обязательно съездить к сыну...
Сколько у меня в заначке денег? Рублей сто пятьдесят есть... Думал справить, что по мелочам и даже малость еще подкопив, послать подарок к тридцативосьмилетию сына. Нет! Самым лучшим подарком явится его приезд к сыну в гости, хорошо бы успеть на самый его день рождения. Вот получу пенсию за декабрь — восемьдесят пять целковых, да и махну за Урал.
По дороге заеду в столицу, схожу в Пушкинский, в Третьяковку — давненько там не бывал. Дальше в поездке увижу новые места: Заволжье, Средний Урал, наконец, Сибирь. Что это за такая хваленая земля?..
Но прежде всего следует завтра же списаться с сыном. Не то приеду, а он либо в командировке, либо на учениях — вот будут дела...»
Старик обрадовался, что он действительно может осуществить задуманное. Это не сон, а явь, которую он может осуществить без особого труда и усилий. Сел и поехал, через неделю уже у сына. Эх ты, старик, старик! Европа, Америка, а про единственного сына напрочь забыл.
Старику стало тепло, он предвкушал будущую встречу, как они там сядут за стол с выпивкой, будут говорить о новых самолетах. Сын обязательно покажет ему недоступные простому смертному фотографии новых машин. Сам же старик ведь не лыком же он шит, спросит якобы американские «F 15» или «F 17» каковы по сравнению с нашими «МИГ 23» и «СУ 17», мол, я кое что читал, то, да се... Старик непритязательно размечтался.
Предательская мысль опять коснулась лотерейного билета, но уже как-то вскользь, уже мало рассчитывая на чудеса. Спустилась совсем на прозу. Хорошо бы выиграть рублей..., ну так десять. Купить две водки, деньги то дармовые, да и завалиться со своей радостью к сослуживцу Василию Михайловичу. Вот бы он обрадовался нежданной встрече.
Выпили бы по маленькой — хорошо: бутылки еще целехоньки, пить можно еще долго. Поговорили бы за жизнь. Я непременно поведал бы о сыне-летчике, о его звании — майора, скоро еще звездочку дадут а там, и до полковника недалеко, станет «папахой». (Старик очень уважал военное начальство в папахах). Знай, мол, Василь Михалыч наших! Ну, а что там у Михалыча? Сын — парень неплохой, работает токарем на заводе, правда запивает, но не хулиган, просто парень, да и кто сейчас не пьет... Дочь работает продавщицей в хлебном магазине. Ну и что — много-то хлеба не наворуешь? Да... а мой-то — майор, летчик!
С такими согревающими душу мыслями старик, наконец, вошел в обшарпанный подъезд своего дома. Одиноко горевшая лампочка тускло освещала в желтых подтеках стены, особенно у потолка, ступени давно мраморной лестницы стерлись, местами были в выщерблинах. Старик вскарабкался на второй этаж.
В этом дореволюционном доме с коммунальными квартирами старик жил верно лет двадцать. Сюда он переехал с женой, она умерла пять лет назад. Старик тогда еще не вышел на пенсию, сын с ними давно не жил, так что хозяином двух комнатушек: залы и спальни и прихожей с керосинкой остался один старик. К нему, как к одинокому, не раз обращались докучливые женщины , предлагая обмен. Обмен , разумеется, в свою пользу, взамен суля одну комнату и денег в придачу. Да и не деньги-то вовсе — так рублей триста-четыреста до полутысячи не доходило. Их занудные приставания старик даже до конца не выслушивал. Нет!
Да и как старик мог бросить эти две комнаты, где он прожил последние годы с женой. Последнее время они часто ругались, но старик все равно любил ее также крепко, как и в молодости. Когда она умерла, он очень сильно тосковал и думал, что вскоре уйдет вслед за ней. Но как-то сдюжил...
И еще как отдать квартиру?.. А вдруг приедут сын с женой, а может, и с внуком, разве мыслимо всех разместить в одной комнатенке? Нет и нет!
Через затхлый коридор-тамбур, старик прошел к своей двери. Ему соседствовали две семьи: русская и еврейская.
У русских дети разъехались, и в трех смежных комнатах куковали муж с женой. Он давно на пенсии, она всю жизнь деловито пробыла домохозяйкой. Теперь муж болел, целыми днями безвылазно сидел дома. Домоправительница же постоянно или стирала, или варила, будучи при этом вредной и раздражительной особой («скандалистка» — так звал ее старик). Ее мужика, вялого и флегматичного человечка, старик вообще презирал за его бесполезность и невзрачность. Старик относился к ним, как к куркулям и старьевщикам. Это от их соседства коридорчик приобрел противный запах, словно там сушили портянки. Вот и теперь, стоило старику появиться на пороге, «суседка» (так она себя называла) торчавшая на общей кухне, подозрительно оглядела и что-то змеино прошептала ему вслед. Старик, если когда с ней и разговаривал, то лишь обороняясь от ее упреков по поводу порядка на кухне и туалете, и в прочих житейских мелочах... Что, впрочем, было не обосновано, так как за старика (по пятерке в месяц) убиралась Роза — пятидесятилетняя еврейка из угловой комнаты.
Розаветта (так ее все называли) и в пятьдесят лет была красива той тяжелой, восточной красотой. Ее моложавое лицо всегда парадно, не буднично. Прельщали ее томные, черные, выпуклые глаза, тонкий, с еле заметной горбинкой нос, чувственные, сочные, сильно накрашенные губы. Роза, правда, была излишне полна, но, принимая во внимание ее годы, полнота делала ее еще более привлекательной для мужчин. Раньше они ходили к ней. Но уже года два старик не замечал за женщиной этого греха. Причину того охлаждения старик не мог понять, но воспринимал сей факт с удовлетворением. Конечно, старик ревновал Розу к тем мужчинам, хотя, какое право он имел на эту ревность? — Никакого.
За те десять лет, что еврейка живет рядом, у них со стариком ничего не было. Хотя, еще раньше Розаветта шутливо пыталась приударить за стариком, но тогда еще не умерла жена, да и сам он считал себя не ветреником. В итоге Роза восприняла праведность старика по-своему и прониклась к нему дочерним уважением. На самом-то деле, женские прелести еврейки отнюдь не оставляли старика равнодушным, было очень заманчиво поддаться на такую приманку, но старик упрямо подавлял в себе то искушение. К слову, убираясь на кухне, помимо ее воли или еще как, когда Роза нагибалась, то на обозрение всему миру выставлялись жирные ляжки, обтянутые розовым трикотажем. Летом в жару, будучи без трусов, женщина демонстрировала свою распустившуюся розу, что, как говорится, и мертвого тронет. Старик старался не смотреть в ее сторону, но взор то и дело упирался в губастую промежность. Чертыхаясь, гремя кастрюлей, он уходил к себе в комнату, запирался и онанировал. Потом ему было очень стыдно, да и не по возрасту. Подобный стриптиз и последующий конфуз надолго выводили его из состояния равновесия. Он клял Розаветту, обзывал проституткой, но при встрече с ней виду не показывал, был приветлив и ровен.
Розин сынишка, щупленький еврейчик, целыми днями пропадал на занятиях. Он учился в техникуме, ходил в кружок киномехаников, еще какие-то секции, но при том оставался очень тихим и робким. Возможно, за его застенчивостью скрывается новый Эйнштейн или Ландау, думал старик, глядя на тонкие музыкальные пальцы Левчика, так звали паренька. Следует заметить, что обладание длинными пальцами еще не делало Левчика искренним почитателем музыки, он ее не переносил, боготворил же технику и железки. Гениальный физик Лев Давидович тоже не выносил симфоний и ораторий, про то старик где-то вычитал и ассоциировал сей факт с молодым соседом. Впрочем, в бытовом общении Розин сын являл собой полную бесцветность. О его же успехах вне дома мало кто знал. Поэтому отношение старика к Левчику в целом было снисходительно-добродушным.
Вот такие соседи были у старика.
Старик, возможно, и разменялся бы квартирами... Только вот где найти отдельную, равноценную этой, чтобы в ней разместить всю мебель, все вещи, нажитые с женой. А ведь не так просто после стольких трудов праведных пустить все по ветру...
Первая комнатка называлась столовкой. Доминировала там высокая голландская печь, топившаяся углем. Старик, еще не ощутивший старческой дряхлости, очень страшился того времени, когда, ослабев, не сможет носить уголь из сарайчика сюда, наверх. Он успокаивал себя, мол, когда еще наступят та пора, да и будет ли?.. Но он боялся тех дней.
Обстановка жилья у старика самая обычная. По стенам висели ажурные полочки, выпиленные из фанеры. То рукоделье сына-подростка, его подарки матери на 8-е марта и дни рождения. Кое-какие из самоделок пришли в ветхость, но хозяин любил их, мысль о том, чтобы выбросить рухлядь на помойку, он считал кощунственной. Нельзя, и все тут!
В зале, второй, чуть большей комнате, главенствовали книжные шкафы — два полированных мастодонта. Книг в них достаточно много для рядового читателя, старик с юности мечтал собрать большую библиотеку, состоящую из многих разделов, наполненных редкими и ценными изданиями. Еще в молодости у него сладко сжималось сердце от предвкушения грядущего книжного богатства. Но юношеским мечтам, по обыкновению, состояться полностью не удалось. Книг скопилось томов пятьсот. В шкафу у окна собрана беллетристика, философские и атеистические сборники в твердых обложках, из тех, которые никто не покупал, и книги по истории и искусству, купленные, как правило, с рук. В его собрате стояли институтские курсы электротехники, механики, физики, теплотехники, различные справочники и взятая по случаю послевоенная подписка Большой Советской энциклопедии. Старик любил рыться в своем богатстве, хотя, на первый взгляд, оно безнадежно устарело.
Он порой задумывался, с какой целью приобреталось им атеистическое чтиво. Он никогда не слыл воинствующим атеистом, он не нуждался в легковесных безбожнических аргументах, годящихся лишь для агитации среди неверующих. Скорее всего, испытывая подсознательную тягу к божественному, он пытался почерпнуть вероучительные знания из атеистических статеек. Какого рода эти издевательские писания — знаете сами: религиозная мораль очерняется побасенками о нравственности церковнослужителей, а библейские сюжеты подаются как недоумочный вымысел. Но где бы еще страждущий неофит мог узнать о ветхозаветных патриархах, пророках и царях, о многострадальном Иове, братьях Маккавеях, воскрешении Лазаря, о Иисусе Христе и его апостолах? Достать библию в те времена простому человеку было не по силам, выходило, что закон божий воспринимался стариком из мерзкой пошлятины безбожия. Могучий дух священных книг, нравственная мощь осмеянных и преданных поруганию евангельских заповедей сполна воздействовали на старика, нетвердый разум которого находил в себе силы отметать плевелы атеизма и выискивать зерна истины. Старик осознавал, что, читая атеистические трактаты, он постигает азы христианской грамоты.
И, нужно отметить, он вполне преуспел в таком религиозном самообразовании. Не держа в руках подлинной библии, он отчетливо знал содержание ее книг, мог, словно заправский пастырь, рассуждать о ее бесчисленных персоналиях и пересказывать их поучительные истории. Кроме того, старик умудрился различать все течения и секты христианства, знал сильные и слабые их стороны, знал великое множество теологических
