Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

но прежде чем ответить на ваши вопросы, я задам вам встречный вопрос: вы, лично вы считаете, что избавление от Царь-пушки и Царь-колокола будет ударом по России?
Кашемиров заколебался.
– Нет, я считаю, что это символы отжившей, старой России, символы того, что мешает нам двигаться вперёд, – сказал он, наконец.
– Тем более что на Царь-колоколе и Царь-пушке изображены такие правители России, которых только в насмешку можно назвать её символами, – быстро добавил Страхолюдский. – На Царь-пушке – слабоумный дегенерат Федор Иоаннович, отродье жестокого деспота Иоанна Грозного; на Царь-колоколе – столь же слабоумная и, к тому же, развратная Анна Иоанновна, дочь дегенерата Иоанна Алексеевича, правление которой представляет собой один из самых мрачных периодов в истории России. Да, хороши символы, нечего сказать! – усмехнулся он. – Вы правильно говорите, что с подобными символами трудно двигаться вперёд, – но если вы это понимаете, то с чего вы взяли, что другие этого не поймут? Разве в России живут одни дураки? Разве в ней мало умных людей? Так будем же ориентироваться на умных, а не на дураков.
– А сейчас позвольте ответить на ваши вопросы, – продолжал Страхолюдский. – Первое – не будет ли избавление от Царь-пушки и Царь-колокола расценено как удар по России изнутри в тяжелую для неё годину? Снова отвечу вопросом на вопрос: кем это избавление будет так расценено, и по какой России будет нанесён этот удар? Собственно, тут и объяснять особенно нечего: лишь дураки и негодяи могут подумать, что избавление от негодных символов – зло для нашей страны. А дураках и разговору нет, а что касается негодяев, то для них, конечно же, чрезвычайно важно сохранить нынешнюю Россию как преемницу России старой, потому что именно в такой России они пользуются всеми мыслимыми и немыслимыми благами.
Лев Толстой любит повторять фразу одного англичанина: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев», – между прочим, англичанин сказал её, когда североамериканские колонии изготовилась к бунту против Англии, и в Англии на всех перекрестках кричали, что нельзя дать независимость Америке, – это, де, непатриотично. Толстой же повторяет эту фразу применительно к нашим российским негодяям, которые лихорадочно ищут, где бы им укрыться от народного гнева, и находят это убежище в словах о любви к России, то есть в патриотизме. Толстой безжалостно срывает с них маску и показывает их отвратительную личину, – что за громадина этот Толстой, это граф, а по сути, мужик и бунтарь! Если бы он не вдарился в буддизм и не стал проповедовать непротивление злу, из него получился бы величайший революционер, – Страхолюдский вздохнул. – Безжалостное разрушение всех ложных авторитетов, полное пренебрежение  условностями, – такого даже у нашего брата-революционера нечасто встретишь.
Итак, главные защитники нынешней России, – те, кто громче всех кричат о патриотизме и национальных интересах, – это бездарные правители, казнокрады, взяточники, самодуры, лжецы, лицемеры, унтер-пришибеевы и держиморды – и под стать им новоявленные богачи, нувориши, нажившиеся на народной нищете и бесправии народа. Для них жизненно важно сохранить нынешнюю Россию и они будут остервенело защищать её. Спрашивается, удар по такой России – зло или благо? Могу спросить по-другому: надо ли заботиться о сохранении такой России, или её следует разрушить для того чтобы создать будущую Россию – Россию для народа?..
А что касается «тяжёлой годины», то есть войны, то она лишь усилит удар по негодяям.  Вообще, поражение в войне – это очень полезная вещь для движения государства вперёд, ибо поражение волей-неволей заставляет проводить необходимые преобразования для того чтобы подняться вновь, а победа, напротив, консервирует старые порядки и даёт власти возможность укрепить своё положение. Для России же, где приращение территории всегда расценивалось как великое достижение, – за недостатком времени я не буду говорить, к каким гибельным последствиям приводило это постоянное приращение, – любой присоединённый кусок территории вызывает такой восторг у населения, что оно готово простить правителю хоть кражу продовольствия, хоть связь с ворами и убийцами, хоть его личное участие в других отвратительных преступлениях, – я говорю чисто гипотетически, но, согласитесь, что так оно и есть на самом деле.
Теперь перейдём ко второму вашему вопросу: не будет ли расценено избавление от Царь-пушки и Царь-колокола как кощунство, не оттолкнёт ли это от нас народ? Да, будет расценено как кощунство, однако народ это не оттолкнёт, – наоборот, приведёт в наши ряды самых энергичных его представителей, о которых ещё апостол Павел сказал, что они «соль земли». Я недаром вспомнил апостола Павла, он тоже был в своём роде революционер, – как и многие первые христиане. Это позже их стали представлять невинными овечками, смиренными проповедниками слова Божьего, пострадавшими от жестокой нетерпимости римлян-язычников. А в то время они были типичными кощунниками, которые врывались в храмы во время празднеств, срывали религиозные церемонии, насмехались над языческими богами. Не довольствуясь этим, они разрушали идолов, коим поклонялся народ, а если была возможность, разрушали и храмы. Пусть апостол Павел и другие апостолы сами не совершали ничего подобного, – тысячи христиан горели желанием действовать и действовали так, как я сказал.
Римляне же отличались терпимостью в вопросах веры, они признавали за каждым человеком право верить в тех богов, в которых он хочет верить. Если кто-то утверждал, что существует единый Бог, – что же, пусть молится своему единому Богу. У римлян была особая молитва: «За всех богов, ведомых и неведомых»; в городах римлян стояли храмы не только в честь римских богов, но и в честь богов иных народов.
Христианство было для римлян всего лишь одним из многочисленных верований, они нисколько не возражали бы против строительства христианских церквей, если бы христиане не вели себя столь дерзко и не бросали открытый вызов религиозной терпимости. Римляне считали кощунством и преступлением, когда христиане отвергали всех богов вообще, кроме христианского бога, – отвергали не только словом, но и делом.
История, однако, показала правоту христиан – надругательство над языческими богами, кощунство христиан привлекло к христианству внимание народа. Не мученичество, как уверяют нас церковники, ибо народ, любящий зрелища в коллизеях, нельзя было удивить мученичеством, но показное пренебрежение символами старой веры и уничтожение их заставило народ, в конечном счёте, признать христианство. Если после уничтожения этих символов боги не сошли с небес, чтобы покарать дерзких, – то это ли не доказательство бессилия старых богов и, таким образом, правоты христиан? Добавлю, что рано или поздно всё старое начинает надоедать, мешать, вызывать раздражение, – а что такое, с точки зрения чувств, любая революция, как не любовь к новизне и не очистка от залежей всякого хлама?
В нашем случае избавление от Царь-пушки и Царь-колокола вызовет, конечно, жуткий вой приверженцев «русской традиции», так называемых патриотов, – едко улыбнулся Страхолюдский, – но этот акт неминуемо привлечёт к нам тех, кто жаждет разрушения старых порядков, кто ждёт ветра перемен, – урагана, который сметёт гнилые руины и расчистит землю для нового великого строительства. К тому же, мы будем неустанно разъяснять, зачем мы это сделали, и можете не сомневаться, у нас найдётся много сторонников… Надеюсь, я развеял ваши сомнения?
– А хорошо бы взорвать Ивана Великого, – вместо ответа сказал Кашемиров. – Символ тирании, что ни говори.
– У нас пороху не хватит, – покачал головой Страхолюдский. – Пусть пока стоит.
– Жаль, – вздохнул Кашемиров. – Ну, а мне что делать дальше?
– Затаитесь и ждите. Когда предварительная подготовка будет закончена, мы вас известим, – Страхолюдский протянул ему руку, прощаясь.
– Я не подведу, – сказал Кашемиров, крепко пожимая её.
Затем он направился к входной двери, но Страхолюдский остановил его:
– Нет, не сюда! Вылезайте в окно, прыгайте на крышу сарая, а далее – в соседний двор. Так будет лучше в целях конспирации.
Кашемиров немедленно исполнил всё это, а Страхолюдский, проследив за ним из окна, подошёл к двери, которая вела в другую комнату, и негромко позвал:
– Зоя! Ты слышала?
Из комнаты вышла яркая брюнетка небольшого роста.
– Я слышала, – сказала она. – Мы могли уйти ещё пятнадцать минут назад, а теперь надо будет брать извозчика, чтобы успеть. Не понимаю, зачем тебе понадобилось распинаться перед этим недоучившимся студентом?
– Ты чересчур строга, Зоя. Тебе, что, нужны академики? – возразил Страхолюдский. – В революцию приходят разные люди, и надо уметь найти подход к каждому.
– Но этот студент ничем себя не проявил, – выйдет ли из него революционер?
– Мне кажется, закваска есть, а там посмотрим. Люди, которые себя ничем не проявили, тоже нужны: они незаметны, а потому незаменимы, когда речь идёт об особых поручениях, – сказал Страхолюдский. – Так ты всё слышала, что он рассказал о Кремле?
– Слышала, – повторила Зоя. – Сегодня же напишу шифровку в Петербург химикам, чтобы они начали готовить кислоту, а документами займись ты.
– Выправим, как положено, – в первый раз, что ли? – махнул рукой Страхолюдский. – Ну-с, пусть Царь-пушка с Царь-колоколом подождут, а мы займёмся покамест полицмейстером, – уж на него-то у нас пороха хватит, он не Иван Великий, – пошутил Страхолюдский, но вдруг покачнулся и побледнел.
– Что с тобой? – испугалась Зоя.
– Ерунда, – через силу выговорил Страхолюдский. – Устал немножко.
– Ты должен отдохнуть. Посмотри, на кого ты стал похож: весь чёрный, осунулся, – прямо демон какой-то. Не забывай, что ты нужен революции, нужен народу, и мне ты тоже очень-очень нужен, – Зоя поднялась на цыпочки и поцеловала его. – Я уже забыла, когда мы с тобой отдыхали, – ну хотя бы один день.
– Не до отдыха, милая, – Страхолюдский погладил её по голове. – Такие события надвигаются, где уж нам отдыхать. Но сегодня я лягу спать пораньше, обещаю. Вот встретимся с нашими боевиками, и домой, спать, – он сделал несколько глубоких вздохов и сказал: – Всё, отпустило, можно ехать. Пойди, возьми извозчика, – только не бери ни первого, ни второго, который попадётся тебе на глаза.
– Не учи меня конспирации, я сама твоя конспирация, – возразила Зоя.
– И при том самая надёжная, – ласково сказал Страхолюдский, слегка дотронувшись щекой до её щеки.
– Я жду тебя на улице, – улыбнулась ему Зоя.
***
Георг Шварценберг проснулся в гостиничном номере в прекрасном расположении духа. Мартовское солнце ярко светило в большие окна, – жизнь была чудесна, Россия удивительна! Когда он ехал сюда, его пугали всякими ужасами; даже отец и мать Георга, любящие Россию и тоскующие по ней, предупреждали, что жить в этой стране непросто, – она совсем, совсем не похожа на Германию! Но оказалось, что все страхи были напрасными, – да, Россия была не похожа на Германию, однако это была замечательная, восхитительная страна!
Накинув халат, Георг уселся к столу и принялся записывать свои впечатления. Он обещал отцу,