Московское Время. Сборник повестей и рассказов

не показывал Лене своих чувств, хоть знал наверняка, что ей они известны. Но и теперь, даже теперь! он оставался сдержан, также зная наверняка, что Лена не сможет не оценить его чуткости.
Вернувшись в Москву, он стал ждать ее приезда.
8
Рука почти совсем зажила. Когда Шерстов пришел вставать на воинский учет, райвоенком сказал:
- Ну что, солдат? Воевал ты честно, медаль имеешь (Костя покраснел). Хочу рекомендовать тебя на ответственную работу.
Шерстов недоуменно взглянул на майора.
- Решать, конечно, райкому партии, - продолжал тот, - а мое дело предложить… Тут на днях инвалидная артель организовалась. Еще даже правление не избрано. Должность председателя тоже вакантна. Плохо, конечно, что ты не офицер, но, с другой стороны, у тебя десятилетка, среднее образование – думаю, справишься.
- А что артель будет производить?
- Что-то такое из пластмассы… Да это не важно.
Шерстов неуверенно пожал плечами и вдруг сказал:
- Я согласен.
Артель выпускала электрические выключатели, розетки, штепсели; вернее, занималась их сборкой с использованием специальных приспособлений, предназначенных для инвалидов. Само производство наладили два инженера с завода «Электроприбор», а на Шерстова легло общее руководство предприятием. Он отвечал за выполнение плановых заданий, организацию социалистического соревнования, культмассовой работы и за многое еще другое.
Туго пришлось ему. Народ-то был особенный: мог и «по матери» послать, мог и запустить чем попало, к тому же пил, план выполнял нерегулярно и категорически не желал участвовать в художественной самодеятельности. Если б не Чугунов, записавшийся в хор при районном Доме культуры, можно было бы считать, что эта работа стоит на нуле.
Случилось так, что послушать выступление хора приехала высокая комиссия - из самого горкома партии. Солировал как раз Чугунов. Этот бывший танкист, ослепший на Курской дуге, обладал великолепным голосом. Неудивительно, что начальство его заметило. А вскоре о нем узнал и сам Первый секретарь горкома.
- И где же водятся такие таланты? – спросил он у товарища Жидкова, возглавлявшего комиссию.
- Работает в инвалидной артели. Которая на Покровке.
«А мне недавно Хозяин сказал, что не занимаюсь я массами, только на заднице сижу, да отчеты сочиняю», - с обидой и раздражением вспомнил Первый и произнес:
- В субботу  заеду в артель эту. Поглядим на их самодеятельность.
Уж что имел в виду Григорий Михайлович под «самодеятельностью», одному ему известно, только Шерстову так и передали: готовь, мол, к субботе концерт художественной самодеятельности артели – сам Первый секретарь МГК будет присутствовать. Шерстов поначалу впал в состояние отрешенности, будто известие это совсем его не касалось. Костя даже пространно улыбнулся, сочувствуя тому бедолаге, которому оно адресовалось. И вдруг осознал: а ведь это он и есть. Еще Шерстов подумал, что стоит сейчас, как дурак, с телефонной трубкой возле уха, когда с ним никто не разговаривает. После того, как он положил трубку на рычаг и вышел из кабинета, мозг его обезжизнил. Ни одна мысль, даже самая короткая, не выскользнула из него, пока Шерстов шел по коридору к выходу.
Во дворике, на ящике из-под тары сидел Чугунов и курил.
- Дай папиросу, - сипло произнес Шерстов.
- Что это с тобой, товарищ начальник? – уловил Чугунов странное звучание его голоса.
Шерстов сел на соседний ящик, закурил и посмотрел на Чугунова так, словно только что обнаружил его присутствие. Через некоторое время взгляд его, наполняясь какой-то мыслью, начал тяжелеть.
- Спасибо тебе, товарищ Чугунов, - изрек, наконец, он.
- Да папирос не жалко, - широко улыбнулся тот, выставив крупные, желтые от курева зубы.
Лишенный возможности видеть, он не стеснялся, в отличие от большинства людей, своих внешних недостатков. А впрочем, эта улыбка делала его смуглое, вырябленное пороховыми газами лицо неожиданно добродушным.
- Не за табачок спасибо, - усмехнулся Шерстов, - а за твое пение в хоре.
- Ты вроде бы недоволен… Сам же агитировал за художественную самодеятельность.
- И где ты хор этот нашел! – Шерстов, казалось, не слышал Чугунова.
- Да объясни толком: что случилось?!
- А то и случилось, что в субботу к нам приедет Первый секретарь горкома. Посмотреть на художественную самодеятельность. Которой в помине нет!
- А я-то чем виноват?!
- Не полез бы в хор со своим вокалом, никто б не узнал, что у нас тут второй Лемешев трудится. А теперь все! – Шерстов отбросил, не погасив, окурок. - Скоро вам нового начальника пришлют!
- Эх, пехота!.. – после недолгого раздумья протянул Чугунов. – И решительно заявил: есть выход!
- Да откуда ему взяться? – махнул рукой Шерстов.
- Вот слушай, что я тебе скажу…
Хороший же мужик был этот Чугунов: светлая голова, рисковый человек - недаром танкист! Шерстов еще долго оставался благодарен ему.
Чугунов договорился с несколькими друзьями-хористами, тоже инвалидами войны, будто они и есть художественная самодеятельность артели. Понятное дело, подлог и наглость, только другого выхода не было. Спели хористы на славу. И снова блистал Чугунов. А еще он привел из ДК приятеля - декламатора, который мастерски прочитал «Стихи о советском паспорте».
Товарищ Первый секретарь был явно доволен.
- Ну а с планом у вас как? – спросил он после концерта Шерстова.
- В прошлом месяце выполнили на сто целых и одну десятую процента! – выпалил Шерстов чистую правду.
- Одну десятую, говоришь? – сдвинул брови Георгий Михайлович. – Надо бы подтянуться. Дадите в этом месяце сто один процент?
- Дадим, - улыбнулся мучительно Шерстов, поскольку врал: ноябрь-месяц, начавшийся праздниками, гарантированно обещал стать провальным.
И точно – все к тому и шло, когда в двадцатых числах Шерстову позвонили из райкома. Так, мол, и так: вам надлежит послезавтра к десяти ноль-ноль прибыть в комнату номер тридцать пять.
«Это конец, - решил Шерстов. – Видно прознали про срыв плана… Или... – он зажмурился, - про фокус с самодеятельностью!.. Вот тогда уж точно конец!»
То и дело представляя визит в райком, Шерстов довел себя до намерения во всем сознаться, не дожидаясь разоблачений, – и про план, и про самодеятельность.
- Знаешь, Чугунов, - решил он быть честным до конца, - я в райкоме должен буду насчет самодеятельности правду сказать. Понимаешь?
- Понимаю… понимаю… Только откуда известно, зачем тебя вызывают? Причин может быть тысяча. Ну, та, например, что тебя кандидатом в члены партии недавно приняли: может в документах что напутали или данные какие уточнить надо. Что ж ты сразу Лазаря запел?! Потерпи, успеешь сдаться…
Лицо у Чугунова сделалось каменным, двигался только рот, да и были эти движения скупыми, скованными.
«Наверно, с таким лицом он ходил в атаку. А какое у меня, интересно, было лицо… тогда?..» - подумал Шерстов, и вдруг ему стало муторно.
Ведь никуда не деться от того, кто живет в каждом и твердо знает о нем всю правду без прикрас. Иногда так и хочется прихлопнуть его или хотя бы загнать куда-нибудь подальше, иногда даже кажется, что это удалось; так нет же: выскочит откуда-то неожиданно, обольет душу горечью и сгинет до следующего раза. И хотя кое-кому все же удается от него избавиться, Шерстов, как видно, в их число еще не сумел попасть.
- Да ты, Чугунов, не злись. Я ведь по-товарищески предупредить хочу. Чтоб ты, в случае чего, готов был…
- А я готов! Хорошего-то ждать мне нечего, а к плохому я всегда готов! Так что ты не беспокойся за меня.
Наконец, «послезавтра» настало. На троллейбусе доехал Шерстов до площади Разгуляй, свернул на Новую Басманную улицу. Он шел в снежной круговерти; навстречу ему двигались кутавшиеся в одежды люди, - какие-то одинокие, серые, мятущиеся. Шерстов тоже озяб, лицу было колко от пурги. «Скорее б дойти, - думалось ему, - тогда конец и этой метели, и неизвестности… Да будь что будет!»
Вдруг заявилась посторонняя, несуразная мысль: «Какое дурацкое название – Разгуляй…» Шерстов попытался ее отогнать, но она никак не отвязывалась. «Надо б переименовать. Например, в площадь Сталина. Или лучше в площадь Генералиссимуса Сталина. Точно! В Москве ведь до сих пор нет ни улицы, ни площади имени вождя!»
Шерстов встряхнул головой, глотнул снежного ветра, и не к месту взявшаяся мысль оборвалась.
Комната номер тридцать пять оказалась приемной заведующего организационным отделом. Посередине, над столом возвышалась холодной красотой секретарша. В ее выступающих скулах, повороте изящной, гладко причесанной головки проступало что-то восточное и что-то хищное.
- Товарищ Чиркунов примет вас через минуту, - сказала она, и от ее строгого взгляда страх неизвестности снова вздыбился в Шерстове.
Под действием этого страха он начал терять самоконтроль, отчего, переступив порог кабинета, выпалил нелепицу:
- План выполним, а Разгуляй надо переименовать.
По счастью, произнесено это было слабым голосом, так что Чиркунов ничего толком не разобрал. Он вышел из-за стола и, против ожидания Шерстова, улыбнулся:
- Будем знакомы – Николай Тихонович Чиркунов, заместитель зав. орг. отделом.
Это был коренастый мужчина в темно-синем двубортном костюме, светлоглазый, лысеющий.
- Прошу, - указал он на стул. – С вами хотел говорить мой начальник, Петр Дмитриевич Царапин, но вчера он внезапно заболел: сердечный приступ. Поэтому мне поручено предложить вам… работу у нас, в райкоме, инструктором.
Шерстов тайно ущипнул себя за ляжку: уж не наслал ли Фердыщенко на него сон? Ляжка заныла, и Чиркунов продолжил из несомненной действительности:
- Нам не хватает людей энергичных, инициативных. Война выкосила лучших. Из довоенного состава один только Царапин остался, да и у того здоровье подорвано. Так что воспринимай (предлагаю перейти по-товарищески на «ты») это предложение как партийный приказ. Я тут тоже недавно, из наркомата перешел. А ты, я знаю, с производства, художественную самодеятельность отлично организовал, сам Григорий Михайлович о тебе хорошо отзывался. В общем, думаю, все у тебя получится.
- Ну что ж, приказ есть приказ…
- Тогда будем считать вопрос решенным. Сдавай дела в своей артеле, и через пару-тройку дней – ждем!
Чиркунов пожал Шерстову руку и, проводив его до двери, задержал на пороге:
- А что это ты про Разгуляй говорил?
Застигнутому врасплох Шерстову пришлось отвечать честно:
- Я подумал, что название такое – Разгуляй – не подходит для столичной площади, вообще для советского города не подходит.
Глаза у Чиркунова залучились интересом.
- И давно она так называется? Сам-то я из Свердловска, здесь всего пару лет, а ты вроде бы москвич.
- Да всегда так называлась… А сегодня меня осенило: в Москве же до сих пор нет площади Сталина, а тут какой-то Разгуляй. А еще лучше, чтобы это была площадь Генералиссимуса Сталина!
Взгляд Чиркунова на секунду застыл, как будто наткнулся на что-то примечательное, и Шерстову показалось, что вот-вот прозвучат слова одобрения. Но так ему лишь показалось.
- Что ж, - Чиркунов снова пожал Шерстову руку, - до скорой встречи.
Оказавшись в приемной, Шерстов взглянул на секретаршу и поразился: неприступной красавицы не было, а была очаровательная женщина с карими, по-девчоночьи блестящими глазами, с сочного цвета ртом (наверно, против всяких правил,