Песнь о Постороннем

смот-реть и слушать было интересно. Потому что каждый настоящий учёный, отягощённый своей обиль-ной мудростью, напоминает пчелу, которая собрала чересчур много нектара и после этого вырази-тельно трепыхается, стараясь поскорее и получше распорядиться нажитым добром.

 Всякое богатство должно облагаться соответствующим налогом,  добавил Посторонний.  Так было узаконено в древней Спарте, то же самое предписывается и обитателям современной Киро-воградской области. Но сразу же возникает куча почти неразрешимых вопросов:
1. Следует ли облагать поборами богатство души, роскошное воображения, изобилие идей и мыслей и т. п.?
2. Подлежит ли налогу талант? Богатство это большое, потому и простым людям, и пра-вительству с этого тоже  должно что-то перепасть.
3. По какой ставке облагать налогом, если такой налог сумеют ввести?
4. А если доморощенные гении начнут уклоняться от уплаты налога, как быть с ними? Учредить специальный надзор?

 Господи, сколько же хлопот из-за этих умников!  стала справедливо возмущаться толпа.
Несколько человек от греха подальше тихонько отошли в сторонку. Вероятно, они думали ина-че. Разум подсказывал им, что не следует торопиться объявлять своё мнение, особенно если оно не-правильное.

Оказавшись случайными гостями на диспуте, Тарталья и Труффальдино, совершенно далёкие от науки и преисполненные искреннего почтения к непонятной им деятельности любого рода, пригото-вились слушать пифагорову музыку сфер.
Музыку на этот раз исполняли два крупных философа. Первый из них, коротко стриженый, был сокрушительно толст, но мягкие движения его тела, облачённого в мешковатое одеяние, придававшее всей фигуре исключительный демократизм и допустимую небрежность, всё же были отмечены свое-образной пластикой, которую можно сравнить разве что с грацией весело пасущихся африканских слонов. Чувствовалось, что этот служитель разума несгибаем, как широкий пень, и способен перепа-хивать научное поле с настойчивостью носорога, добывающего сладкую репу, и одержимостью ка-шалота, преследующего стаю соблазнительных кальмаров. Второй крупный философ был хотя и вы-соким, но всё же слишком худым для того, чтобы с полной справедливостью считаться крупным. Его двубортный отутюженный серый костюм выдавал большого ценителя субботних конских скачек и неутомимого участника  воскресных партий в покер. Лоб украшала восхитительная седая прядь. Она свидетельствовала (и очень успешно), что в будние дни владелец этого атрибута решительно пренеб-регает сомнительными развлечениями и всё своё бесценное время без остатка посвящает недоступ-ным уму проблемам. Такая убедительная причёска делала худого учёного внешне похожим на двух прославленных нобелевских лауреатов, чьи имена упоминать здесь не будем, чтобы не подвергать ненужному испытанию их скромность.
– В процессе всех моих непрекращающихся трудов, – настаивал носорожистый спорщик, голова его тряслась от избытка чувств, – я никогда не мог понять тех наивных людей, которые, вопреки оче-видным свидетельствам науки, не желают признавать первичность материи, а не сознания.
– Ума не приложу, – огрызался тощий противник, похожий на двух нобелевских лауреатов, – какие свидетельства имеете вы в виду, поскольку не существует свидетельств, которые могли бы свидетельствовать о том, чему нет и не может быть ни свидетельств, ни иных доказательств. Мир представляет собой только то, что мы о нём думаем. И ничего больше.
– Один факт моего существования, – упирался толстяк, – да и вашего тоже, при всей вашей уд-ручающей субтильности, дорогой коллега, является наилучшим доказательством материальности ок-ружающего нас мира.
– При всей видимой материальности вашего облика и при том, что вы пытаетесь мыслить более чем материально, – защищался счастливый обладатель серебристой пряди, – вы не обладаете самым элементарным воображением, позволяющим вообразить созидающую идею (она же является сводом законов природы, и этим сказано всё) иначе, чем субстанциональное выделение вполне осязаемого мозга.
– Не могу понять, как и зачем осязать мозг, – скривился упитанный учёный. – Это какое-то из-вращение.
– Я выразился фигурально! – запротестовал тонкий.
– И к тому же очень неудачно, – с большим сожалением добавил толстый и с наслаждением процитировал строки из «Шах-наме»:
В словах твоих незрелых толку мало.
В них ни конца не видно, ни начала.
– Это уже слишком! – запротестовал худой учёный. – Ваши оскорбительные намёки свидетель-ствуют лишь о вашей ограниченности.
– А что в этом плохого? Всё должно иметь свои границы, – прикинулся простачком увалень. – Поэтому и вино держат в бутылках, чтобы не залить скатерть.
– А я так надеялся, что вы найдёте в себе мужество склониться перед силой моих аргументов, – разочарованно сказал тонкий.
– Да нет, чушь всё это, – доброжелательно разъяснил ему толстый коллега.
– Любезный мой научный собрат, боюсь, что вы ко мне несправедливы.
– А почему я должен быть справедливым именно к вам? Для нашего брата недопустимее всего быть несправедливым к истине. А ваш доклад имеет к ней такое же отношение, как чукотские девуш-ки к брачным планам короля Свазиленда. К тому же я не замечаю ничего плохого в том, что считаю науку второго сорта всего лишь наукой второго сорта.
– Перепалка этих молодцов, – сказал оруженосец, – напоминает мне одну историю, которая приключилась в деревне, где и по сей день проживают все мои родственники, дай бог им всем хоро-шего здоровья.  А вышло так, что бакалейщик Примо – а он и впрямь был первым во всей округе – поспорил со своим старым другом, припадающим на одну ногу прислужником кюре. Звали этого друга Антонио в честь отца и деда, которые тоже были в своё время прислужниками при церкви, по-тому что ничего другого толком делать не умели.
– Так о чём же спорили твои добрые односельчане? – спросил Тарталья.
– Они спорили, и при том отчаянно, чей петух голосистей.
– А разве это имеет значение? – удивился принц.
– Для вас, конечно, не имеет. Но в нашем селе все считают, что у голосистого петуха куры луч-ше несутся.
– Нашли о чём спорить. Пустяки всё это.
– О нет, – сказал оруженосец, – не следует так говорить. Ведь каждый человек ищет признания своих достоинств. Если вы столичный житель, тогда совсем легко выделиться – знатностью, дохода-ми, красавицей-женой или выездным экипажем. А в деревне всё намного сложней. Слишком уж все друг на друга похожи. Так что выдающийся петух очень хорошо подойдёт для самоутверждения.
– Ну, ладно. Так чей же петух оказался крикливей?
– В том то и беда, что разобраться не смогли. Тут полдеревни приняло участие, каждый имел что сказать, от того единодушно решить этот важный вопрос не сумели. Даже пробовали заставить этих птиц голос подать перед всем народом, но те ни звука не захотели из себя выдавить. То ли испу-гались, то чем-то недовольны были. Уж как Примо уговаривал своего петушка, и ласкал его и перья из хвоста грозил повыдёргивать, но тот только головой крутил в разные стороны без всякого сочувст-вия бакалейщику. А петух Антонио поглядывал на своего хозяина с таким отвращением, что всем сразу стало понятно, что и прислужнику тоже с непокорным певцом сегодня не повезёт.
Из-за того что прямой опыт не получился, владельцы несговорчивых птичек вынуждены были вернуться к словесным увещеваниям и поискам других средств. И так они распалились в споре, что добрый Примо, потеряв иссякшее терпение, широко размахнулся  и крепко двинул Антонио в ухо. Тот, конечно, попытался ответить.

– Кажется мы что-то пропустили, – сказал принц, снова прислушиваясь к учёному спору
– Друг мой, вы, видно, позабыли, что даже великая учёность без добродетели подобна жемчу-жине в навозной куче, – говорил тот, что с седой прядью.
– Совершенно верно, но я должен отметить, что у вас, мой дорогой коллега, добродетелей не больше, чем груздей на дне моря, – отвечал толстяк.
– А у вас, сударь, нелепый вид, как у шотландского волынщика.
И в подтверждение своих слов худой учёный пребольно ударил тяжёлым фолиантом по голове другого уважаемого диспутанта.
Как видим, метод раздражённого бакалейщика можно считать универсальным способом убеди-тельной аргументации.
Вот так научная дискуссия самым естественным образом перешла в лёгкую потасовку, в кото-рой помимо главных лиц приняли посильное участие все желающие. Впрочем, до серьёзных увечий дело дойти не успело.
– Больше никогда не буду встревать в научный спор, – пообещал Труффальдино, стирая кровь с разбитого лица.
– Ты не прав, – объяснил ему Тарталья. – Наука не так плоха, как тебе кажется. Просто у неё свои законы. Разве ты не знаешь, чем отличаются учёные от ослов?
– Наверное, не знаю.
– Так вот, чем осёл сильнее, тем упрямей, а учёные – наоборот: самые слабые упрямятся больше всех. Им кажется, что так будет лучше видна их творческая индивидуальность.
– Боюсь, что из меня никогда не получится настоящего учёного. Поэтому впредь я буду дер-жаться подальше от научной деятельности и бурных сцен, с нею связанных, – объявил Труффальди-но. – Достаточно того, что я стал хорошо понимать, что философские сомнения должны быть глубоко чуждыми душе нормального человека. Отныне только сознание уверенности будет приносить мне удовольствие. Получается, что из всех наук можно верить одной только математике.
– Ты не прав. На свете есть много прекрасных наук, которые прекрасно  без неё обходятся, ¬– стал подзадоривать его принц.
– Наука без математики, это море без воды, – убеждённо сказал слуга. – И ещё я понять не могу, кой прок в занятиях наукой, если она действительно необъятна?
– Кто знает всё, не знает ничего! – с усмешкой поддакнул Тарталья.
Но эти прекрасные слова принадлежали вовсе не ему.
Кто первый их сказал?
Отдохнув от переполнявших их впечатлений и не придумав ничего лучшего, принц и слуга по-плелись на конференцию «Боги и бесконечность». Им было интересно разобраться и в том и в дру-гом.
На сцену поднялся докладчик в хорошо пошитом костюме и сразу же объявил исходный тезис: Бог – один. После этих слов последовала долгая пауза, за время которой слушатели должны были проникнуться пониманием глубины и новизны предложенной им мысли.
– Его позиция кажется мне заслуживающей внимания, – сказал Тарталья. – Из всех возможных гипотез данная представляется мне наиболее краткой, следовательно, корректной.
– Не всякую гипотезу удаётся превратить в теорию, – возразил Труффальдино, – но, быть мо-жет, этот красавец и сумел. Но вообще-то я считаю, что все ухищрения теоретиков совершенно бес-полезны за исключением тех редчайших случаев, когда умозрительные выводы, совершенно неожи-данно, подтверждаются человеческой практикой.
– Моё мнение о теории намного выше твоего, – сказал более образованный принц. – Поэтому я с интересом ознакомлюсь с идеями этого джентльмена.

– У нас в деревне, – сказал оруженосец, – тоже был один человек с идеями. Звали его Мартин, а зарабатывал он себе на жизнь тем, что делал бочки, которые всем нужны, особенно по осени. И вот пришла этому бочару на ум занятная мысль заменить кленовые