преисполненными изрядного гостеприимства местными жителями. Воистину, амальфитанский берег – земля, поцелованная солнцем».
На всю жизнь запомнил Верёвкин это описание и не раз грезил об уютном домике среди лимонов, неподалеку от бухты с небесно-голубой лазурью моря. Там можно было бы отдохнуть от нелёгкой российской службы, – а если бы эта служба пошла, не приведи Господи, по непредвиденному пути, то и укрыться от всяческих неприятных её последствий.
Обер-полицмейстер и полковник разом вздохнули, посмотрели друг на друга и тут же отвели глаза, будто застигнутые врасплох…
Клеопатру Петровну им пришлось ждать долго: её голос доносился из дальних комнат – она распекала кого-то, используя простые и доходчивые русские выражения. Наконец, Клеопатра Петровна появилась, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, и с чувством проговорила:
– Господи, ты боже мой! Вы не знаете, господа, что за морока беседовать с нашими подрядчиками! Все норовят тебя обмануть, обсчитать, взять лишние деньги, а ведь мне приходится разбираться самой, – Петра Андреевича тревожить нельзя, у него важные государственные дела. Впрочем, я повторяюсь, кажется… Повторение – признак волнения – rеcapitulation suis indication une agitation… Бог мой, французские вокабулы из головы вылетели после русской-то речи!
Кокошкин и Верёвкин подошли поцеловать ей ручку.
– Вы прекрасно обращаетесь с русской речью, – сказал Кокошкин. – У меня не каждый пристав умеет так изъясняться.
– Вынуждена, сударь мой, вынуждена! – отвечала Клеопатра Петровна, нисколько не смутившись. – Без этого в России невозможно; даже иностранцы когда к нам приезжают, то перво-наперво учатся мужицкой брани, – без этого никак.
– Я только лишь хотел подчеркнуть, что…
– Нет, это непереносимо! – не слушая Кокошкина, продолжала она. – Вы подумайте: я сижу с детьми в Петербурге в разгар лета – и не могу уехать хотя бы на взморье, не говоря уж о загранице! Доктор прописал мне лечение на водах, – а какие могут быть воды при моей занятости, на кого я всё оставлю? Кругом одни мошенники и плуты; вы читали Гоголя? Ну, того, что преподавал девицам историю в Патриотическом институте? Нет? Странно… Он мистик и плохо кончит, но его пьеса «Ревизор» имела успех – неужели не видели? Странно, о ней весь Петербург говорил… Хотели запретить, но государь разрешил – он не боится правды. Там показаны шесть провинциальных чиновников, оказавшихся плутами, и молодой петербургский болтун, пустой человек, которых сейчас, увы, так много в столице! Государь был на спектакле и одобрил – это урок тем, кто нечист на руку и живёт бесполезной жизнью. Как мне близка мысль государя – как трудно идти по светлой дороге, указанной Богом, тому, кто любит Россию и готов отдать всего себя нашему дорогому Отечеству!
Гоголь, однако, преудивительный человек: от женщин шарахается, как от чумы, водится со всякими сомнительными личностями, – одно время его подозревали в печатании фальшивых денег и в контрабанде американского табака, – а в произведениях его одни гробы, покойники, ведьмы и сумасшедшие. Я понимаю Анну Радклифф и с удовольствием читала некоторые её романы, – вот вам настоящий пример литературы ужасов, – но этого полуполяка-полумалоросса поповского происхождения рядом с ней и поставить невозможно. Так и выпирает из него поповство, так и видишь полупьяного дьячка в церкви, рассказывающего черни отвратительные небылицы.
Но не будем осуждать его – возможно, он ещё исправится; возможно, благотворный свет православной веры поможет ему избавиться от плебейских привычек и взглядов на жизнь, – но боюсь, что конец его будет всё же печальным. Кстати, Анна Радклифф к концу своей жизни совершенно лишилась рассудка. Говорят, что она была так увлечена выдумыванием новых образов для своих книг, что не заметила, как сама в них поверила, и они начали преследовать её в реальности… Боже мой, – вздохнула Клеопатра Петровна, – приходит же людям охота писать и читать про выдуманные ужасы, когда реальных хоть отбавляй! Я тоже могла бы написать что-нибудь ужасное, сколько угодно ужасного, – vеritable terrible! – основываясь на собственных повседневных впечатлениях, но я же не делаю этого. Я работаю, я борюсь, – и я побеждаю!
– Вы редкая, вы восхитительная, вы очаровательная женщина, – сказал Верёвкин, вторично целуя ей руку. – Вы – царица Петербурга.
– Ах, оставьте, – не без кокетства отмахнулась от него Клеопатра Петровна. – Никто не ценит моих трудов, решительно никто!.. Прошу вас, садитесь, господа. С чем вы приехали ко мне? Как идёт ваше следствие?
– Ваши предположения оправдались: Медного всадника украл Политковский, – сообщил обер-полицмейстер. – Точнее, не он сам, а его приспешник, мерзейший тип по прозвищу Мефистофель.
– Ах, так! – воскликнула Клеопатра Петровна. – Разве я не предупреждала вас, что от господина Политковского всего можно ожидать? И зачем он это сделал? Неужели для продажи?
– Нет-с, не для продажи, а для одного только озорства. Бахвалился, видите ли, перед дамами, что украдёт Медного всадника, – ну и украл. Нам теперь в точности известно, где спрятан памятник; мы хотели наведаться к господину Политковскому, но прежде заехали к вам, чтобы посоветоваться, – почтительно сказал Кокошкин.
– И правильно поступили, – подхватила Клеопатра Петровна, – не о Политковском надо думать, а о том, как бы не поранить чувствительное сердце государя. Государь будет очень разочарован, если откроется правда об участии Политковского в этом мерзком проступке. Государь верит людям и сильно переживает, когда ошибается в них. Политковский рано или поздно получит по заслугам, но надо оградить государя от переживаний.
Давайте сделаем так: мой Пётр Андреевич подпишет бумагу, что Медный всадник ввиду износа был взят на ремонт и восстановление – Пётр Андреевич подписывает много бумаг и не смотрит, что именно он подписывает. А вы съездите к Политковскому, припугните его и прикажите, чтобы сегодня же ночью памятник был возвращён на своё место. После этого можно будет доложить государю, что произошло недоразумение – Медного всадника взяли, де, на ремонт по предписанию (об этом было напечатано в газетах, когда памятник пропал), но забыли предварить полицию и жандармерию. Государь пожурит виновных, но наказывать не станет – дело-то закончилось благополучно. Может быть, государя всё это даже развеселит.
– Вы кладезь ума, мадам! – вскричал Кокошкин.
– Царица Петербурга, – повторил Верёвкин.
– Просто я болею душой за Россию и люблю государя, – отозвалась Клеопатра Петровна. – С Богом, господа, поезжайте! Я рада, что эта история хорошо закончилась.
***
Как и предсказывал Булгарин, работа над книгой шла тем быстрее, чем ближе был срок её сдачи. На Шлиппенбаха и Булгарина трудились уже пять переписчиков и один редактор из бывших цензоров; граф Ростовцев через день справлялся, не нужна ли ещё какая-нибудь помощь. Питание авторов было усилено, но спиртные напитки ограничены до одного графина водки. Булгарин был недоволен, но не роптал в предвкушении солидной награды по окончании трудов.
Иоганн Христофорович, между тем, был настолько раздражен, что придирался даже к мелочам, а по принципиальным вопросам готов был спорить до изнеможения. Булгарину приходилось постоянно сдерживать его, но это ничуть не тяготило Фаддея Венедиктовича: горячность учёного немца по-прежнему чрезвычайно забавляла Булгарина, – помимо всего прочего, поведение Шлиппенбаха доказывало, что честный человек, упорно не желающий отступать от своих принципов, смешон и обречен на поражение в обществе. Порядочность, честность и благородство были, по мнению Фаддея Венедиктовича, чужеродными явлениями в России; восхваляя их в своей исторической книге, он втайне злорадствовал и держал кукиш в кармане.
Когда повествование дошло до эпохи Ивана Грозного, Фаддей Венедиктович развернулся вовсю.
– Иван Васильевич Грозный должен считаться в русской истории примером настоящего православного царя, – торжественно вещал он. – Человек огромного ума и обширной образованности Иван Васильевич с молодых лет поразил мощью своей исполинской натуры приближенных к нему бояр. Они плакали от умиления, видя, как юный государь с лёгкостью разрешает сложнейшие вопросы внутренней и внешней политики. Царская корона, которую он надел на себя семнадцати лет от роду, увенчала голову, которая была во всех смыслах достойна её. Реформы, кои провёл молодой царь Иван вскоре после своего венчания на царство, укрепили его славу великого правителя России и величайшего политического деятеля Европы.
Саркастически улыбающийся Шлиппенбах не выдержал и прокричал:
– Европы? Но Европа была в страхе от власти Ивана. Его зверовства…
– Зверства, – с усмешкой поправил Булгарин.
– О, да, зверства! Его зверства потрясали людей даже в тот жестокий век. Юношей он уже убивал – рвал людей собаками, сажал на кол, варил в очень горячей воде. Ему доставляло удовольствие мучить, он любил это и изобретал специальные жестокие долгие казни. Царь казнил тех, кто прав и не прав: в конце его власти Россия растеряла очень много своих граждан.
– Боярские сказки, подхваченные врагами России! – отрезал Булгарин, озорно блеснув глазами. – Он был милосердным и гуманным царём; милосерднее и гуманнее, чем европейские короли и императоры. Мы знаем, что в Париже за одну лишь Варфоломеевскую ночь было убито семь тысяч человек, а царь Иван Васильевич за почти пятьдесят лет своего правления казнил только четыре тысячи человек – это явствует из его поминального списка.
– Как страшно вы рассуждаете! – возмутился Иоганн Христофорович. – Если один человек убил четыре тысячи людей, а другой – семь тысяч, то первый есть лучше второго? А если будет третий человек, который убил уже десять тысяч людей, то второй лучше этого третьего? А если будет четвертый, который убил сто тысяч людей, то третий лучше него? Значит, чтобы оправдать злодея, надо лишь найти того, кто есть больший злодей?
– Вам это трудно уразуметь, Иоганн Христофорович, но в России рассуждают именно так, – прищурился Булгарин.
– А поминальный список царя есть весьма неполный, мы имеем только фрагменты, – не унимался Шлиппенбах. – К тому же, царь не поминал перед Богом простой народ, царь говорил: «Убит мною князь такой-то и людишки его»… Я правильно сказал по-русски?.. Но князь – это как курфюрст у нас в Германии. За ним стоят сотни, тысячи людей, кто поддерживает его и воюет за него. Царь Иван убивал их всех, но не поминал в своём списке – простой народ был недостоин поминального списка царя. Надо не забывать, что кроме поминального списка царя Ивана существуют списки его гвардии, которую звали «опричники». Они тщательно записывали тех, кого убивали, потому что в этом была их работа, за которую они получали награду. Главный палач-опричник был Малюта – ужасный человек, чудовище! – он обозначал убийство людей словом «отделать». В бумагах Малюты значатся огромные тысячи тех, кого «отделали».
– Сколько же, по-вашему, всего было убито русских при царе Иване? – с интересом спросил Булгарин.
– Если судить по убыли населения, но не считать убитых на войне, то не менее двухсот тысяч, – но и
