бога, а того, что есть его творение, а не рождение. Но рождение от того же, от кого творение. От Бога-Отца и Бог-Сын и мир и в нем человек. Следовательно, никто, как только Бог-Сын, не может быть посредником между богом и миром. Тогда Бог-Сын должен быть и богом, и миром или тем, кто из мира, но при этом остается богом.
Уже понятно, что вне бога есть иерархия. Есть ли она в боге, который в мире? В мифологии нет, ибо мифологический бог бывает ли по видимости мирским. Полагая, что самое лучшее мирское сущее есть человек, языческий бог может принимать человеческий вид только условно, как некоторую кажимость, иллюзию. В христианстве же Бог-Сын является человеком в том смысле, что он по своей природе не только бог, но еще и человек. То есть, у Бога-Сына как Иисуса Христа две природы: божественная и человеческая, две воли божественная и человеческая. Причем они сочетаются в его лице (если в боге три ипостаси, но одна природа или сущность, то в Иисусе Христе одно лицо или ипостась, но две природы или сущности) неслиянно и нераздельно, равночестно и равновелико. Как это понять? Никак. Здесь необходимо не понимать, но верить. Верить, чтобы понять. Как это уже понять? Если поверишь, тогда поймешь. Понимать это надо так: примешь на веру, вот и все понимание, весь сказ. Здесь явно имеет место преувеличение (гиперболизация), приводящее к мифологизации, даже мистификации. Но она имеет причину. В чем она? В том, что Иисус Христос есть не только естественное существо, ведь он человек. А любой человек, начиная с Адама, есть больше, чем естественное, природное существо. Он еще есть личность, то есть то, что есть только бог, имеющий ипостаси, то есть лица. Человек способен превращаться в другие сущие, правда, не материально, а идеально, точнее, идиллически, в своем воображении, в своих искусных произведениях. Он искушен в этом. Здесь без духа не могло обойтись. Человек способен вдохновиться, войти в духовное состояние. Поэтому человек занимает срединное место в мире. И в этом смысле есть существо любви, сердечной привязанности ко всему, что есть в мире. Другими, словами, он универсален. А сердце, которое символизирует его центрированность или мировое средостение, онтологизируется. Но человек, как раз будучи центром мира, является пределом развития мира в мире. Через человека как трансцендентальное существо мир сообщается с духом, который является в реальности богом.
То, что дух есть бог, понятно, когда мы обращаемся к Троице, одной из ипостасей которой является Святой Дух. Дух необходим богу, для того чтобы сообщаться с самим собой, ибо отношение между Богом-Отцом как чистым бытием и родителем или творцом одновременно (в отношении к себе и к иному в себе и в ином, чем он, в мире) и Богом-Сыном и есть божественная энергия или дух. В этом смысле дух есть феномен энергии, а не субстрата бытия и творения (креации) или становления (эманации, фульгурации и пр.). Дух уравнивает в боге две ипостаси, которые иерархичны как инстанции родящая и рожденная, их гармонизирует в плане энергии, не снимая при этом их онтическое (бытийственное субъектное (персональное) и субстратное) различие, неравенство, субординацию между отцом и сыном. В этом смысле он необходим для уравнения вершин (констант-персон) божественного равностороннего треугольника. Следовательно, по существу, дух гармоничен, а, по явлению, в мире, особенно человека, любовен.
При этом в восточном христианстве, православии, божественная субординация акцентирована, так как ударение делается на происхождении, ведь Восток есть начало, отечество. Православие есть учение отцов. То есть, акцент делается на родителе и творце, другими словами, первом лице. Тогда как в западном христианстве, в католицизме, акцентируется второе лицо Троицы – лицо Бога-Сына, обращенное к человеку. Поэтому учение православных божественно отечески неизменно, тогда как католическое учение придерживается принципа богословского развития, что особенно характерно для эволюционирующего мира и прежде всего в нем развивающегося человека, производного от творца, как и Бога-сына, производного от своего родителя. Что касается последней, третьей разновидности христианства, как естественного осколка католичества (раз католичество есть то, что отделилось от православия в силу его, католичества, развития или деления, то оно потом само следом разделилось), в виде протестантизма, то она, эта разновидность, сориентировалась на дух как на межличностное отношение.
Вернемся к человеку, а через него к богу. Так как человек есть не только естественное, но и не естественное, а искусственное или искусное существо (бог создал человека последним, то есть, более искусным, сложным, так как у него уже появился опыт творения, но и менее естественным, простым существом), то бог как всецелое в стремлении к восстановлению целостного единства всего сущего, которое от него отпало из-за тяготения к материальному ничто или меону как неопределенной возможности становления или эволюции, обратился к человеку. Человек как существо пограничное или промежуточное между мирами: физическим (материальным) и метафизическим (духовным) в этом возвращении мира от хаоса к космической гармонии, субстратом которой является мировой разум или логос, а энергией духовная гармоника или музыка небесных сфер играет драматическую роль.
Здесь не лишне вспомнить миф Платона об эросе как любви. Эрос есть полубог в качестве порождения божественной полноты и мирской скудости, бедности. В этом смысле любовь есть страсть к возвышенному, которая прекрасна. Ведь в любви рождается красота, как и, наоборот, в красоте, в стремлении к ней рождается любовное чувство. Любовь есть восполнение недостатка. Она драматична. Одновременно трагична и комична или трагокомична. Следовательно, она несовершенна и не может быть сущностью духа, а является только его явлением в мире прежде всего людей. Совершенна гармония, а не любовь. Любовь есть стремление или страсть к совершенству. Самостоятельно к нему она не может приблизиться, потому что как страсть не знает меры: она иррациональна, то есть, есть либо преувеличение, либо преуменьшение, но никогда не мера. Для того, чтобы достичь гармонии, стать существом духа ей не хватает разумной меры. В связи с тем, что она как страсть, свойственная для человека, но не для бога, непостоянна, не знает меры, она не может найти полного разделения, поэтому часто бывает неразделенной. Любовь или сердечное чувство и есть существо человека как личности, есть сама человечность, но не божественность. Другое ее имя – душа. Душевный человек есть любящий человек. Духовный человек есть разумный человек, в нем есть разум как явление тела духа душе. Если между душой и разумом будет согласие, то человек способен к духовному развитию. Когда это развитие закончится и он станет всечеловеком, то в этом качестве он может заняться совершенствованием, то есть превращением в лучшее существо, в пределе в бога, в котором пребывает дух везде и всегда, пока есть мир, пределом существования которого бог и является в качестве чистого бытия.
А теперь обратимся к богу. Для того, чтобы стать вполне пределом существования мира, то есть, стать самим собой, бог явился в мир в качестве человека, уже не Адама, который согрешил, ибо никогда им, богом, не был, так как был сотворен из ничего, в которое и вернулся, но оставил после себя себе подобных в качестве материала будущего восстановления. Это был Будда. Но первая попытка закончилась неудачей. Как говорят: «первый блин комом». Будда был недостаточно человечен. Он еще был безразличен ко всему сущему, по божественному слишком спокоен, то есть, проявлял так называемое «великое милосердие» ко всему сущему, а не только живому. Причем это безразличие нашло отражение в его изображении в качестве сексуально полиморфного (двуполого) или униморфного существа. Будда более гармоничен, чем любвеобилен, в отличие от Сиддхартхи, который до своего превращения в бога, был по человечески, если не по животному, сластолюбив. Недаром на пути к своему божественному величию он предался аскезе, умерщвлению своей беспутной плоти. Пресыщенность царевича обернулась нуждой аскета. Но не в этом суть. Это не сделало его богом. Но помогло ему подготовиться к нему, сделав его скопцом-импотентом. Всю свою душевную энергию он направил на созерцание божественного совершенства и гармонии и удостоился стать богом, то есть, его воплощением в жизни, правда, не совсем удачным, человечным. Как человек он был импотентом. В этом его загадка. Речь, разумеется, не идет только о сексуальной импотенции, но идет о речевой, умственной и прочей, вызванной долгими годами бессмысленного самоубийственного обесчеловечивания аскетической жизни. Человеческая неполноценность была замещена божественной полноценностью состояния пробуждения и просветления (боддхи). Но здесь была нарушена мера соотношения человеческого и божественного элемента.
Требовался повторный божественный эксперимент для закрепления. Но он должен был состояться как бы не сам по себе, то есть, чудом, а с человеческим участием, с его произволения, что и случилось в лице Иисуса, как бы самозванно. Вот именно как бы, в чем сказалась хитрость духа, то есть, его разумность (Гегель неудачно выразился по поводу хитрости разума абсолютного духа, так как на самом деле хитрость и есть разум духа, только это духовная хитрость, то есть, его искусность, ведь именно он, дух, есть искуситель, а не разум; в этом смысл выражения: дух по ту сторону добра и зла, так как по эту сторону добра и зла, а именно добра и любви, - здесь мы избирательны, - это человеческое, слишком человеческое, то есть, идиллическое).
Кстати, твоя позиция относительно любви есть чистой воды идеализм, более идеальный, чем само учение Платона. Ведь платоническая (идеальная, точнее, идейная) любовь есть эвфемизм гомосексуализма как чистого феномена удовольствия, удовольствия для удовольствия, то есть, удовольствия чистого качества, идеи удовольствия, причем явно превращенного, если не извращенного, без естественного размножения. Это явление неразделенной, но слиянной любви активного гея к пассивному гею. Я взял скандальный вариант любви не для иронии или глума, а для наглядности, ведь карикатура, а однополая любовь карикатурна, показывает то, что скрывают, а именно несовершенство любви, то, что репрессировано идеализацией.
У тебя же, я так понимаю, речь идет не об идеальной любви (в смысле Платона идейной), а об идиллической нежной связи ангелов в образе людей, которые обмениваются душевной энергией друг с другом. Я вполне на твоей стороне, но это любовная идеализация друг друга вряд ли достижима как постоянное состояние в нашем грешном мире. В этом вопросе я реалист, понимающий, что любовь необходима в качестве нежного чувства человеку для того, чтобы быть человеком, но он часто срывается и не может удержаться на высоте положения человечности или сердечности. В лучшем случае он испытывает жалость или сострадание. Здесь я не говорю о желании,
