построил ее и что стало с ее строителем? Наш бой об этом ничего не рассказывал, а Генри, если и знал, все равно ничего бы не сказал. Одиноко торчащие над водной гладью макушки затопленных деревьев в дальнем конце озерца обозначили направление когда-то протекавшей здесь реки. Вдоль ее заболоченных берегов должны были водиться кувшинники. Я пошел в обход, остановившись один раз, когда увидел, как огромная белоголовая птица — по-моему, это был орел — камнем упала вниз, прорезав толщу воды с точностью бывалого ныряльщика, и вновь взмыла в воздух, неся что-то отчаянно сопротивляющееся в когтях. Я прошел с полмили. Еще одна змея — толстая, с черной спиной и еще более напуганная, чем я — проворно уползла в сторону. Почти у самой воды росли деревья и их кроны шатром сходились у меня над головой, защищая от лучей немилосердного солнца. Под ногами бежала едва заметная тропинка и, следуя ей, я вышел на то, что искал.
Они росли в вязком прибрежном суглинке, расположившись там несколькими рядами. Их желтые цветки, словно сигнальные огни на вышках, горели над цилиндрами трубчатых листьев. Это были мои дорогие саррацении. Я глядел на них и чувствовал, как теплеет у меня на душе. Я был здесь совершенно один, и все они станут моей полноправной добычей.
Поначалу я насчитал около тридцати или сорока экземпляров, торчащих среди затопленных корней и веток, но, тем не менее, я с осторожностью прокладывал путь среди них — если б мне пришлось выбирать, я бы скорее наступил на прекрасные пальчики ножек своей любимой, чем на одно из этих сокровищ. Все они были довольно распространенного вида Sarracenia flava, если так можно выразиться об этих редких растениях, с цветками в виде изящных зонтиков и трубчатыми, вытянутыми вверх листьями, каждый из которых заканчивался бахромчатым, похожим на лоскут материи навершием. Я не мог ими налюбоваться.
- Саррацениа флава! – произнес я вслух, наслаждаясь раскатами звучной латыни и удивляясь про себя, не превратился ли я в глупого фанатика, в свихнувшегося коллекционера.
В середине зарослей красовалось самое крупное растение. На нем было несколько стеблей с трубчатыми листьями, самый высокий из которых был мне по грудь и оказался таким широким в своем верхнем диаметре, что я едва мог обхватить его руками. Приблизив лицо к отверстию кувшинообразного листа, я почувствовал исходящий изнутри запах гнили. Осторожно приподняв своего рода занавеску, прикрывавшую его сверху, я заглянул внутрь. Почти вся внутренность цилиндра была доверху забита дохлыми насекомыми. Не мудрено, что лист так разросся и вымахал вверх. В глаза мне бросилась ярко-красная сетчатка прожилок, резко выделявшихся на общем зеленом фоне. Они были так похожи на кровеносные сосуды! Был ли этот цвет приманкой для пролетающих мимо комаров и жуков, или же это была настоящая кровь, высосанная растением из множества его жертв? Я заглянул внутрь трубчатого листа меньшего размера и увидел там, в светло-зеленом свете, просачивающемся сквозь стенки листа, какую-то пенящуюся жидкость, что-то, похожее на слюну. Да, именно на слюну — то, что там находилось по всем параметрам подходило под это название, ибо это были пищеварительные ферменты, необходимые для переработки пищи. Я где-то читал об этом. Его молекулы не соединялись в более крупные комплексы, как во многих жидкостях. Любопытные насекомое, привлеченное медвяной росой, выступающей на верхних краях листа, заползало внутрь и, спустившись к центру по направленным вниз ворсинкам, попадало в эту липкую массу, застревало в ней и немедленно переваривалось.
Пройдя чуть дальше, я увидел, что саррацения флава постепенно сошла на нет, но зато на ее месте — там, где крошечный заболоченный ручей пересекал глинистую банку, — оказался еще один источник моего увлечения: целая полянка росянки. Примостившись у кромки выступающей скалы, словно стайка морских анемон, — такими они мне показались — цветки привлекали внимание своих жертв круглыми красными капельками, усеивавшими поверхность их листьев.
Если "капкан" венериной мухоловки внешне напоминает две ладошки с зубчатыми краями, которые захлопываются на жертве, стоит насекомому присесть на лист, то здесь лист походил на вытянутый и подрагивающий от вожделения язык. Еще чуть дальше была еще одна группа этих растений, но первая была сильнее и, выделяя больше кровавых росинок в виде приманки, перехватывала большую часть добычи. Мне стало жаль их более слабых собратьев и, поймав вьющегося у носа комара, я осторожно опустил его на липкий листок более слабой росянки. Если бы растения были способны выражать благодарность, этот растительный хищник наверно облизал бы мне руку.
Некоторая научная путаница, возникшая у меня в голове, стала проясняться, когда я пересек ручей и вышел на еще одну плантацию саррацений, на этот раз это был класс "саррацения пурпура" — еще один предмет моих вожделений, как исследователя. Зонтичные цветки здесь были темно-бордового цвета, а листья своей формой действительно походили на кувшины — приземистые и широкие, а бахрома по краям уже служила не пологом, под который залетали насекомые, а выпячивалась вперед наподобие толстой губы, привлекающей своей окраской ползучих тварей. Эти губы росли у самой земли, заманивая своих потенциальных жертв запахом и окраской точно так же, как это делали "саррацении флава" с летающими насекомыми. Однако, и здесь, как и там, красноватые прожилки были отчетливо видны, а во влажном, липком нутре листа покоились массы полуразложившихся трупиков муравьев и других букашек. Опустившись на защищенные резиной колени, я принялся выкапывать один образчик растения. Мои смутные идеи стали складываться в определенный план действий.
Эти растения поедали животных. Это был неоспоримый факт, и об этом знали все: и ученый мир и простые смертные. В некоторых странах их даже выращивали в домашних условиях для борьбы с нашествиями комаров. Но насколько сильно эти насекомоядные растения зависели от животного белка?
Память сохранила обстоятельства, при которых у меня впервые возник интерес к этим растениям. Дело было в восьмом классе школы. Помню, наша учительница по грамматике написала на доске предложение для грамматического разбора:
"Лист саррацении иногда называют обезьяньей чашкой, потому что обезьяны часто пьют из них воду, если им не удается найти поблизости другого источника, чтобы утолить жажду".
Я на всю жизнь запомнил это предложение и мог повторить его в любой момент дня и ночи. Впоследствии я подверг сильному сомнению научную состоятельность этого утверждения: ни одна уважающая себя обезьяна, какую бы жажду она не испытывала, не станет пить затхлую жижу, заполнившую внутренность листа саррацении. Однако, драматичность описанной в нем ситуации сразу захватила мое мальчишеское воображение, вызвав неподдельный интерес к самому явлению природы. Я помню, что даже попытался там же, на уроке, передать свои впечатления на бумаге, изобразив обезьяну, пробующую напиток из листа, а учительница, застав меня за этим занятием, почему-то обвинила меня в том, что я рисую на нее шарж. С того самого дня кувшинники и другие плотоядные представители растительного мира неизменно будоражили мое воображение.
Мой план был таков: отобрать образцы растения из этого болота — столько, сколько мне удастся за несколько ездок. Затем посадить их около дома и выращивать, обильно поливая и удобряя лиственным перегноем. Я решил провести на них опыты по подкормке животной пищей. Для этого я буду отлавливать для них насекомых, кормить их крошечными обрезками разного мяса — свининой и говядиной из холодильника. Одни будут получать пищу в полной мере, другие — минимум того, что им необходимо, а третьи — вообще ничего. Их реакции на мои ограничения, в плане ускорения или замедления роста и увядания, наверняка заинтересуют научное общество. Даже Генри, при всей его осведомленности в этих делах, должен будет проявить интерес. Ведь уход за растениями — его работа, можно сказать, дело всей его жизни. Вот если бы как-то привлечь его к этому делу…
Мои размышления прервал начавшийся дождь, а когда я поднялся на ноги, это был уже настоящий ливень. Опять, в который раз, сбылись прогнозы Генри. Признавая этот факт, я чувствовал, что оказываю ему огромную услугу, тем что признаю его правоту. Но тут он действительно не ошибся: дождь лил как из ведра и буквально в одну минуту я промок до нитки. Капли дождя колотили по шляпе, ручейками стекали по брючинам в голенища сапог. Надо было побыстрее выбираться из этого места, и я повернул назад, чтобы пройти путем, которым я сюда пришел. В этот момент, как назло, подул шквальный ветер. Его яростные порывы бросили мне в лицо настоящий водопад дождя. Этот душ был таким неожиданным и сильным, что я потерял равновесие и ухватился за ближайший лист-кувшин саррацении, который тут же оторвался и оказался у меня в руках.
Отбросив его в сторону, я поднял с земли ведерко и тесак и, выпрямившись, повернулся, как это делают мулы, спиной к ветру. Впереди виднелась едва заметная тропинка, продиравшаяся среди кувшинников, которые росли так плотно, что со стороны казались настоящей рощицей. Я знал, что она приведет меня куда-нибудь, где мне наверняка будет лучше, чем здесь, в самом центре бушующей стихии. Подгоняемый ветром и дождем, я побрел вперед.
Мне показалось, что саррацении становятся все больше и больше в размерах по мере того, как я продирался сквозь их заросли. Саррацении флава возвышались, словно зеленые столбы, по обе стороны тропы, а внизу, у самой земли, лежали округлые, с пол-литровую пивную кружку величиной, мясистые цилиндры саррацении пурпуреа. Они ритмично вздрагивали от ударов капель дождя, и казалось, будто в них пульсирует какая-то потаенная жизнь. Я огляделся в надежде увидеть дерево, под кроной которого можно было бы переждать эту бурю, но листва стоявших рядом деревьев никак не могла сдержать потоки "разверзшихся небес". Так я и брел, промокший до нитки, с трудом передвигая ноги в болотной жиже, которая не хотела выпускать мои сапоги из образовавшихся воронок. Тропа шла в обход одной особо вымахавшей ввысь и разросшейся вширь саррацении, огромным кустом заслонившей мне путь. Обойдя ее, я увидел то, что сразу подняло мне настроение и придало силы моим окоченевшим членам.
Это был дом. Смутно проглядывающий сквозь пелену дождя, он был не очень большим и довольно неказистым, но мог вполне послужить мне подходящим убежищем.
Пошатываясь от усталости, я сделал несколько шагов в его сторону. Внешне домик выглядел вполне солидным, хотя и каким-то нескладным, как будто его строитель еще не научился пользоваться отвесом. Он был неопределенного серого цвета и весь какой-то шероховатый, словно покрытый слоем грубой штукатурки. Его бурая крыша была крыта серой, торчащей клоками соломой. Тропинка вела прямо к двери, темной и широкой, как приплюснутый нос негра, по обеим сторонам которой расположились два темных окна, словно глаза на сером и бесконечно старом лице. В их стеклянных провалах время от времени вспыхивали огоньки, как будто в доме
