УЙДЯ ИЗ ОЧЕРЕДИ

различались граненые мраморные колонны, круглые капители, лепные квадраты потолочных перекрытий. Я находился в одном из боковых нефов, в его торце темнела округлая ниша, заполненная чем-то материальным. Подойдя ближе, я обнаружил в углублении церковных хоругви. Уже свыкнувшись с полумраком, я смог оценить добротную тяжесть этих бархатных и парчовых знамен. Среди них есть и зеленые, и синие, и черные, и пурпурные. С древка на витых шнурах свисают серебряные и золотистые кисти. Хоругви красочно вытканы, на них изображены католические святые, какие-то сакральные знаки и латинские речения. Сами хоругви по виду неподъемны, одному человеку не справиться с таким знаменем. Скорее всего, подобные стяги были у средневековых государей. Под такими знаменами крестоносцы отправлялись завоевывать Святую землю, в итоге — потеряв ее навсегда.
      Иду вдоль отлакированной стены, вдоль которой развешаны католические «иконы», правильнее назвать их картинами с религиозным сюжетом. Эти церковные полотна очень зрелищны, но сейчас в полутьме они предстают лишь цветовыми пятнами. Живописная традиция католицизма в корне отличается от православной. Храмовая живопись католиков сродни светской, различие лишь в сюжете. Конечно, эти работы разнятся по мастерству. В иных костелах алтарную или настенную композицию впору выставить в столичных пинакотеках, в каплицах поплоше — обыкновенная мазня, а то и просто лубок. Признаюсь, мне встречались, без преувеличения сказать — живописные шедевры, наполненные пафосом эпохи возрожденья, похожие на эрмитажных мадонн Леонардо. Впрочем, отмечу одну характерную особенность католических ликов: взоры их томных очей устремлены не во внешнее пространство, а внутрь себя — во внутренний мир. Быть может, в этом и заложена духовная правда всякой религии.
      Чуть не задел резную шкатулку исповедальни, видно, она исполнена воистину искусным резчиком. Жаль, что темнота съедает скульптурный рельеф, ничего толком не различить, одно видно — резьба богатая. Появилось навязчивое желание открыть хрупкую дверцу, взойти внутрь и сесть подле решетчатого окошка ксендза-исповедника. Одергиваю себя: нельзя, грех, все это — баловство. Следом набегает вовсе идиотское измышление.
      Вот сейчас войдешь в исповедальную будку, сядешь на складной стульчик и вдруг... Холодная стальная рука сцапает за горло. Ты сделаешь попытку освободиться, но тщетно — силы не равны. Ты станешь упираться, цепляться руками за портьеру, но тебя, как шелудивого щенка, уволокут в сырую глубину монастырских подземелий и там.... Ведь говорят, в самом-то деле, что неверный, незаконно проникнув в мечеть, обречен на жестокую кару и обратно уже не выйдет. Здесь, конечно, Европа, нравы, понятно, не дикие, но как знать..., в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
      От широкого центрального нефа — узкая кишка бокового отделена рядом неохватных многогранных колонн. На их высокой базе, словно на постаментах, стоят статуи в человеческий рост. Кого они изображают: апостолов, святых мучеников, епископов, мужчин, женщин ли — трудно понять? Тьма скрадывает складки одежд, нивелирует фигуры, прячет лики.
      Подойду-ка я совсем близко, можно даже потрогать рукой. Передо мной фигура в грубых звериных одеждах, так выглядели первобытные люди. Наконец догадался — это Иоанн Креститель: тонкий нервный нос, полные чувственные губы, длинные, до плеч кудри, непокорное, властолюбивое выражение на лице. Вот и тонкий удлиненный крест в его воздетой руке, другой рукой он опирается то ли на посох, то ли на лук. Какая судьба, если вдуматься?.. Подло казнен, лишен головы по коварному навету, по злой воле мстительной женщины, впрочем, бесчеловечный приказ отдал Ирод, он и есть главный убийца. Тени легли на тонкое, удлиненное лицо Крестителя... Как понимать — знак ли это одобрения или несогласия? Но, увы, статуя нема...
      Господи! Я даже вздрогнул. Оказывается, я не один в соборе. Три или четыре задрапированные в темноту фигуры, недвижимо сгорбившись, будто изваяния, прикорнули на стульях центрального нефа. Их лиц не видать, их головы низко опущены, не ясен и сам их пол. Мрак растворил тела людей в коричневом киселе корабля костела с выключенным освещением. А они, видимо, затем и пришли сюда, им нужна эта отрешенность, отдаленность от света и жизни. А, что им жизнь?.. Хотят ли они ощущать свою плотскую, материальную сущность? Чем они сейчас живут, во что погружены их раздумья, что тяготит их? Почему эти люди не пришли к литургии. Возможно, праздный свет сотен лам на вращающейся люстре, блестящее благолепие одежд причта, сам торжественный спектакль латинской мессы не приемлем ими. А может, им не подходит массовость богослужения? У них нужда — остаться наедине с Богом в этом огромном церковном зале, погруженном во мрак. С Богом ли?.. Скорее всего, они хотят остаться наедине со своей совестью, со своей сокровенной сущностью. Пожалуй, лучшего места для подобного уединения не отыскать: отрешенность плоти от соблазнов, отсутствие идущих извне побуждений к любому действию, всяческих раздражителей, вообще неимение всякого контакта с внешним миром — они сейчас живут лишь напряженной жизнью духа. Человек зрит себя как бы со стороны, он абсолютно не предвзят, он судит себя по справедливости. Все его проступки, ошибки и прегрешения — именно тут, именно таким образом наиболее зримы, наиболее отвратительны и подлы.
      Итак, человек остался один на один со своей совестью. Так ли уж и один? Ведь он избрал для своих медитаций собор — обиталище божественного. Значит, человеку необходимо присутствие Бога, как высшего арбитра, могущего понять, не оправдать, а именно понять, дабы жизнь не утратила очевидного смысла, не потеряла самое себя.
      Эти люди твердят: «Господи, прости... Господи, прости!» Им нужна сопричастность Творца, нельзя людской душе быть в одиночестве. Можно жить в окружении любящих, преданных, возможно, даже понимающих твое поведение людей, но до конца никому нельзя открыться, никому не дано полностью познать твое Я. Человек до конца никогда не бывает понят — и в этом его беда. Порой люди настолько омерзительны, что зачастую не видят своей пакостности. В голову лезут мысли, в которых стыдно признаться самому себе, не говоря о том, чтобы покаяться господу, человек хранит их под спудом. Так люди совершенно по-детски утаивают сокровенное от бога. А если нельзя открыться Господу, то стоит ли вообще что-то исповедовать ему, стоит ли вопрошать к нему? Опыт человечества говорит — стоит!.. Бог поймет, он всегда рядом. И это поддерживает заблудшую овцу, нет, не спасает, а именно поддерживает, подставляет плечо.
      На пределе осторожности, дабы не нарушить медитации этих людей, я пересек главный неф, оказавшись возле алтаря, на ощупь сажусь на краешек отполированной скамьи. Она мерзко скрипнула, скрип кольнул меня, словно электрический разряд. С извинительной миной на лице оглядываюсь на недвижимые фигуры людей. Они невменяемы, видимо, мало что может вырвать их из этого сомнамбулического равновесия. Сдержанно перевожу дыхание, сердце как колокол стучит в груди. Понемногу успокаиваюсь и тоже застываю.
      У алтаря гораздо темней, чем в центре нефа. Но что удивительно, если там осел коричневый туман, то тут все четко и определенно. Недалеко от меня на матово светящемся медном поле искрящейся радугой горят гроздья ожерелий из самоцветных камней. Особенно различим молочно-белый жемчуг. Как много там драгоценных снизок, наверняка больше пуда. Заприметил аквариум защитного стекла. Хочется подойти поближе, рассмотреть эти сокровища. Но привстать не решаюсь, не хочу заскрипеть еще раз. Потому я устраиваюсь удобней: оползаю на лавке, облокачиваюсь на спинку. Как же, эти самоцветные грозди висят на всеобщем обозрении, должна быть сигнализация от жуликов. А дьявол уже начинает подначивать. Если бы не было остекления и сигнализации, если бы зал был пуст — отважился бы я стащить хоть одну драгоценную ниточку? Допустим, воровство сошло бы мне абсолютно безнаказанно — осмелился бы или нет?.. Сердце трепетно замирает, я прокручиваю в голове остроту ситуации: Протягиваю ручонку и снимаю тяжелое, слегка постукивающее костяшками камушков колье. Загнанно озираясь, заталкиваю камни за пазуху — скорей, скорей уносить отсюда ноги. Настроение, как у начинающего парашютиста, в первый раз подошедшего к люку и выглянувшего в бездну. Это как броситься в драку первым на пятерых сплоченных подонков. Страшно, рискованно, зовуще, увлекательно. Не хватает только одного — состояния, очертя голову, кинуться в омут. Так стащил бы или нет? Не знаю, не знаю — наверное, нет. Ну, конечно, нет.
      Очевидно, эти драгоценные висюльки благодарственное подношение прихожан, своеобразная расплата с местным святым или почитаемой иконой за чудесное исцеление или еще какую-нибудь благую удачу.
      Одинокая свеча, горящая сбоку алтаря, бросает багровые отсветы на блестящий алтарный холст, заключенный в изощренно нарядный золоченый багет. Пламя свечи колеблется, то стелется полого, то взметает в высь, вероятно, по нефу гуляют сквозняки. Поэтому сам алтарный холст освещается спорадически, отблески света произвольно перемещаются по алтарному изображению. Пытаюсь понять, кто же представлен на холсте, довольно трудная задача, так как различимы только отдельные фрагменты изображения. Но постепенно, суммируя видимое, я прихожу к выводу, что на картине Блаженный Августин. Прежде всего, красный долгополый плащ-хитон с капюшоном на белой подкладке, красная же широкополая шляпа, белые нарукавники, в левой руке зажат молитвенник. Но первостепенно лицо: аскетически изможденное и безбородое, взор глубоко запавших глаз устремлен в горние высоты, к богу. Таким образом, я окончательно уверился, что вижу Августина, епископа африканского города Гиппон, родоначальника христианской философии и истории, автора бессмертного сочинения «О граде Божьем...». Но вполне возможно, что я заблуждаюсь. И на алтарной композиции написан маслом неизвестный мне кардинал или архиепископ.
      Свеча отбросила отблеск вдоль алтаря. Зелено-серое покрывало, какие-то статуи, неясные мне символы и атрибуты, и кругом старый потрескавшийся мрамор. Во мне проснулось однажды прочувствованная, возможно, даже привидевшаяся во сне декадентская ассоциация смерти.
      Три символа, сливаясь воедино, образовывали странную, лишенную реальных черт комбинацию, в которой заключен и потусторонний мир, и подсознательный страх кончины. Вот они:
      Первое — латинские древности. Триумфальные арки, засыпанные землей, обломанные поверху колоннады, статуи грубых императоров с огромными глазами, пожелтевшие камеи с зализанными от ветхости ликами, мрамор старый, выцветший, будто труп — холодный камень. Эти древности, по наитию, у меня ассоциируются с трупным цветом, с трупным запахом — они мертвецы, извлеченные из гробниц.
      Не помню где, то ли в одном из апокалипсисов, то ли у кого-то из античных авторов я вычитал, дословно, разумеется, не помню, но передам суть: «...и пришло время, когда мертвые вышли из своих могил и смешались они с