что дело ещё далеко от завершения.
– Да… – протянул обер-полицмейстер и вытер платком отчего-то вспотевший лоб, а Политковский зажмурился.
– Я не понимаю, почему обо всех ваших нарушениях не доложено государю, но когда он узнает, вам не позавидуешь, – закончил Верёвкин.
Александр Гаврилович вдруг приободрился.
– А, так вы не за этим ко мне приехали? То-то я гляжу, вы без жандармов!.. Сказать по совести, господин полковник, в ваших словах есть доля истина, но как я понимаю, вы не обо всём знаете – ведь часть денег просто-напросто распределяется через инвалидный фонд для иных целей. В других обстоятельствах я не открылся бы вам, но сейчас скажу: я часто выступаю как посредник, как кассир, так сказать, между важными персонами, – Александр Гаврилович понизил голос. – Граф Чернышев, о котором вы упомянули… Леонтий Васильевич Дубельт – без сомнения, известный вам человек, начальник штаба Корпуса жандармов… И граф Александр Христофорович Бенкендорф – ваш главный начальник… Да мало ли!.. – Политковский искоса глянул на обер-полицмейстера. – Не пойму только, зачем Леонтий Васильевич и Александр Христофорович приказали тайным порядком следствие учредить, – неужели, чтобы на всякий случай меня единственным виновником выставить, козлом отпущения, так сказать? Но молчу, молчу… – Александр Гаврилович зажал себе рот.
– Мы к вам приехали по важному государственному делу, – прервал его излияния Кокошкин. – Нам доподлинно известно, что вы причастны к похищению монумента императору Петру Великому, иначе – Медного всадника.
– Ах, вы за ним прибыли! – с облегчением вздохнул Александр Гаврилович и расплылся в улыбке. – Боже мой, от сердца отлегло. Ну, можно ли так пугать человека, – грех вам, господа!
– Исполнитель вашей неуместной и дикой выходки, которого зовут Мефистофелем, признался нам полностью. Он сообщил, что Медный всадник находится на вашей даче. Государь ждёт от нас результатов следствия, – что будем делать? – сурово проговорил Кокошкин.
– Мефистофель, господа, – всё он, проклятый! – Александр Гаврилович даже сморщился от досады. – Вы вообразить не можете, какой это вредный тип: постоянно подбивает меня бог весть на что. А я был, признаться, подшофе, – и в таком состоянии склонен к некоторым вольностям: вы слыхали, должно быть, о Летнем саде?
– Как же-с, я это дело разбирал, – проворчал Кокошкин.
– Ну да, ну да, я и позабыл… А тут ещё дамы – сами понимаете, в их глазах неудобно слабину показать… Впрочем, вечер всё равно был испорчен, – засмеялся он. – К концу ужина я так перебрал, что при сих дамах начал произносить слова, более свойственные торговой бане и площади, чем салону предводителя образованнейшего сословия в обществе. Каюсь, – грешен!
– Как хотите, господин Политковский, – оборвал его Кокошкин, – но сегодня же ночью Медный всадник должен быть водворён на своё место. А государю, дабы не приводить его в расстройство, мы доложим, что памятник был взят для ремонта. Прошу и вас следовать этой версии.
– Понимаю, – кивнул Александр Гаврилович. – Не беспокойтесь, господа, всё будет в порядке. Огромное мерси за ваш визит, – но как же насчёт выпить, закусить и партейки в вист?
– Прощайте, господин Политковский, – коротко поклонился Верёвкин, уловив колебания обер-полицмейстера.
– Да уж, прощайте, – повторил за ним Кокошкин.
– Очень жаль, очень, жаль! – искренне огорчился Александр Гаврилович. – Ну, если будет время, приезжайте запросто, без церемоний. У меня можно недурно развлечься, да и выигрываю в карты не я один… Приезжайте, господа, не пожалеете!
***
Иоганн Христофорович Шлиппенбах забросил службу и не ходил больше в Главный штаб для составления поучительной для юношества книги по русской истории. К нему присылали курьеров, но он неизменно отвечал, что болен и не в состоянии работать. На самом деле Иоганн Христофорович целые дни проводил в трактире у Аничкова моста, а вечерами ездил к красавице Маше.
Иррациональность русской жизни, так занимавшая его воображение, теперь совершенно овладела им. С гибельным восторгом Иоганн Христофорович ощущал своё падение, в котором, однако, перед ним открывались глубинные тайны мироздания и человеческой души. Его засасывала тёмная стихия, – хаотическая, дикая, пьяная, – он проваливался в бездну, но эта бездна вдруг становилась вершиной познания. Необъяснимым образом, за гранью разума – ja, unerklärliche Art! – падение превращалось в восхождение, а хаос делался порядком. Этого действительно нельзя было объяснить, – это открывалось лишь на уровне мистического прозрения.
Последнее обстоятельство просто-таки убивало Иоганна Христофоровича – ведь в русской жизни, в сущности, было очень мало места для мистики; русская жизнь была обыденной, грубой и далекой от романтизма. Однако при всём, при том в ней скрывались какие-то неизведанные сокровенные тайны – в большей степени, чем в изначально склонной к мистицизму немецкой жизни. Это было мучительно признать, но это следовало признать, если быть объективным – falls zu sein objektiver! Может быть, ещё и от этого Иоганн Христофорович предался безудержному разгулу – неприятный осадок от работы с Булгариным дополнялся расстройством немецкого ума, который столкнулся с неподдающемся анализу русским существованием – проклятым das russisches Dasein!
Девушка Маша, не знавшая философии и бесконечно далёкая от занимавших Иоганна Христофоровича проблем, очень хорошо понимала, тем не менее, страдания его мечущейся души. Маша продолжала петь ему невыразимо грустные и прекрасные романсы и умела утешить Иоганна Христофоровича так, как не утешила бы его родная мать.
Штабс-капитан Дудка тоже был утешителем Иоганна Христофоровича: разговор с ним под рюмку (и не одну!) водки успокаивал Шлиппенбаха и отгонял мрачные мысли.
– Бросьте вы эту философию, – убеждал его Дудка. – От неё происходят сумятица в голове и колики в сердце. Самая вредная наука: вечно задаёт ненужные вопросы и вызывает смятение чувств.
Служил у нас в полку фельдфебель Воротило; справный, доложу вам, фельдфебель, – службу знал на букву «ять»! Солдаты его боялись, но уважали; спуску он им не давал, но и зря не обижал. А наш полковой командир всегда Воротило в пример ставил – не только солдатам, но и нам, офицерам: вот, де, господа, как службу следует нести; даром, что Воротило из неблагородного сословия, но он настоящий русский воин!
Всё шло распрекрасно, пока не прибыл к нам прапорщик Подмигайлов, и его не определили в роту, где служил Воротило. Наш командир хотел, как лучше, – мол, прапорщик службы ещё не знает, так Воротило будет ему хорошим помощником, – а вышло худо. Подмигайлов имел склонность к философским размышлениям, – почти, как вы, – Дудка по-приятельски тронул Иоганна Христофоровича за рукав. – Товарищ нам он был плохой: в карты не играл, в офицерское собрание не ходил, но зато читал толстые книги.
Вот и начал Подмигайлов задавать Воротиле ненужные вопросы: отчего всё устроено так, а не иначе, и какой в этом глубинный смысл; в чём состоит высшая Божественная Воля и каким должен быть человек, чтобы ей соответствовать. Воротило сперва глаза вытаращил – с какой стати его благородие об этом допытывается и чего он хочет; какое это отношение к службе имеет? Но Подмигайлов продолжал гнуть своё и каждый день продолжал пытать несчастного фельдфебеля.
В конце концов, Воротило призадумался, – русского человека с толку сбить легко, у нас философствование в крови, упаси бог поддаться! – затем стал службой пренебрегать, а после и вовсе к ней охладел. Наш командир, видя такой коленкор вместо форменного сукна, запретил Подмигайлову вести беседы с нижними чинами, но тот не унимался. Тогда его оформили переводом в другой полк, но было уже поздно: вскоре вслед за этим Воротило исчез! Искали его, искали, – и наконец нашли в заброшенном скиту: представьте себе, сделался фельдфебель отшельником; отрастил бороду, ходил в рубище и питался диким мёдом и акридами. Едва его воротили назад, в полк – плакал и умолял оставить в сём пустынном месте для богоугодной жизни.
Ну, ничего, – побрили Воротилу, подстригли, привели в порядок и постепенно возродили для службы. Так после этого он и слышать о философии не мог: «Лучше, ваше высокоблагородие, в плену у турок побывать, – говорил Воротило нашему командиру, – чем умникам и книжевникам предаться. Эти хуже басурман будут: от них не только тело, но и душа неслыханным мукам подвергается». Чуть не погиб человек, а вы говорите!
– Я тоже есть погиб, – с грустной улыбкой сказал Иоганн Христофорович. – Однако не могу обвинить никого, кроме сам себя.
– Бросьте, дорогой герр Шлиппенбах! Ничуть вы не погибли, а всё идёт, как надо, – Дудка наполнил его рюмку. – Давайте, выпьем за вас и за ваше замечательное будущее. Прозет!
– Прозет! – повторил Иоганн Христофорович и выпил.
– А знаете что, – сказал Дудка, – оставьте вы свою немецкую фрау, женитесь на Маше, и никуда не уезжайте из России. Что вам в вашей Европе, тоска одна; княгиня Милославская мне как-то сказала: «Жила я, сударь мой, в Европах, – и чуть Богу душу не отдала! Всё-то у них не по-нашему; все они живут по правилам – по правилам едят, по правилам пьют, по правилам ходят, по правилам по дорогам ездят – как тут выжить».
– Я не понимаю, почему вы, русские, всегда ругаете Европу, – с некоторым раздражением произнёс Иоганн Христофорович. – Разве в вашей России всё обстоит неплохо?
– Во-первых, мы не всегда ругаем Европу, иногда и хвалим, – возразил Дудка, - а во-вторых, потому и ругаем, что у нас не всё хорошо. Мы должны ругать вас, чтобы возвысить себя и забыть про свои недостатки. Знаете, я был недавно свидетелем любопытнейшей сценки. В полицейском участке сидел на полу грязный до невероятности, оборванный человек, пойманный, видимо, за бродяжничество и проживание без паспорта. Тут пришёл посетитель по какому-то делу – из ваших, из немцев. Чистенький, аккуратный, но под рукавом сюртука дырка, – наверно, по дороге порвал и не заметил. Бродяга смотрел на него, смотрел, а потом ругаться начал: «Вот, чёрт нерусский, ходит в рванье, сияет свой дыркой, – просто срам глядеть! Одно слово – поганая Европа!»
– Вы это выдумали? – недоверчиво спросил Иоганн Христофорович. – Я слышал что-то похожее от Булгарина.
– Клянусь честью, лично наблюдал! – воскликнул Дудка. – Такова бывает русская критика в европейский адрес: сами в рванье и грязи, а европейцев ругаем за дырку под рукавом.
– Печально это есть, – пригорюнился Иоганн Христофорович.
– Не тужите, всё образуется, – повторил Дудка. – Ну, что, поедем к девицам? Маша, поди, заждалась?
– Нет, я не способен сейчас. Я должен ехать в гостиницу, бриться и одеваться по-иному, – замотал головой Иоганн Христофорович.
– Да ладно! Она вас и такого примет, – засмеялся Дудка.
– Нет, не возможно есть! Надо в гостиницу.
– Хорошо, едем в гостиницу, – согласился Дудка, – а после уж к девицам.
…У гостиницы стоял наемный экипаж, на козлах которого дремал извозчик. Как только Шлиппенбах и Дудка подъехали к подъезду, из экипажа выскочила женщина и бросилась к Иоганну Христофоровичу.
– Иоганн! Боже мой, как долго я тебя ждала! – закричала она по-немецки. – Я знала, я чувствовала,
