Московское Время. Сборник повестей и рассказов

подкрашенным), с черными волосами, которые, опускаясь вдоль широких скул, собирались в узел на затылке – и было это удивительно грациозно. Шерстов смутился, поняв, что просто пялится на нее.
- До свидания, - негромко сказал он.
Секретарша кивнула ему со скачущими чертиками в глазах и, чтобы не рассмеяться, уткнулась в бумаги на столе.
Он вышел на улицу. Метель уже кончилась, и улица лежала посветлевшая, в недолгой власти маленькой зимы. Костя вспомнил, что как раз сейчас хорошо лепить снежки; именно это и делала ребятня из школы напротив, высыпавшая на перемену. Он нагнулся, зачерпнул горсть снега, свежо и плотно прилегшего к руке, и всякое волнение исчезло. Оглядевшись по сторонам, Шерстов уверенным шагом направился к троллейбусной остановке.
9
Лена приехала.
Если долго ждать, когда сбудется мечта, то ожидание становится привычкой, а сама мечта тускнеет.
Лена приехала через год. Много это или мало, не так уж и важно, однако Шерстов стал относиться к ее возвращению, как, скажем, в апреле относятся к наступлению Нового года – праздника, который неминуемо состоится, но потом, еще нескоро. А пока…
Невозможно было вырваться из этого морока, освободиться от этого сладкого дурмана, избавиться от этого недуга по имени, хоть все перечисленные слова и мужского рода, - Наиля. Она – та самая секретарша. Может, и не случилось бы в Костиной жизни «солнечного затмения», если б не Чиркунов. С самого начала Николай Тихонович повел себя с ним, вопреки субординации, как покровитель-друг. Почему? Шерстов не знал, но чувствовал, что Чиркунов не так прямодушен, как пытается выглядеть. И, тем не менее, оказался Костя посвящен в одну слабость своего начальника: любил Чиркунов холостяцкие вечеринки. Не мальчишники, заметьте, а именно такие компании, где мужчины все как бы неженаты. Ну а замужних женщин там просто не могло быть. Узнал Костя и то, что пристрастие это давнее – еще с той поры, когда Чиркунова перевели на работу в Москву, а семейство его по какой-то причине задержалось в Свердловске. Остепенился он только с приездом жены и двоих детей, но изредка Николай Тихонович и теперь позволял завихряться ровному течению будней. Конечно, не приведи господи, узнал бы кто в райкоме о слабости зам. зав. отделом, но компания состояла, в основном, из бывших сослуживцев Чиркунова по наркомату пищевой промышленности – людей проверенных.
Кто-то прочтет это и скажет: «Не может быть! Выдумки! В ту суровую пору коммунист на высоком посту не посмел бы выйти за рамки морали!» И ошибется. Потому что никакой коммунистической моралью не обороть влечения плоти, желания удовольствий и множества еще того, с чем рождается человек и перед чем так слаб. Если он, конечно, не святой. А разве бывают святые во власти? Ими там только хотят казаться. И всегда безуспешно. Даже «всесоюзный староста» умудрился прославиться своим увлечением молоденькими балеринами. И будто бы не знала вся Москва, как по воле всесильного наркома, походившего в своем пенсне на филина, умыкали со столичных улиц красивых барышень. А потому не стоит удивляться, что и на этажах пониже жизнь была расцвечена всевозможными красками, которые, однако, подобно симпатическим чернилам, исчезали в свой срок.
В тот раз собрались незадолго до Нового года на даче у Кондакова, в Сокольниках. Шерстов впервые оказался в этой компании. Наиля тоже. Во всяком случае, она так сказала, танцуя, с Костей.
Он не мог отвести от нее восхищенных глаз, а Наиля оставалась невозмутимо хороша. После шумного застолья в какой-то темной, душно натопленной комнатке, не помня себя, Шерстов целовал ее упругие губы, заходясь от вожделения, хватал за грудь и бедра, наконец, повалил на что-то, приспособленное под постель, - не встретив никакого сопротивления.
- Ну и куда ты так торопился? – улыбнулась она потом. – Успокойся, никто меня у тебя не отнимет.
И заключались в этой улыбке поощрение и усмешка, почти влюбленность и превосходство. Было ясно, что Наиля им до конца так и не завоевана. Но у Кости сжималось сердце от желания по-настоящему покорить эту женщину, нет, не женщину – красивую самку, потому что от близости с ней в нем проснулось что-то звериное.
- Ну хватит, хватит уже, - мягко останавливала она его, пока решительно не произнесла:
- Константин Павлович, нам пора, скоро все разъезжаться начнут.
Чиркунов, завидев Костю (сначала к гостям присоединилась Наиля, потом он), понимающе подмигнул ему. Сам он сидел во главе стола, приобнимая упитанную блондинку, и сиял.
До метро добирались все вместе, веселой компанией, только Кондаков остался: к концу вечера он уже еле ходил.
Костя предложил Наиле тоже остаться на даче, но та, сверкнув глазами, прошептала:
- Ты с ума сошел!
А по пути к метро она даже как будто сторонилась его, идя под руку с каким-то там Алексеем Васильевичем. По тому, как непринужденна была их беседа, могло показаться, что они давно знакомы.
В вагоне Костя все же приблизился к Наиле, вполголоса сказал:
- Провожу?
- Не сегодня.
И улыбнулась как-то виновато…
Шерстов ничего не понимал, но твердо знал - он не отступит. Однако на следующий день стало очевидно, что никакой осады не потребуется: Наиля смотрела на Шерстова лучистыми, радостными глазами. Пришлось ему срочно налаживать знакомство с Кондаковым, чтобы иметь возможность пользоваться дачей в Сокольниках. Наиля жила с матерью и сестрой, а Костя хоть и жил один и даже должен был в недалеком будущем получить от райкома комнату в новом доме, привести к себе кого-либо не мог.
Из-за соседа-пенсионера Лукьяныча – члена партии с дореволюционным стажем, которому в силу почтенного возраста многие радости жизни сделались недоступны. Естественно, будучи лично свободен от порока, Лукьяныч беспощадно искоренял его вокруг себя. Так в конце 1944 года жертвой этой деятельности стал Костя Шерстов, имевший неосторожность и большое желание провести короткую, после рабочей смены, ночь с фрезеровщицей Зиной Кругловой в стенах своей коммунальной квартиры. Двух других его соседей это никак не взволновало, но Лукьяныч вызвал милицию. Кончилось все большим скандалом, снятием с Кости «брони» и призывом его в армию. Комсомолку Зину тоже уволили с завода; дальнейшая судьба ее никому неизвестна.
Шерстов ненавидел Лукьяныча, но ненавидел тихо, ибо был бессилен перед ним. И особенно теперь, когда работал в райкоме. А еще, в глубине души, он носил обиду на мать: после смерти Костиного отца она вышла замуж и переехала к супругу, оставив Костю один на один с Лукьянычем. Но ведь Косте, с другой стороны, было уже восемнадцать лет. И все же Шерстов верил - настанет тот светлый день, когда он сможет поквитаться с Лукьянычем. (Увы, старик ушел из жизни, не дожидаясь расплаты.)
Видя, что Кондаков, внук академика и сын профессора, тяготится и без того необременительной службой в наркомате, Шерстов пообещал молодому оболтусу поговорить кое с кем о переводе того в промышленный отдел райкома. Зная, как бьют баклуши инструкторы этого отдела, Костя понимал, что такая работа как раз по Кондакову. Впрочем, в своем отделе Шерстов тоже не перенапрягался.
А что вы думаете?! Функционер по сути своей чаще всего лишь профессиональный имитатор активной деятельности. Ему всегда тепло и сытно. Вот почему – и тогда, и теперь – для проходимцев всех мастей так заманчиво стать частицей той силы, что называлась раньше «руководящей и направляющей», сейчас - «партией власти». Надеюсь, читатель из будущего не сможет дополнить перечень имен этой российской беды, ставшей с некоторых пор наихудшей в «компании» дорог и дураков.
Ну, и мог ли, скажите, Кондаков отказать в дружеской услуге Шерстову? Так что дубликат ключей от профессорской дачи очутился у того в кармане без особых проблем.
А дальше началось наваждение. Он никак не мог напиться сладкой муки, что несла ему красивая татарка – то страстная, то холодная, то чужая, то близкая. И ничего сильнее не желал он, как только испить эту горькую усладу до конца. А потом? Ему было все равно, что станет с Наилей, с ним… Обыденные мысли не приходили ему в голову.
Еще раньше, перед тем, как случиться этому затмению, Шерстов написал Лене письмо. Ответ пришел нескоро: ее демобилизуют не раньше осени сорок шестого года – не хватает младшего медицинского персонала; жаль, но с поступлением в мединститут придется повременить; а в общем все у нее хорошо, и ему она желает того же самого. Обычное письмо, знак вежливости. В другое время такой скупой ее ответ привел бы Костю в отчаяние. Но он, пробежав глазами по строчкам, спокойно решил: что толку сейчас думать о Лене? Она далеко. Но обязательно приедет. А тогда… И ему вспомнилась нежность, которую еще недавно он испытывал к ней, будто слабая тень любви упала на душу. Но чем ближе подходил срок Лениного возвращения, тем незаметнее становилась эта тень, и уже казалось, что ничего, кроме простого желания увидеть когда-то знакомую красивую женщину в нем не осталось.
Однако стоило ей приехать, взглянуть на нее, как Шерстов отчетливо понял: он нисколько не переменился к ней. А все остальное - не иначе колдовство: и забвенье любви к ней, и марево нынешней страсти. Лена чистая, светлая, ее невозможно не любить. А эта…
Ему представились ее притухшие, опьяненные блудом глаза, склоненное к плечу лицо в спутанных волосах, сухие, горячие губы. Вся греховная – с такой пропадешь ни за что, сгоришь, лишишься рассудка! Да он почти его и лишился! Ну зачем, зачем нужна была ему Наиля?! Ведь жениться на ней он и не думал. Впрочем, он тогда вообще ни о чем не думал…
Только теперь Шерстов позволил подать голос давно возникшему, но отправленному в подсознанье сомнению: так ли уж была незнакома Наиле та компания на даче в Сокольниках? А следом потянулись и еще мысли: если знакома, то зачем обманывала его? и что делала она там раньше? и с кем? и не хотят ли приручить его, как зверушку лакомством, в каких-либо целях? Шерстов даже вспотел. Ответы наверняка знает Чиркунов, но как их добиться от него? А, может, это лишь фантазии? Нет, нет, все тут неспроста…
Так думал Шерстов, возвращаясь от Лены. Она приехала несколько дней назад, а позвонила только сегодня вечером. И надо же - Шерстов как раз оказался дома. Прихватив бутылку коньяка и коробку конфет, он отправился в Старосадский переулок. Так непривычно было увидеть ее чуть-чуть пополневшую и не в белом халате или гимнастерке, а в нарядном голубом платье; но все-таки она оставалась прежней.
Они сидели за столом, пили коньяк.
- Почему не сообщила, когда приедешь?
- Но я же написала в письме.
- Я про день и час. Встретил бы на вокзале.
- Да не хотела беспокоить.
- Беспокоить?! Что ты, Лена! Надеюсь, больше ты никуда не уедешь?
- Я тоже надеюсь. Буду работать в больнице и поступать в медицинский.
- А как Сашка?
- Он в Саратове, учится в военном училище.
- Генералом, наверно, будет.
- А может и маршалом, - улыбнулась Лена.
Конечно, Шерстову было бы интересно узнать о Лифшице, но только если б Лена заговорила о нем сама. Но Лена молчала. Она вообще, чем дольше продолжалась их встреча, становилась все молчаливее, тише. Шерстов, видя это, спросил:
- Ты не рада мне?
- Рада, Костя. Конечно, рада! Только я устала очень…
В дверях, провожая, мягко