Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

что без меня, один среди русских, ты сойдёшь с правильного пути. Увы, теперь я вижу, что мои опасения были не напрасными!
– Амалия! – Иоганн Христофорович съёжился и побледнел. – Как ты здесь оказалась?
– Ты не отвечал на мои письма. Я поняла, что мне надо оставить на время дом и хозяйство и ехать к тебе… Но ты пьян?! Мой Бог, вот оно – губительное влияние России! – в ужасе всплеснула руками Амалия.
– Я немного выпил с моим приятелем, это не является большим грехом, – принялся оправдываться Иоганн Христофорович. – У меня сегодня выходной день.
– Выходной день? Зачем ты мне лжешь, Иоганн? Пока я нахожусь около этой гостиницы, к тебе приходил курьер по поводу твоей работы, на которую ты не пришёл. Что происходит, Иоганн? Ты перестал работать? – продолжала вопрошать Амалия.
– Я плохо себя чувствовал, поэтому не ходил на работу, – пробормотал Иоганн Христофорович, опасаясь встречаться взглядом с женой.
– А деньги? Ты заработал деньги? Где наши деньги, Иоганн? – сказала Амалия с дрожью в голосе.
Иоганн Христофорович молчал.
– Мой Бог! Великий Бог! – вскрикнула Амалия, заплакала и уткнулась в чистейший накрахмаленный платок, который достала из-за рукава платья. – Я тружусь, как пчела, а ты ведёшь разгульный образ жизни. Вот чему ты набрался от русских!.. Но я приняла решение, – она убрала платок в рукав. – Мы немедленно возвращаемся в Павловск, а после будем собираться, чтобы уехать из России. Семья превыше всего, и я готова пожертвовать даже деньгами, чтобы сохранить нашу семью.
– Но Амалия… – пытался возразить Иоганн Христофорович.
– Расплатись за гостиницу, возьми свои вещи, и едем, – Амалия не желал его слушать. – Нанятый мною возница ждёт, как ты можешь видеть. Нам дешевле будет возвратиться в Павловск с этим возницей, чем нанимать другого возницу.
– Но Амалия…
– У тебя есть деньги, чтобы расплатиться за гостиницу? Или ты потратил всё, что заработал?
– У меня остались деньги, но…
– Расплатись и едем, а на службе после возьмёшь отставку. Я спасу тебя, мой Иоганн! – Амалия взяла его под руку.
Дудка с усмешкой смотрел на них.
– Так что же, остаётесь или едете? – спросил он Шлиппенбаха.
Тот обречённо вздохнул и кивнул на жену.
– Возможно, так оно и лучше, – где уж немцу жить в России, – сказал Дудка. – Желаю вам счастья, герр Шлиппенбах, и вам, фрау Шлиппенбах, – поклонился он.
– Мы вам очень есть благодарим, – ответила Амалия, поджав губы.
– Желаю здравствовать, – Дудка щёлкнул каблуками, влез на пролётку, на которой приехал с Шлиппенбахом и сказал извозчику: – Поезжай-ка, милейший, назад к Аничкову мосту, в кабак…
***
Дорога из Санкт-Петербурга в Царское Село – приятнейшая и удобнейшая во всей России. Особенно приятно прокатиться по ней в хорошем расположении духа, в сознании того, что дела идут прекрасно, а будут идти ещё лучше.
Полковник Верёвкин ехал на дачу к Клейнмихелям; Пётр Андреевич получил небольшой отпуск и уехал на взморье вместе с супругой и детьми, полковник Верёвкин был приглашён в гости. Он вёз с собой подарки: детям Клейнмихелей – игрушки, Петру Андреевичу – фунт отборного табаку, а Клеопатре Петровне – картину художника Грёза с милейшими детскими личиками. Эта картина досталась Верёвкину даром: её прислал с изъявлением величайшего почтения Александр Гаврилович Политковский сразу по окончании следствия о похищении Медного всадника. Картина действительно была прекрасна и, должно быть, немало стоила; Верёвкин с удовольствием оставил бы её у себя, но он подозревал, что она добыта Политковским с помощью Мефистофеля. С последним Верёвкин не хотел иметь ничего общего, а потому решил отдать Грёза в коллекцию Клеопатры Петровны.
Дело Медного всадника принесло Верёвкину благодарность государя и денежное вознаграждение, – на что он не рассчитывал, ведь формально оно закончилось самым нелепым образом: памятник был взят для текущего ремонта, а полиция и жандармерия ничего об этом не знала. Однако Пётр Андреевич Клейнмихель, наученный своей женой, так представил дело перед государем, что Николай Павлович смеялся, был доволен и повелел наградить произведших следствие Кокошкина и Верёвкина.
Клеопатра Петровна передала Верёвкину слова государя о том, что он считает его одним из способнейших людей в государстве, а от себя добавила, что ни минуты не сомневается в его блестящей карьере и «очень-очень высоком взлёте». После этого разговора Верёвкин ходил окрылённый, и в мечтах ему виделось уже бог знает что. Приглашение на дачу к Клейнмихелям было подтверждением того, что его мечты вполне могут осуществиться, ибо отныне он входил в особый, ближний круг семьи, которая имела немаловажное влияние на государя.
Расслабившись, улыбаясь своим мыслям, Верёвкин покачивался в своей великолепной венской коляске, когда вдруг раздался чей-то пьяный возглас:
– Господин полковник! Опять мы с вами встретились на этой дороге! А мне снова в Павловск, – подвезёте?
Кучер остановил лошадей; к своему огромному неудовольствию, Верёвкин узнал в пьяном офицере штабс-капитана Дудку.
– Вы как здесь? – процедил Верёвкин.
– Да, вот, еду в Павловск принять дачу выбывшего со службы и уехавшего из России господина Шлиппенбаха. Не знавали такого? Конечно, откуда вам его знать… Дача отошла в казну и мне велено произвести осмотр и описание строения. Сказать откровенно, я выехал ещё позавчера, да в пути повстречал поручика Забодайло. Мы с ним выпили, порядочно выпили, а потом чёрт его знает, где очутились. По счастью встретили какого-то мужика, который доставил нас сюда; переночевали на постоялом дворе у кузницы, а после опять выпили. Поручик куда-то пропал, – одному дьяволу известно, где он теперь обретается, – а бреду по дороге, как какой-нибудь пилигрим; надо же выполнить задание командования. Вы военный человек, вы меня понимаете, – Дудка покачнулся и ухватился за коляску. – Отвезите меня в Павловск, будьте так любезны.
– Я еду в Царское, – возразил Верёвкин.
– Ну, в Царское, так в Царское! – Дудка влез в коляску.
– Но позвольте, вы и сейчас, кажется, пьяны? – сказал Верёвкин, пытаясь воспрепятствовать ему.
– Само собой, – ответил Дудка, оттеснив Верёвкина в угол и широко развалившись на сидении. – А знаете, как я, в дым пьяный, попался как-то раз на глаза государю? Вот, доложу вам, была история!.. Ты чего стоишь? Трогай! – обратился он к кучеру и продолжал, повернувшись к Верёвкину. – Мы тогда отмечали производство Тютюхова в поручики. Как мы гуляли, рассказывать не стану, чтобы вас зависть не взяла, скажу только, что к концу второй недели я оказался днём на Невском проспекте в абсолютно неприличном виде. Надо же так было случиться, что в это время мимо проезжал государь: он остановился, подозвал меня и давай ругать, – в конце концов, приказал немедленно отправляться на гауптвахту на десять суток. Я отвечаю «Есть, ваше величество, на гауптвахту на десять суток!», – а сам держусь молодцом, эдаким лихим чёртом. Государь смягчился и говорит: «Ты, братец, пойми, что я обязан тебя наказать. Если бы ты повстречал своего подчинённого в таком виде, чтобы ты с ним сделал?» «Я с такой скотиной и разговаривать не стал бы, – отвечаю я государю. – Отправил бы его домой, чтобы он отоспался». Государь засмеялся: «За находчивость хвалю! Что же, быть по сему: отправляйся домой и отоспись». «Так точно, ваше величество!» – я мигом испарился.
Спина кучера затряслась, а Верёвкин с досадой произнёс:
– По-моему, я слышал эту историю от кого-то другого.
– Как же, помилуйте, об этом весь Петербург говорил, – вот кто-то и пересказал вам, –  возразил Дудка. Он достал откуда-то объёмистую флягу, побулькал ею, и, отвёртывая крышку, предложил:
– Ну, за государя! Рюмок не имеется, так что придётся пить из горлышка.
– Я воздержусь, – отказался Верёвкин.
– Не хотите выпить за государя? – удивился Дудка. – Он вам чем-то не угодил, или вы по политическим соображениям?..
– Нашему государю-императору Николаю Павловичу я служу верой и правдой, по мере моих сил, – высоким голосом проговорил Верёвкин. – Если я отказываюсь пить с вами, это не значит, что я не желаю здоровья государю.
– Не хотите, так не надо, – махнул рукой Дудка. – Тут, по правде сказать, и на одного-то мало осталось, – он сделал большой глоток. – Ба, я и забыл вас поздравить с успешным окончанием дела о Медном всаднике! Вся столица в восторге: ходят слухи, что вы специально создали покров тайны, дабы изумлённые горожане смогли по достоинству оценить обновлённый монумент Петра. Поздравляю, господин полковник, – ловко придумано!
– Я лишь исполнял свой долг, – сухо заметил Верёвкин.
– Поздравляю, поздравляю! Теперь, я думаю, вас ждёт повышение по службе.
– Я служу не для чинов, а для Отечества, – заметил крайне недовольный Верёвкин.
– Однако же и чины не помешают, – подмигнул ему Дудка и одним залпом допил содержимое фляги. – Что-то в сон клонит… Я вздремну до Царского, если вы не против, – он удобнее устроился в коляске и закрыл глаза.
Верёвкин отвернулся от него и стал глядеть в сторону. Коляска то плавно катилась по шоссейному покрытию, то вздрагивала и подпрыгивала на рытвинах и колдобинах, уже успевших появиться после недавнего ремонта дороги. Поскрипывали рессоры, бряцала сбруя на лошадях. «Но, милые, пошевеливайся! Смотри у меня, не зевай!» – раздавался возглас кучера. Жизнь шла своим чередом.

Эпилог

Празднование двадцать пятой годовщины войны 1812 года прошло торжественно и с большим размахом. Главные события развернулись на Бородинском поле: здесь состоялся парад войск, который закончился шествием ветеранов войны. Они не ударили в грязь лицом и прошагали держа строй, с равнением на императора. Николай Павлович был растроган и тайком смахнул слезу.
В честь праздника повсюду были вывешены российские флаги и ленты с цветами оного. Ленты украшали столбы, шлагбаумы, виднелись на лацканах фраков и мундиров, на женских платьях; некоторые господа из верноподданнических чувств украсили ими даже гривы и хвосты своих лошадей. Ликование народа не знало границ; к вечеру в многотысячной толпе с трудом можно было отыскать трезвого человека.
На Бородинском поле был установлен монумент в честь сражения 1812 года; в Москве была произведена закладка грандиозного храма в честь Господа Иисуса Христа, избавившего Россию от французов, и богадельни для солдат-инвалидов; в Петербурге были открыты памятники фельдмаршалу Кутузову и генералу Барклаю-де-Толли. Изображения полководцев отличались портретным сходством и в то же время были глубоко символичными. Образ Барклая-де-Толли напоминал о первом этапе войны с Наполеоном, когда русские войска под командованием этого полководца потерпели ряд поражений и вынуждены были отступать, – поэтому Барклай-де-Толли держал маршальский жезл в опущенной руке, а грустный взгляд его был устремлён вдаль.
Фигура Кутузова символизировала второй этап войны, когда русская армия разгромила наполеоновские войска, – поэтому он держал маршальский жезл поднятым, а в другой его руке была шпага. Кроме того, для ещё большей прозрачности намёка на победу, у ног Кутузова лежали поверженные французские знамена.
Празднества не закончились на сих мероприятиях: в