вопрос. Ведь этого мало. Так поставленный религиозный вопрос не есть и вопрос о смысле жизни Льва Толстого, который искал избавления от сытого и пресыщенного существования циничного скептика-аристократа в обращении к жизни простодушных и безграмотных крепостных мужиков, открыто признающих обряды и догмы традиционной религии без интеллектуальных сомнений в смысле жизни.
Для Толстого необходимо было признать смысл жизни в самой животной витальности. Но он не был бы Львом Толстым, если бы этим довольствовался. Ему нужно было быть не только великим русским писателем, но и великим религиозным проповедником, предлагающим истинную религию как экстракт всех великих религий, в которых правда, по его мнению, сплетена с ложью. Однако это проблема Толстого. Современный интеллектуал не собирается извлекать сомнительную правду религиозной морали из примитивных магических обрядов и архаической трансцендентной догматики традиционной религии. Его интересует другое. А именно? Конечно, истина, а не очередное заблуждение Толстого.
Да, он находится примерно в том же мировоззренческом возрастном кризисе, что и Толстой. Но видит его иначе и ищет из него выход в ином направлении. Ведь он же не великий, к учению (посмертному существованию) которого «не зарастет народная тропа», а просто человек, естественно интересующийся не народом («Я и народ» в смысле «поэт и публика», «Я и бог» и т.п.), то есть, Я, ставшим народом, богом и всем прочим, а самим собой. Другое дело, что за этим «я» нельзя не увидеть всего того, что не есть «я», а есть нечто иное, если, правда, не в «я» видеть цель своего существования.
Для ответа на поставленный вопрос необходимо вернуться к религиозному раскладу времени. Философия делает закладку на религиозном уложении времени и откладывает решение религиозных проблем до лучших времен. Тем самым создается иллюзия рассмотрения философией любых проблем, в данном случае религиозных, с точки зрения вечности. В вечности сами проблемы становятся вечными, тем самым теряют свой смысл и лишаются философского значения. Некоторые мастера философского рассуждения утверждают, что философия занимается теми проблемами, которые не могут быть решены раз и навсегда, и поэтому они вечные проблемы. Однако такое утверждение лишено элементарного или здравого смысла. Поэтому они оговариваются так: философия в отличие от науки, которая ставит проблемы и их решает, занята не проблемами, а тайнами. Но и так понимая, мы извлекаем из них минимум смысла, который никак не может быть условием явления истины. Тайный смысл есть скорее условие, точнее, основание не явления истины, а ее сокрытия. Между тем философия со времен досократиков была озабочена обеспечением не-сокрытости истины, которая потому и называлась «алетейей».
И вот следуя началу философии, можно поставить религиозный вопрос в таком философском контексте: имеет ли смысл вечная жизнь? Задаваться таким вопросом человек начинает тогда, когда приближается его земной конец и ему, как говорят, приходится «подумать о своей душе». Приближение конца доходит до сознания человека когда он уже пожил и то время, которое ему осталось он вынужден уже до-живать. Вот это и есть обычный возрастной кризис, ломающий непрерывность жизненного потока на две части: уже жизни и еще жизни.
К пятидесяти еще остается остаток жизни для того, чтобы приготовиться к неминуемому концу жизненного пути. Тогда человек задумывается о жизни так, что понимает ее конечность. Прежде он вообще не задавался вопросом о ее конечности, ибо она для него не имела конца. Он жил не задумываясь о том, что его ждет. Он развивался. Но вот пришло время, когда время остановилось, развитие прекратилось, человека разбил жизненный паралич. И встал вопрос о смысле жизни. Для чего он жил? Для того, чтобы жить или умереть? Жить теперь он не будет или будет жить недолго. И это все? Тогда он жил для того, чтобы умереть? Бессмыслица какая-то. Может быть для «вечной жизни»? Но что она такое? Жизнь без конца? Но если без конца, тогда и без начала. Но этого мало. И без середины между ними. Потому что разве может быть середина между ничем. Но если есть что, тогда нет не ничего, а ничто.
Значит, вечность абсолютна, а временность условна, есть нечто случайное, мимолетное, превратное, превращенное, ошибочное, иллюзорное, ненастоящее. Прошлое, настоящее и будущее времени как разрывы непрерывной вечности локальны и в ее вездесущности стираются. Но вместе с ними стираются и различия между сущими и остается одна на все и всех вечность, которая имеет своей тенью вечную инаковость в качестве производящей среды различия и эволюции жизни.
Получается, что смысл «вечной жизни» заключается в том, что она не имеет смысла вообще, что всячески скрывается посвященными в эту не хитрую для разума тайну от простодушных, или имеет смысл не того, что имеется в виду, то есть, осмысливается, а чего иного, но какого, не имеет смысл устанавливать точно, ибо является только приблизительным, и чем он ближе, тем скорее удаляется от ясного и прямого внимания (интенции). И тем более не имеет смысла «вечная жизнь» отдельно взятого человека, потому что она не просто немыслима, а реально и идеально невозможна, хотя бы из-за того, что различия не абсолютны, а условны, иллюзорны. Они реальны в качестве иллюзии. Иллюзии чего – понятно. Но кого? Ответа на этот вопрос нет, потому что он неправильно поставлен. Никого нет и не было, и, разумеется, не будет в качестве всего как одного.
Тогда как же снять эту религиозную проблему? Только так: понять то, что тебя не просто не будет, а нет и никогда не было с точки зрения вечности. А то, что ты о себе думаешь, есть не истина, а заблуждение. Ведь понятно, что и ты и другие мимолетны, были и уже нет. Так что от них осталось? Только то, что записано в памяти человечества, то есть, стало культурой как уже не неорганическим телом, а сверхорганическим духом людей. Дух вечен, а человек и все человечество смертно. И именно в своей смертной жизни причастно к вечности как пределу своего конечного движения. Дух же не есть ни субъект, ни объект. Он просто был, есть и будет то, что нам доступно как недоступное.
Проблема мысли и смысла. Что такое мысль? Сложно сказать, тем более подумав. Для этого необходимо сосредоточиться на том, что действительно мы имеем в виду, когда думаем. Намного легче думать о чем угодно, но только не о самой думе. Почему? Обыкновенно, т.е. эмпирически или рассудочно, в чувственном созерцании и представляющем мышлении мы имеем дело с тем, что естественно и по форме и по содержанию различается так, что позволяет нам думать, иметь мысль о том, что мыслью не является, например, о предмете, короче, вещи таким образом, что, как если бы, это она о самой себе думает. То есть, ни нас, субъекта мысли, ни самой мысли, казалось бы, нет, а есть только ее объект, ставший предметом, ее вытеснившим из нашего сознания. Сама форма представляющего мышления, т.е. такого мышления, которое практически основано на фактах опыта, а теоретически строиться на логическом разделении получаемого в познании суждения на его субъект и предикат, располагает нас к такому забвению значимости мысли и ее автора.
В рассудочном мышлении или рассуждении мы от одного понятия в качестве субъекта переходим к другому понятию в качестве его предиката, существенного признака, определяющего то, чем предмет мысли отличается от других ее предметов, ведь чтобы быть понятной, мысль должна иметь предметность. Предметом мысли или ее субъектом в суждении является то, о чем мы думаем. А то, что мы думаем об этом предмете становится его сущностным признаком в мысли или предикатом. Выходит, что мы движемся мыслью от признания в наличии в мысли предмета к его сущностному определению в составе класса подобных ему предметов с учетом его отличия от других сообразно уже не включающему признаку, а исключающему все прочие члены класса, с которыми он совместим, но не сливается. Об этом мы не можем не знать, если следом идем в мысли от предмета к предмету. При этом сама мысль не становится предметом мысли.
Кстати, а когда она может ею стать? Только когда перестанет работать прежняя, обычная схема движения мысли. Что для этого необходимо? Ни много ни мало, затруднение в самом мышлении, т.е. в работе мысли, ее тупик. Этот тупик проявляется в том, что теряется ее предметность. И тогда она сама становится предметом своего интереса. Дума о самой мысли не может не обернуться мыслью о том, кто ее мыслит или в ком она мыслится. Если это происходит, то мыслящий начинает думать о самом себе. Для него само сознание становится предметом осознавания. Так к сознанию субъекта мысли приходит самосознание. Он начинает работать с самим своим сознанием.
В таком осознающем себя мышлении в лице мыслящего мысль определяется одновременно субъектом суждения и его предикатом. Как это происходит? Будучи уже не представляющим мышлением того, что имеется помимо мышления, но мышлением себе себя представляющим. Но в себе как субъекте задерживается, т.е. входе своего развертывания оно себя теряет в субъекте, чтобы найти в предикате, ведь для того, чтобы найти себя в предикате оно должно на себе задержаться и стать самим содержанием самого себя. Так формальное по мысли, но содержательное по своему предмету мышление становится мышлением содержательным не только по предмету, но и по мысли. Условием для этого является его всеобщая предметность.
Говоря точнее, только тогда мышление будет содержательным по форме мысли, когда его предметом будет всеобщее. Мысль как предмет, т.е. мысль как таковая, является сознанию мыслящего, становится фактом самосознания, или событием состояния его осознавания в мысли, когда имеет дело со всем сущим в целом, в его бытии, работает на пределе всеобщего относительно самой себя. Иначе выражаясь, только при единстве мысли и бытия, что и есть философский способ или метод мысли и никак не в чувственном созерцании искусного опыта или представлющем мышлении учения науки возможно подлинное единство мысли со своим предметом в мысли и одновременно бытии. При единстве мышления и бытия и с учетом мышления в понятии, разумеется.
Философское мышление имеет дело с мыслью как таковой, т.е. такой мыслью, которая совершила феноменологическое восхождение к понятию. В понятии мысль самой собой, совершенной, замкнувшей на себе все как одно. Что это означает, как не то, что таким, философским, образом мысль выводит мыслящего на предел существования, насколько он вообще возможен в мысли и является уже не только в себе, но и для себя мыслью как знанием в себе и для себя не мыслящего собственно, но духа в нем. В понятии дух является мыслящим подвод последнего к разумному самосознанию. Именно в нем, в разумном самосознании духа мыслящий субъект преодолевает свое ограниченное, конечное «несчастное сознание», понимает что ни в нем как личности, ни в лице всех других людей нет искомого всеобщего, которое
