Московское Время. Сборник повестей и рассказов

Надеюсь, вам известна разница?! Федор Михайлович наделил своего Фердыщеку некоторыми моими чертами, придал ему схожую с моей внешность. Но...
Он встал; было ясно, что речь идет о наболевшем.
– Но для чего давать ему мою фамилию?! В итоге вышло… черт знает что! В уста мне вложены речи, которые я не произносил, приписаны поступки, которые я не свершал, и, наконец… Наконец, чин я имею, изволите видеть, десятого класса, а не самый последний, как у того Фердыщенки. Чин коллежского секретаря, между прочим, соответствует чину армейского поручика, или по вашему старшему лейтенанту, - проявил он неожиданную осведомленность, после чего сел и спокойно сложил руки на груди.
- А вот на вас чин, как изъяснялся тот Фердыщенко, «самый премаленький». По советской, конечно табели о рангах.  И, видимо, вы желаете большего…
Он вопросительно посмотрел на Шерстова. Тот глухо молчал.
- Ах, да! Знаю: вас теперь волнуют другие проблемы!
- Откуда?
- Я же ваш ангел – хранитель. Кроме знания, мне еще многое другое дано. Вы не обратили внимания, что разговариваете со мной безмолвно? А меня, хоть я и шевелю губами, не могут слышать ваши спящие соседи.
Костя ошарашено посмотрел на хранителя и улыбнулся какой-то диковатой улыбкой.
- А ну-ка, произнесите мысленно любое слово, - предложил Фердыщенко. - Ну так, чтобы рта не открывать.
« Я сошел с ума», - с убежденностью подумал Шерстов.
- Я просил слово, а не фразу… Нет, дорогой мой, вы с ума не сошли. Поверьте! Как и тому, что на воинском поприще славы вам не снискать. Я всегда говорю правду. Именно этой особенностью моего характера и наградил Фердыщенку Федор Михайлович. Так вот: ранение вы получили, когда не на врага наступали, а бежали назад, к своим окопам. Будто бы не помните? Так что медаль ваша… вами не заслужена. Кабы не я, могли бы и под трибунал попасть. За трусость.
Шерстов порывисто сел. Так и есть! Он только все забыл. Или, точнее, не хотел думать об этом, копаться в памяти.
- Да успокойтесь, - улыбнулся Фердыщенко. – Никто вашего позора не видел. Повторяю, я обо всем побеспокоился. Такова уж обязанность моя… И ведь что интересно? Иной вот и честен, и порядочен, а глядишь – пропал человек! А другой - подлец, бестия, но… процветает, мерзавец! И во всем ему везет! Тут уж, конечно, от ангела-хранителя все зависит. В первом случае или его вообще приставить забыли, или он никудышный какой. Во втором же случае ангел заботливый, работящий… А нравственностью опекаемых мы не озабочены. Тем более что не у каждого из нас самих она на высоте. У меня-то уж точно. Нет, вы все-таки прочитайте роман « Идиот», не поленитесь… Так вот, хочу предупредить: я прилежанием не отличаюсь, частенько обязанностями своими манкирую, то есть пренебрегаю. Словом, могу подвести – не расслабляйтесь! Впрочем, я отклонился в сторону… Итак, как вы поняли, я осведомлен о ваших чувствах к известной особе.
Фердыщнко встал, одернул мундир.
- Да… Любовь властвует над человеком! Она может возвысить его, сделать лучше, а может привести к погибели. Главным образом, все зависит от того, счастливая она или нет. У вас она безответная. Поскольку имеется соперник. Что ж, его у вас не будет! Дерзайте!
- Что вы имеете в виду?
- Имею в виду, что у вас появится шанс возвыситься над собою…
Фердыщенко извлек карманные часы.
- Однако мне пора. Ну-с, молодой человек, - удачи!
И, подмигнув, исчез.
6
Лифшиц выпрямился на койке во весь рост, закрыл глаза. Больше всего ему хотелось сейчас ненадолго, до следующей операции, заснуть и погрузиться памятью в прошлое - очутиться, например, в любимом Киеве или на даче, в детстве или среди институтских друзей, увидеть маму, деда… А вот Вика в его снах давно не появлялась. Вика, Вика… Для чего-то ведь свела их судьба…
Дача его деда – профессора медицины Глушко (дочь которого еще до 1917 года вышла замуж за профессионального революционера Лифшица и в гражданскую войну овдовела) соседствовала с дачей народной артистки УССР, оперной певицы Красавиной. Веселое было соседство. Дача Изольды Викторовны светилась все ночи напролет, галдела, пела, ела и пила. И кто только не побывал в гостях у певицы! Однажды Леониду показалось, что он видел там самого Председателя Совнаркома УССР. Впрочем, дед отверг его предположение:
- Что он забыл у этой вертихвостки?!
Вика появилась на даче Изольды в середине августа – приехала к тетке скоротать лето после отдыха в Ялте.
- А нам, похоже, по пути, - начал разговор Леонид, когда они, повстречавшись у молочницы, возвращались домой. – Я вас тут раньше не видел.
Вика вскинула на него большущие, полные светящейся темени глаза. Они что-то сказали его душе, которая в ответ сладко заныла. Собственно, дальше Леонид и Вика могли бы идти молча. Обоим стало все ясно наперед. Но так уж, благодаря Господу, устроены люди (и только они!), и разговор продолжился:
- Моя мама и Изольда Викторовна родные сестры, - рассказывала Вика. – Они долгое время находились в ссоре. Такое часто случается между близкими родственниками. Я здесь, можно сказать, впервые, если не считать приезда в пятилетнем возрасте. Но я о той поездке ничего не помню. А вы, кажется, наш сосед?
- Верно. Меня Леонидом зовут. Заканчиваю медицинский.
- А я Вика. Закончила этим летом Ленинградский университет. Буду в Эрмитаже работать.
Вика никак не походила на его однокашниц, по-своему замечательных, поскольку были они хорошими товарищами, активными комсомолками и т.д. Но… какими-то бесполыми что ли… И не в том дело, что не могли они носить такие наряды, как у Вики, а в том, что никогда  не смогли бы взглянуть, как она. Впрочем, пару лет назад встретилась ему симпатичная студентка с лечебного факультета. Но то, что возникло между ними, оба с присущим медикам цинизмом относили к сфере удовлетворения потребностей – и никаких страстей.
Все у них случилось с Викой вечером следующего дня в рощице, неподалеку от пруда. Охватившее их чувство тоже более всего было плотским, но ярким, буйным, упоительным. Оставшиеся дни лета ослепительно сгорели, и на дачный порог вместе с осенью, по обыкновению, явилась разлука.
Леониду казалось, что он не сможет жить без Вики. Он готов был бросить Киев, уехать в Ленинград. Вика мудрым словом остановила его. Ну зачем, скажи, горячку пороть? Сначала тебе нужно закончить институт, определиться с работой, а тогда уж станет ясно, где нам жить.
Однако, стоило им разъехаться, его начала мучить ревность: он просто надоел ей, у нее там, конечно же, кто-то есть…
В конце концов он сорвался в Ленинград и нагрянул к ней январским холодным вечером. В комнате было людно, шумно, накурено. Как из облака, выплыли ее изумленные глаза.
- Ты?!
А за талию ее держит какой-то пижон с бабочкой на шее.
Повернулся, бросился к двери. Она кричала вслед, выбежала на лестницу. Не остановился, уехал.
Потом жил, не помня себя, пока однажды утром не раздался в дверь ее звонок.
- Ну что ты там себе напридумывал?! Я даже ничего объяснить не успела, сумасшедший! Мы просто с ним танцевали. Это Миша Тихонов, мы работаем вместе… Ух, какой же ты дурак!
И снова наступило счастье...
Прощаясь на перроне, они договорились летом пожениться.
Так все и вышло. Перебраться в Ленинград и устроиться в клинику помог дед.
Леонид влюбился в Ленинград. Вскоре он освоился в нем, как в родном городе. И на работе дела шли неплохо.
Но спустя полгода Вика вдруг изменилась: стала молчаливой, если отвечала – то невпопад и чему-то виновато улыбалась. Становилось тускло между ними, словно отгорала светившая для них свеча. Ведь и Леонид, догадываясь, откуда в ней эти перемены, вовсе не сходил, как прежде, с ума.
Когда Вика сказала, что полюбила другого, он молча собрал чемодан. « Нет, уйду я. К нему. И не спеши со мной разводиться». Через год она вернулась. « Больше, чем тебя, я никого не могу любить», - сказала Вика, а Леониду даже не захотелось разбираться, верит он ей или нет… Знал только то, что ему жалко ее и что жалость эта – отблеск былой любви.
Но так нелепо жить выпало недолго: началась война. Лифшиц сразу же ушел на фронт, Вика осталась в Ленинграде, который уже в сентябре оказался в блокаде.
Лифшиц старался не вспоминать прожитого на войне: стоило ему мыслью прикоснуться к прошлому, как всплывали перед глазами какие-то топи непролазные, затянутое дымом небо, черный снег, сумрак землянки, бесконечные операции. И хотя никакая война не могла отменить ни весны, ни лета, каждый день для него был пасмурным.
А появилась Лена – и посветлело! Когда он смотрел на нее, все затихало внутри, и он слышал, как, наверно, душа нашептывала одно и то же слово: милая, милая, милая… Вот и нашлась она, его женщина.
И вдруг это письмо… Письмо от Вики. Она оставалась в Ленинграде до снятия блокады. Болела, чуть не умерла. И отыскала его. Конечно, он может к ней не возвращаться, но она будет счастлива, если снова увидит его. Ведь она все еще его жена.
Лифшиц сел на койке, взял с тумбочки конверт. Подержал его в руках и положил обратно. Да, она его жена… И, значит, нужно ехать к ней… А Лена?!
Лифшиц, застонав, снова лег, закрыл глаза. « Милая, милая, милая», - зазвучало в ушах. Да он просто не в силах с ней расстаться!
Но… Словно кто-то толкнул его: « Все о себе думаешь? Лена молодая – не пропадет. А Вике ты нужен; еще неизвестно, выживет ли она без тебя. Неспроста ведь судьба свела вас…»
И Лифшиц понимал, что этот кто-то, в конечном счете, прав!..
7
Был майский, уже после Победы, вечер, когда к Шерстову в палату зашла Лена. Он лежал на кровати и был один: в эти теплые, радостные дни никому не хотелось оставаться в четырех стенах. После встречи с Фердыщенко Шерстов часто путался между сном и явью. Вот и сейчас было неясно: то ли он дремно витает под потолком, то ли пробуравил его взглядом до мерещелок. Но Лена оказалась из реальности – Шерстов почувствовал ее тяжесть на краю койки.
- Ну вот, - грустно улыбнулась она, - завтра тебя выписывают. В Москву поедешь?
- Конечно. – Шерстов сел. - Меня же комиссовали. Поеду жизнь гражданскую налаживать.
- Я тоже скоро домой. Говорят, нас вот-вот демобилизуют…
И Лена вдруг заплакала, уткнувшись ему в грудь.
Шерстов замер, не решаясь перевести дыхание. Наконец, спросил:
- Что случилось?
- Он уехал, - сквозь слезы проговорила Лена. – К жене…
Шерстов погладил ее золотистую головку; под рукой упруго пробежала волна волос, и на ладони осталось ощущение приятной шероховатости. Шерстов продолжал гладить ее, тая от нежности и забывая сказанные ею слова. Но все же опомнился:
- Так он и в самом деле женат?
Лена закивала, не отнимая лица от его груди.
- Зачем же он тогда…
Лена выпрямилась, отерла слезы.
- Он думал, что у них все кончено. И вдруг получил от нее письмо. Представляешь, она в Ленинграде всю блокаду была… Теперь, конечно, ей нужна помощь. Видно, не судьба нам с Леонидом…
- Что я могу для тебя сделать?
- Да чем тут поможешь? Спасибо…
Ленино печальное лицо прояснилось – не от улыбки, а как бы в преддверии ее, - но тут же погасло. Тронув его за плечо, она вышла, и тогда Шерстов понял: вот тот шанс, о котором говорил Фердыщенко! Значит, он все-таки существует – ангел-хранитель! Ведь не иначе, это его рук дело! Главное сейчас – действовать с умом, не спугнуть удачу…
На следующий день они с Леной попрощались. Шерстов никогда