Сергеевичу о вашей ситуации.
- То есть как «по возможности»?! Я хотел сам, лично…
- Я же сказала: Борис Сергеевич занят выборами и в офисе практически не бывает. Думаю, прояснится что-то через неделю. До свидания.
- Ну что? Права я была? – каждый вечер виноватила Мокеева жена.
Тот молчал и считал дни.
А между тем секретарша слово свое сдержала:
- Тут, Борис Сергеевич, Мокеев приходил…
- Какой еще Мокеев?! – Завьялов в раздражении ходил по кабинету в своем предвыборном штабе: в сегодняшней московской прессе появился на него компромат. Завьялов знал, чьих это рук дело! Но, как они, черт побери, добрались до этого материала?! Ведь все, что они «слили», – чистая правда! Что делать?! Как выкручиваться?!
- Какой еще Мокеев?!
- Тот, что в Задвинске вам свой пехор одолжил, помните?
Завьялов остановился и, багровея, посмотрел на секретаршу:
- Слушай, Зоя! Ты видишь, что у меня неприятности?! Пошли ты этого Мокеева к чертовой матери!.. Пусть носит мою шубу и говорит мне спасибо! Все поняла?!
- Конечно, Борис Сергеевич! – улыбнулась про себя секретарша.
Через неделю в Москве стало еще холодней. Синоптики объяснили это обширным арктическим циклоном, вызвавшим понижение температуры на всей европейской части страны. Конечно, мерзнуть за компанию с Вологдой и Самарой веселей, но Мокееву это жизни не облегчило.
Теперь, помимо двух свитеров, он пододевал еще и Галину кофту, которую, раздеваясь, оставлял в рукавах пальто.
- Куда же вы пропали? – глаза у Зои дьявольски блеснули, как только она увидела в дверях Мокеева. – Я докладывала о вас Борису Сергеевичу.
Она замолчала, внезапно сосредоточившись на чем-то в мониторе компьютера.
- И что он ответил? – переступил с ноги на ногу Мокеев.
- Пусть носит мою шубу и говорит мне спасибо… – оторвалась она, наконец, от экрана.
- Как это? – не понял Мокеев. – У меня же нет его шубы.
Зоя пожала плечами.
- Я передала сказанное слово в слово… И послушайте, Мокеев, не будьте вы таким навязчивым… Не до вас сейчас. Купите себе новый пехор или, – она простодушно улыбнулась, – или носите шубу Бориса Сергеевича…
Мокееву только и оставалось, что плюнуть. Прямо на пол. Но он сдержался. Вышел молча.
- Хам! – тем не менее донеслось ему в спину, так как если б он плюнул.
В конце рабочего дня Мокеев подошел к Пичугину, который временно замещал Зурова.
- Василий Николаевич, дай на завтра отгул. Дело одно надо уладить.
- Ну возьми, если надо… Слушай, все спросить хочу: ты шубу-то Завьялову привез?
- Шубу?! – взорвался Мокеев. – Нет шубы! Сперли ее! А я теперь свой пехор назад никак не верну!
- То-то я смотрю: ты все в этом поддергае мерзнешь… Да… Я ведь тогда еще тебе хотел сказать: напрасно ты пехор отдаешь!
- И чего же не сказал? – желчно поинтересовался Мокеев.
- Да далеко стоял, – деловито соврал Пичугин. – А теперь вот… Как говорится, ни одно доброе дело не остается безнаказанным…
В отличие от предыдущих дней утро выдалось пасмурным. Небо словно накрыли ватным куполом, редкими хлопьями падал снег.
До предвыборного штаба Мокеев доехал на метро, а потому не слишком замерз.
Первым ему повстречался Зуров.
- Ты чего здесь? – удивился он.
- За пехором приехал.
Зуров поморщился:
- Опять ты с хренью этой! Пойми, не до тебя…
- Да мне ходить не в чем!
- Потерпи… Вот выборы пройдут… Да и нет сейчас Завьялова…
- А где же он?
С сиренами, мигалками к штабу подлетели два джипа. Олигарх появился в длиннополой шубе, совсем не похожей на ту, что осталась в Задвинске, но столь же роскошной.
- Зуров! – громко и властно заговорил Завьялов с самого порога. – Пересылай срочно в печать статью Галкина…
Увидев Мокеева в куцем пальтишке, олигарх умолк и замедлил шаг, но не остановился. Мокеев же стоял замерев, как истукан; язык у него прилип к нёбу.
Войдя в кабинет, Завьялов продолжил:
- Насчет статьи я договорился… И вот что. Скажи, чтобы отдали этому типу его пехор… Раз ему шубы моей мало… И чтоб уволили… Сегодня же.
Мокеев метнулся к Зурову, как только тот вышел из кабинета.
- Погоди, погоди… я сейчас… - отстранил его Зуров.
Из своей каморки он позвонил Зое:
- Ты не помнишь, куда мы пехор Мокеева подевали? Его босс по приезде в машине оставил.
- А черт его знает! Достал он всех своим пехором!
- Это точно… вот еще что: босс велел его уволить. С сегодняшнего дня. Ты там кадрам скажи…
На выборы никто из семейства Мокеева не пошел.
- Бесполезно все это – высказал общее мнение зять и, зевая, поплелся в душ.
А Мокеев пошел. Все в том же пальто. Жена пообещала Мокеева в нем и похоронить.
- А всё, дорогой мой! Где теперь чего брать?! Работы-то нет! Догеройствовался!
Получив бюллетень, он не сел за стол как другие, а направился к кабинке. В квадрате напротив фамилии Завьялова он поставил дефис и аккуратно далее вывел: СВОЛОЧЬ.
Выйдя на улицу Мокеев улыбнулся: было тепло, наступила оттепель.
Ночью, при подсчете голосов, к председателю избиркома Клавдии Ивановне Мазурук обратилась молоденькая Люся Пантелеева:
- Клавдия Ивановна! А как вот это считать? «За» или «против»?
Многоопытная Клавдия Ивановна окинула взглядом бюллетень.
- Милочка, закон однозначно трактует данную ситуацию. Граждане вправе обозначить свой выбор любым способом: галочкой, крестиком или, как здесь, черточкой.
- Но ведь дальше написано…
- А про «дальше» в законе ничего не сказано.
- Значит, считаем «за»?
- Конечно, Милочка!..
2006
Гвоздь
На работу в Москву Чиркунова перевели осенью. Погожим октябрьским днем сорок четвертого года появился он в коммунальной квартире на Маросейке. Комната, предназначавшаяся ему, оказалась светлой - в два окна, и с обстановкой - от прежних хозяев.
Здесь, словно остановленное дыханье, еще сохранялось тепло их жизни: посредине - стул с перекинутым через спинку женским платьем, на столе - небрежно брошенные трамвайные билеты, на кровати - стопка поглаженного белья...
Но ничего теплого Николай Тихонович не ощутил. Он поморщился и провел пальцем по рамке с фотографией на стене - повсюду лежала пыль. Окинув взглядом снимок, задержался на женском лице - красивом, тонком. А мужчину рассматривать не стал. Вечером он сменил фотографию на портрет Вождя и стал обживаться на новом месте.
Одну из трех комнат занимал тихий, незаметный старичок. Другая комната числилась за командиром Красной Армии и пустовала с конца тридцатых годов. Так что повезло Николаю Тихоновичу с соседями. А тут еще переезд семейства из Свердловска задерживался...
В общем, все чаще и чаще стали наведываться к Николаю Тихоновичу гости - его новые сослуживцы.
Это были плотные розовощекие мужчины в полувоенных френчах и ухоженные женщины в строгих платьях - все работники Наркомата.
Запах докторской колбасы и звучание патефона наполняли квартиру атмосферой довоенных празднеств.
Первой не выдержала лампа со стеклянным зеленым абажуром:
- Паразиты! Люди еле концы с концами сводят, а эти жируют!
- Да... - задумчиво произнес стол, - умеют некоторые устраиваться...
- Надо этого Чиркунова проучить, — заездили по полу стулья. -Видали? Тоже френч на себя напялил!
Все были возмущены. Даже гвоздь.
Охваченный общим негодованием, он едва не уронил портрет Вождя («Вот бы дел натворил!..» - похолодел гвоздь).
Наутро, собираясь завтракать, Николай Тихонович сел мимо стула.
И начались в квартире чудеса.
По ночам стол зависал над полом, переворачивался, и стулья, опираясь на его ноги, выстраивали пирамиду, которую увенчивала зеленая лампа. Эта конструкция, медленно раскачиваясь, надвигалась на внезапно просыпавшегося Чиркунова. Тот, ужасаясь, подтягивал колени к животу и втискивался в спинку кровати. Он оцепенело взирал на происходящее, пока не проваливался в сон - также внезапно, как и просыпался.
Утром Николай Тихонович терзался неизвестностью, которая пугала в любом случае - окажись увиденное явью или всполохом надвигающегося сумасшествия. Теперь Чиркунов, если только бывал трезв, каждую ночь ожидал со страхом.
В придачу ко всему случались и другие чудеса. Горячий чай в подстаканнике обращался в лед, водка, разлитая по рюмкам, становилась водой, а с потолка, без всяких следов протечки, капала время от времени одна - единственная капля - на темя Николаю Тихоновичу.
Однажды приключилась совсем уж настоящая чертовщина.
Ночью заходила ходуном кровать. Чиркунов, спавший после очередной вечеринки глубоким сном и не один, мгновенно вскочил и, подчиняясь неведомой силе, бросился на улицу. Когда у Земляного вала его задержал патруль, он с изумлением увидел себя, стоявшим... в одежде своей знакомой. Лишившись дара речи, Чиркунов поначалу лишь мычал. Вдруг внутри него что-то сдвинулось, и он начал энергично врать. Будто у него лунатизм. Особой формы. Поэтому перед ночными прогулками он всякий раз, в отличие от обычных лунатиков, одевается. Сегодня, правда, под руку попались вещи жены - так ведь он себе не хозяин...
Вряд ли в эту нелепицу поверил бы другой - бдительный и беспощадный к нарушителям - начальник патруля. Но этот был совсем молоденький лейтенант - недавний школьник.
Он внимательно оглядел задержанного. Печальные глаза, белая блузка до локтей, криво сидящая юбка, из-под неё - босые жилистые ноги. Нет, ничто в облике Чиркунова не наталкивало лейтенанта на мысль об умело замаскированном шпионе-диверсанте. Ему вспомнился родной дядя, который в состоянии белой горячки имел обыкновение выбегать во двор в одних носках, и лейтенант пожалел Чиркунова. Даже отконвоировал его до дома, где Николая Тихоновича ждала знакомая.
Обернувшись простыней, она быстро ходила по комнате и курила. Вернув одежду и получив пощечину, Чиркунов остался один на один с мыслями о том, что, кажется, сошел с ума. Или, уж точно, сойдет, если не предпримет каких-нибудь решительных действий. Но он совершенно не знал каких. Это раздражало, выводило из себя.
Случайно взгляд его упал на зеленую лампу. Вспомнив, как ненавистно светится она на вершине ночной пирамиды, Чиркунов с яростью хватил ее об пол. И ему сразу сделалось легче. А следом родилась догадка: все дело в вещах прежних жильцов!
Николай Тихонович впервые задался вопросом «кто они?» и даже поднял глаза на место, где раньше была их фотография. Но, встретив суровый взгляд Вождя, осекся. «Какая разница, кто они! Просто от этих вещей нужно сегодня же избавиться!» Решив так, Чиркунов почувствовал внутри себя прежний покой и привычно отправился в Наркомат.
А вечером не обнаружил ни одной целой вещи - они истребили себя, рассыпавшись в прах. (Остался только гвоздь, не посмевший побеспокоить портрет Вождя.) И хотя всякому эта картина показалась бы загадочной, мистической, зловещей, Чиркунов лишь усмехнулся: «Вот и хорошо. Завтра семья приезжает. Начинается новая жизнь».
Супруга Чиркунова, Наталья Сергеевна, оказалась в неприятном удивлении от встретивших ее голых стен, но уныние не было уделом этой женщины, и она, не теряя времени, принялась обзаводиться мебелью, благо возможности для этого (деньги и продукты) имелись.
Скоро в комнате едва помещались: трюмо, комод, шкаф, кресла, ломберный столик с канделябром и многое другое.
В основном это были добротные, минувшего века вещи. По ночам им по-стариковски не спалось: память мучила их, словно болезнь. У каждой была своя сокровенная
