
После окончания политехникума он работал директором электростанции в пригородной МТС. Он сам смеялся, ну и директор, всего и дел-то: локомобиль да помощник-монтер. Однако он не забыл, что его чрезвычайно уважали сельчане, «чай, свет дает».
Особенно Александр Семенович любил вспоминать, как хорошо стало жить перед самой войной. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» — не раз к месту цитировал он известный Сталинский лозунг.
Раздумывая о пережитом, Александр Семенович сопоставлял людские типы довоенного и настоящего времени. Люди жили бедней и проще, в большинстве малограмотны, но были гораздо честней, чище. Жили как бы на одном дыхании, сомнений в выбранном пути, уж тем более среди молодежи, не было вовсе. Поклоняться западу, как ныне, считалось омерзительным. Джинсы, магнитофонные диски, абы какая иноземная мишура — о том и понятия не было. С упрямым максимализмом полагалось — советское значит лучшее! И пусть это не всегда соответствовало истине, вера в общий посыл, сам тот патриотический дух имел принципиальное значение. В те годы не на словах, а на деле веровали в наше превосходство, скептиков (коли таковые встречались) презирали как последних людишек. Народ был крепкий, жить бы и жить, но вмешалась ВОЙНА!
В предвоенном сороковом Александр Семенович сдал экзамены и поступил в Московский объединенный институт инженеров транспорта — МОИИТ. Жил в студенческой общаге. Учился, как и подобает безродному провинциалу, тянулся из последнего. Но тут грянула Война! Студены института получили бронь, в армию их не призвали. Однако военного лихолетья и они хлебнули сполна. Снимали с занятий на разные заготовки, отправляли на строительство оборонительных рубежей, тушили зажигалки на институтских и прилегающих крышах. Голодали на тощем продовольственном пайке. Но жизнь есть жизнь, а молодость — молодость! Ребята кадрили к девчатам, нарушали комендантский час, выпивали по случаю — скучать не приходилось.
Время было строгое, но все равно куролесили, да еще как. В сорок третьем, когда победный ход войны был не обратим, после торжественного Октябрьского заседания старшекурсники сообразили выпить. Захмелев, вышли покурить на лестницу. Кто-то не справился с желудком и вытошнил прямо в лестничный проем. На беду, внизу в холе находились железнодорожные чины. Какому-то генералу тяги досталось по полной программе. Разумеется, выпивохи попрятались по укромным уголкам. Началось расследование. Пронесло. Но это была первая ласточка надвигавшихся репрессий.
Дальше больше. Стали потихоньку подбирать студентиков. В основном по ней по пятьдесят восьмой... Ребята все собрались шухарные, палец в рот не клади, злостные насмешники и анекдотчики. Злопыхателей не было и в помине, а уж тем паче контриков, но время суровое — пасть не разевай.
Весной сорок четвертого влетел за компанию и Александр Семенович. Поначалу думал, обойдется... но не обошлось. Дня через три после ареста вызвали его к следователю. Час уже поздний, энгэбэшник что-то пишет в следственных делах, на затравленного Семеныча ноль внимания. Вертухай принес чекисту чай с бутербродами, тот кушает и читает, у Семеновича не то что слюнки потекли, холодным потом обливается со страху. Наконец пришел черед подследственного. Выполнив положенные формальности, заполнив анкетные данные дела, следователь опять углубился в чтение других папок. Опять принесли чай. Семеныч молча ждет, прощается с жизнью... Но вот следователь, словно прозрев, обращает внимание на арестанта. Зачитывает тому обвинение, показания свидетелей... Бог ты мой, какой самой отъявленной контры там не написано! Выходит, то говорил подследственный в общении с друзьями и знакомыми, настоящий враг народа. Александр Семенович и в страшном сне подобного не мог сказать. Кошмар, да и только! Естественно, он не стал подписывать провокационного оговора. Следователь давить не стал, подержал с полчасика и нажал на кнопу вызова — в камеру. Время утреннее. Поспать не пришлось. Полки-лежаки подняли и завинтили.
