Потом, в придачу, говорить начнёт, шептать всякие гадости относительно друзей и близких, а затем и вовсе советовать станет, чего бы ещё такого сотворить нехорошего.
Юрка неожиданно сел на пол и уставился на огоньки под шкафом.
- Ты чего? – не понял Сева и растерянно посмотрел на притихших девочек.
Тут же ураганом налетела Женя, заглянула в глаза малышу.
- Чего ты ему наговорил?! Юрка, с тобой всё в порядке?
Юрка отстранённо кивнул.
- Я про машинку вспомнил... – сбивчиво лепетал он, шаря трясущимися пальчиками в поисках вчерашнего автомобильчика, что так лихо укатил под шкаф.
- Ты чего, пугал его?! – злобно спросила Женя и уставилась на серьёзного Севу, как инквизитор на прикованную к стене жертву.
- Да вовсе нет. Так мы просто, поболтали.
- Ага, оно и видно!
- Юрка, точно всё в норме? – спросила подошедшая Светка и наклонилась к брату. – Чего слюни распустил?
Малыш шмыгнул влажным носом, посмотрел мимо сестры на прищурившегося Севу.
- И на каком боку надо спать?
Сева медленно ответил:
- Да без разницы, главное чтобы спиной к стене.
Больше Юрка ничего не спрашивал. Да спрашивать, собственно, было и нечего – он и так всё прекрасно понял: все эти годы с ним разговаривал вовсе не дружелюбный Сверчок, а страшное чудище, которое медленно росло и взрослело вместе с ним, прячась где-то там, в голове или за спиной – не столь важно, – чтобы его не обнаружили раньше времени и не выдворили вон. Сестра оказалась права, а ОНО чуть было не убило её за это руками несмышлёного братца, спрятавшего под матрасом нож! Это было плохо, очень плохо, как и то, что он постоянно спал носом к стенке, чтобы не видеть ту самую щель между мирами, через которую в него и проник из вечной тьмы ужасный СПИНОГРЫЗ.
8.
«Самое страшное в чудовищах – это то, что они живут среди нас, – подумал Вячеслав Сергеевич, закрывая за собой дверь кабинета физики и отчего-то опасливо оглядываясь по сторонам. – Но куда в большей мере, настораживает другое (живут – это бог с ними, от этого никуда не деться). Самое жуткое – что остальное человечество их практически не замечает, хотя они вроде как и не особо скрываются. Точнее не скрываются вообще – мы их просто осознанно не желаем видим, потому что в этом случае придётся принять всё, как есть. Какой бы не была истина, нам проще жить без неё. Наверное, так устроен мир, а может быть, сам человек».
Вячеслав Сергеевич зазвенел ключами; он пытался хоть как-то унять зловещий шёпот внутри головы, который появился из ниоткуда и явно принадлежал чему-то потустороннему. Потому что самостоятельно он до такого додуматься просто не мог: не положено было по роду деятельности. Философ, писатель, на худой конец, шизофреник – ещё могли достичь чего-то иррационального самостоятельно, без посторонней помощи. Но только не учитель, привыкший изо дня в день возиться с нерадивыми учениками и верить той правде, что прописана в педагогических пособиях и учебниках.
Да много чего ещё было не положено. А всё же случалось, происходило, вершилось – словно по велению чего-то свыше, – и никто не мог с этим ничего поделать. Хотя, возможно, это и есть судьба, только тщательно завуалированная, дабы не выдать ту самую горе-истину, от которой все привыкли бежать без оглядки, изо дня в день. Спасаться, так сказать, в угоду инстинкту самосохранения. Чтобы прожить как можно дольше. Чтобы взрастить «больное» поколение. Поколение слепцов... или чудовищ.
«Общественность давно уже привыкла закидываться равнодушными колёсами безучастности, которые неизменно укатывают всё дальше от места действия».
Вячеслав Сергеевич не спеша шагал по опустевшему коридору и прислушивался к тому, как скрипят под подошвами туфель обитые потрескавшимся линолеумом половицы.
«Но ведь и это ещё не самое страшное, – продолжало копошиться в голове, силясь окончательно подавить или запутать. – Некоторые индивиды всё же прозревают. Даже пытаются что-то предпринять, однако их отчаянные попытки уже изначально оказываются обречёнными на провал, – в современном мире невозможно что-то доказать, когда ты абсолютно один. Только если это позволит сделать некто заинтересованный. А это уже совершенно другой расклад. Игра по чужим правилам. Игра в поддавки. Такова система: ей плевать на частности, важно лишь сохранить существующий расклад. А до изнасилованной собственным папашей девочки, ей элементарно нет дела, – по сути, в глазах сытой общественности, бедняжка сразу же превратилась во что-то очень призрачное и эфемерное, что можно лишь спонтанно пожалеть, в который уже раз недоумевая, куда же всё-таки смотрят органы опеки и милиция».
Вячеслав Сергеевич невольно вспомнил самодовольное лицо отца девочки – так обычно улыбается неготовый к уроку ученик, когда уже прозвенел спасительный звонок на долгожданную перемену, и он, зная свои права, просто уверен, что больше ему ничто не угрожает. Это и не улыбка даже. Так, злобный оскал хищника... Словно откуда-то из глубин подсознания на миг выглянуло нечто, доселе неизвестное земной науке, что пока ещё остаётся заточённым внутри, хотя и отчаянно стремится поскорее прорваться наружу, чтобы установить повсюду свои порядки. Или хотя бы, для начала, попробовать на вкус людские мораль и нравственность – не отдают ли гнильцой уже сейчас? Ведь в этом случае, многое упростится до невозможности.
Но это всё так – крик отчаяния, что возникает в груди, когда опускаются руки, за неимением возможности отстоять законную справедливость. Или хотя бы побороться за неё.
Отец девочки развязно посмотрел на Вячеслава Сергеевича и ухмыльнулся щербатым ртом, полным жёлтых зубов, будто говоря: «Ну что, доволен, борец за справедливость? Лихо я всех вас уделал?! Или ещё помахаться хочешь?»
Уже там, в мрачном здании городского районного суда на улице Ленина, Вячеслав Сергеевич понял, что это был далеко не единичный случай, когда молчаливой и немного странной Лене приходилось лицезреть гениталии собственного папаши. Вывод напрашивался сам собой. В свете всего уже случившегося – и того, что, вне сомнений, ещё произойдёт, благодаря оправдательному вердикту судьи, – девочку ждало мрачное будущее, состоящее из тычков, шпыняний, обидных прозвищ и злорадного смеха.
«А дальше и того хуже: ранняя беременность «по залёту», аборт, потеря репродуктивных способностей, стресс, депрессия, какой-нибудь притон, наркотики, передозировка, смерть. Даже если обойдётся без наркоты – снова смерть! Нервный срыв на фоне домогательств отца, всё та же депрессия, суицид. Замкнутый круг какой-то получается».
В тот же день Вячеслав Сергеевич подал протест на решение районного судьи, который счёл все факты, приведённые обвинением, клеветой и необоснованными домыслами, не имеющими ничего общего с реальными событиями, имевшими место в тот злополучный вечер. Девочка настолько подавлена – ввиду смерти матери, – что, оказывается, воспользоваться представившимся случаем мог всякий – даже кто-нибудь из одноклассников или друзей, – но уж никак не её родной и любящий папочка, который на всё готов пойти ради блага единственной дочурки. И вот как раз этого ВСЯКОГО и следует ловить любыми доступными способами, чтобы передать в руки правосудия. А то, видите ли, в нашей стране вечно привыкли искать крайних, тем более, задумали повесить вину на ни в чём не повинного гражданина, который исправно платит налоги и в одиночку воспитывают дочь-подростка! Совесть нужно иметь, господа, а не подозрительную натуру! Постыдились бы.
Вячеслав Сергеевич понимал, что его отчаянная попытка пойти против системы – яйца выведенного не стоит. Потому что и он сам является частью этой системы. А значит и погибнет вместе с ней... вместе с девочкой, вместе с этикой, вместе со светом. Однако в душе он по-прежнему верил, что пока дело находится «в разработке» – так как по-прежнему ищут ВСЯКОГО причастного, – ничего страшного не произойдёт. Этот гад не посмеет приспустить штаны! О том, что будет дальше, когда дело подошьют в архив, за неимением улик и подозреваемого, он уже думал не раз...
Вячеслав Сергеевич мельком глянул на висевшие у выхода часы и на секунду замешкался.
- Как всё прошло? – послышалось откуда-то со стороны, отчего учитель невольно вздрогнул. – Никто на сей раз не подрался, не учудил чего?
- Нет, дядя Ваня, – облегчённо улыбнулся Вячеслав Сергеевич. – Самых буйных мы заранее отсеяли.
- Оно и правильно, – вздохнул школьный сторож дядя Ваня из-за своей обшарпанной парты, задвинутой в угол стены. – Футбол нынче посмотришь – так там тоже особо с хулиганьём не цацкаются. Не хочешь мячик гонять по добру – и дуй отсюдова! Карточка-то красная – она у судьи одна конечно, а вот терпение – не безграничное. Тока вынимай и в нос тыкай всяким оболтусам!
Вячеслав Сергеевич подошёл к ворчливому старику.
- Как там наши-то сыграли?
- Так ещё не начинали даже, – выдохнул дядя Ваня, с трудом сдерживая эмоции. – Они ведь на чужбине нынче играют.
- Так это поздно, наверное. Ой, чего это я, – тут же спохватился Вячеслав Сергеевич, – у вас ведь самый разгар в это время, – он задумался, явно что-то припоминая, на что дядя Ваня только крякнул.
- Оно время просто такое, – тихо заскрипел он, передвигая чёрным ногтём по поверхности парты отслаивающиеся струпья краски. – Как раз всё это хулюганьё и наркомания обопьются, проблюются, – вот, не знамши куды себя деть на ночь глядя, и лезут, как тараканы во все щели. А уж над родной школой и вовсе грех не поглумиться. Тем более знают, паршивцы этакие, что я тутова один сижу! – И дядя Ваня цокнул языком. – Я-то, вон, в их возрасте, не по дворам слонялся без дела, а партизанам ящики с гранатами через лес таскал. Их бы туды, под немецкие-то бомбёжки, – от спеси ныношной и следа бы не осталось – и то верно! – Старик резко замолчал и уставился на свою безобразную культю.
Вячеслав Сергеевич вздохнул. Он прекрасно знал эту историю, как и то, что речи старика носили заученный характер: как правило, за чем-то одним, согласно неписаной последовательности, следовало второе, затем третье и что-то ещё оставалось напоследок, для самых стойких, – и так изо дня в день. Сейчас старик замолчал, явно вспоминая, успел ли он рассказать свою историю Вячеславу Сергеевичу до конца, а если нет, на каком эпизоде остановился.
- Может вам Интернет для футбола настроить? – предложил учитель, спеша поскорее уйти от болезненной темы.
Нет, беседовать со стариком, работавшим на пол ставки в школе, в которой он, к тому же остался единственным живым фронтовиком, дошедшим вместе с регулярными частями Красной Армии до самого Берлина, да ещё на одной ноге, – вторую оторвало взрывом советской мины, которую он так и не дотащил до передовой, – было трогательно и интересно, однако всё это могло затянуться на неопределённый срок, а у Вячеслава Сергеевича оставались ещё кое-какие дела.
«А нужно ли мне соваться не в свои дела? Ведь даже девочка против. Хотя это в порядке вещей. Тем более, если в её семье и впрямь что-то неладно».
Понятно дело, старика просто терпели, потому что нельзя у нас глумиться над прошлым и, уж тем более, гнать человека, который что-то там сделал во времена далёкой войны, исторического значения которой никто толком и не
