Когда звезды стали ярче

лицом, видимо, зло отводит.––С согнутыми спинами, длинными руками и крепкими зубами… Жрут все, что движется!
Зарн оценивающе разглядывает страдальцев. Конечно, он уже увидел темные пятна от яда.
––Они поймали двоих из нас,--захныкали все остальные,––а мы ничего не смогли сделать, пожирателей очень много… Они сильные и им нет дела, рыбину поймать, крота или йирна… Или даже…
Крысолюды замолчали, даже стараются дышать потише.
––Или разрыть место успокоения и забрать тела,––спокойно продолжает Зарн.––Поэтому мы выставляем охрану. Даже самый хрупкий чистокровка может тяжело ранить такое существо и даже обездвижить, сломав крепкие кости.
Охотник коротко, но тяжело вздыхает—наверное, вспомнив Оррина.
––А вот врете как дышите!––обижается Зира, непонятным образом появившаяся за моей спиной. Я не поворачиваюсь, ибо по голосу различаю даже крысолюдов.––Вас совсем мало, а силой вы уступаете им. Как вы можете хорошо драться?
––От тычка в глаз никакая сила не спасет. А драться мы умеем. Может, и вас научим!––отрезал Зарн.––Заодно и врачеванию Нэла поучит. Придумали тоже, тухлой змеятиной яд вытягивать…

(Ункани)
Оррин, храбрый мой Оррин, ну поднимайся же. Я знаю, ты сможешь… Нет, это ужасно. Дыхание слабое, глаза запали так, будто смотришь в темные пропасти. Сколько раз он меня спасал, теперь я должна… Помню, Нэла что-то говорила об этом… Ах, да, помочь продышаться. Надавливаю ладонями чуть ниже распахнутого воротника и слышу сдавленный писк. Из-под обсидианово-черной безрукавки кротового меха выползает летун, с самым несчастным выражением на мордочке рассматривая свои крылья. Осторожно ими взмахивает, взлетает и, кружась вокруг меня, ворчит:
­­––Ну ты злая! Чуть кости мне не переломала. Вот хозяину нажалуюсь…
––Не жалуйся, она хорошая. Она меня спасает!—улыбается Оррин, открыв свои огромные глаза.––Спасибо, маленькая моя смелая Ункани…
Да, это приятно слышать, но зачем постоянно намекать на мой рост. Уже шаманка меня «маленькой и смелой» называет. Но ей можно, вон она какая огромная…
––И к слову: где ребята? Птиц, ты охотника с шаманкой не видел?
Тот молча уносится в ближайший коридор. Да, отсюда мы сами не выберемся—на дне ущелья, отвесные стены шершавого, пронизанного трещинами камня с блестящими прожилками уходят высоко в темноту. Насколько видно при светящемся камне—несколько коридоров расходятся в разные стороны, до половины загроможденные камнями с ошметками мха, металлические обломки и донельзя истрепанный мешок Оррина. Сам Оррин с ворчанием прислоняется к витой колонне, обломленной почти у основания. Провожу пальцами—удивительно гладкая и слишком правильная, чтобы быть природным творением. Отхожу к одному из коридоров, тоже уводящему в темноту, ощупываю стены. Тоже очень ровные, кое-где прорезанные выступами и нишами, так они лучше удерживают своды. То, что осталось от города? Или предместья города?
––Оррин, мы спасены!—вот первое, что я говорю, вернувшись к колонне.
Увертливый поднимается, отряхиваясь, и широко улыбается:
––И снова ты меня спасаешь! Ну, рассказывай.
Я молча указываю на колонну. Оррин обходит ее со всех сторон, рассматривает, чуть ли не обнюхивает, пробует на прочность кистенем, презрительно фыркает.
––А вот теперь посмотри еще раз, может ли природа создать такие правильные очертания.
Запавшие глаза Оррина становятся еще больше.
––Так хочешь сказать, что…
При всем моем уважении, иногда чистокровки бывают странными, даже такие великолепные, как Оррин. Так нелегко догадаться…
––А если эти места покинули тысячу лет назад?––сомневается он.––Ты же знаешь, города могут стоять вечно.
А ведь он прав! Опускаюсь на холодный пол, как недавно Оррин, и смотрю вдаль, привалившись спиной к колонне. Коридоры заполняет непроходимо-вязкая тьма, в которую я даже не пытаюсь всматриваться. Припасов с собой никаких, воды поблизости нет, грибов не видно, и даже никаких живых существ, на которых можно бы поохотиться. Идти особенно некуда, еще три дня, и… Что самое обидное, не будет даже места для успокоения, и какие-нибудь отребья обгрызут наши косточки. Бедная Ункани… Столько раз уходила от любых неприятностей с изяществом, достойным Полутени, а теперь гнить заживо на руинах старого города…
––Нэла, Зарн, отзвовитесь!–надрывается Оррин, и эхо превращает его крики то в протяжный плач, то в дикий хохот.­––Нэ-эла-а! За-арн!
––Бесполезно. Мы провалились так глубоко, что они даже не услышат.
––А вот это ты зря,––через силу улыбается он.––Шаманка-то у нас Шорох, она слышит, как падает крылышко мотылька. Так что шансы есть. Нэ-эла-а!
Скоро он окончательно срывает голос и обессилено опускается у колонны, стараясь отдышаться. Пытается что-то сказать, но слышно только слабое шипение. Заглянув в свой мешок, обиженно морщится—вода кончилась еще во время путешествия на караване.
Издалека доносится шелест и резкое посвистывание. Отребья пришли за нами? Или—ужасные безглазые обитатели глубин? Не ожидала, что так быстро. Вынув из рукава духовую трубку, обмакиваю стальную иглу в чудом уцелевший пузырек с ядом и распластываюсь по ближайшей стене. Выступы и неровности впиваются в спину. Одежда достаточно темная, чтобы ее не заметили. Скосив глаза, вижу, как прижатые к скале руки принимают оттенки камня, даже с каким-то подобием прожилок. Теперь меня не заметят, если буду сохранять неподвижность и немного сощурю глаза—слишком большие и блестящие, чтобы быть незаметными. Говорят, некоторые Полутени способны менять цвет глаз. Шелест и шаги все ближе, Оррин поднимается и сжимает кистень слабеющими руками.
––Увертливый, ты не поверишь, я подмогу привел!
Это всего лишь Птиц… Радостно вереща, он кружится вокруг головы Оррина, и оглядывается по сторонам с легким недоумением на мордочке.
На стены ложится синеватый отблеск, и из-за поворота, сжимая в руке светящийся камень, выходит…хм…существо.
Во-первых, кожа блестит, как отшлифованный металл, в ней отражаются скалы, остатки колонны, распластанная  тень Птица, лицо Оррина расплывчатым белым кругом с двумя пятнами на месте глаз. Во-вторых, от непомерно длинных  рук тянутся широкие кожистые перепонки, крепящиеся у лодыжек. Фигура и лицо напоминают чистокровочьи—та же прямая спина, гордый поворот головы—но пальцы на руках и ногах непомерно длинны, уши чуть ли не на темени и огромные, как у летучей мыши, темная полоска сбегает ото лба к плоским кошачьим ноздрям. Существо открывает тонкогубый рот и выдает заливистую трель.
––Песни и я петь могу,­­­––отмахивается Оррин, довольно быстро придя в себя, тогда как я не могла ни слова сказать.––Ты скажи, брат, как нам до города добраться.
Зеркальное существо издает протяжный свист, запрокидывая голову. Оррин страдальчески заводит глаза под лоб и проделывает то же самое. Никакого эффекта.
––Ты не можешь говорить?––догадываюсь я, давно пора. Я отлепляюсь от стены, выхожу на свет, закрываю ладонями рот и качаю головой.
Зеркальный яростно верещит и машет крыльями так, что блики от светящегося камня мечутся по его коже, как испуганные рыбки в подземном море. Кажется, я что-то показала неправильно. В некоторых городах, даже в Мореоне, закрытый руками рот означает успокоение в плохом смысле. Поднимаю растопыренные ладони—знак мира, принятый во всех городах и на все времена. Зеркальный пытается улыбнуться и тоже растопыривает свободную ладонь.
––Ну вот и поняли друг друга!––облегченно вздыхает Оррин, подвешивая кистень за спину.
Существо, окончательно осмелев, машет худой лапкой в сторону одного из коридоров и ловко ступает по неровным камням. Очень выразительно оглядывается на нас. Птиц срывается за ним, мы с Оррином тоже. Тогда летун возвращается и просится на руки.
––Подлец крылатый,––ворчит Оррин.––Ты еще бодро держишься. Лучше Ункани понесу.
И действительно подхватывает меня, хоть и сам выбился из сил—тонкие пальцы подрагивают, тяжелое дыхание чуть касается моего лица. Странно, такое мягкое касание, хотя привык всю жизнь иметь дело с железом. Стянутые в хвост волосы растрепались и несколько прядей падают на высокий лоб белее кости. Потемнели от пыли, но когда-то были золотисто-сверкающими… Глядя на меня, Оррин чуть оскальзывается, но удерживается. Птиц презрительно хохочет. Жалко, не дотягиваюсь от свода камешек отломить и метнуть…

(Оррин)
Жалко, что чистокровкам не дается по три руки. Отпускать Ункани, чтобы огреть зловредного летуна кистенишком—это не дело. Тем более, что кистенем я размахиваю постоянно, а возможность понести маленькую и смелую перепадает нечасто. И пальцы уже дрожат. Много чего пережил, все-таки, но держусь на чистом упрямстве. Помню, как Зарн уносил израненную шаманку…
Крылатое существо резко останавливается, не успевший сориентироваться Птиц с размаха врезается в свисающий сталактит. Попробуй пойми крылатого, что он объяснить хочет. Свистит, как пар в гейзере. Тонкой когтистой лапкой отмахивается на тяжеленные ворота из непонятного лиловатого сплава, отмеченные стертыми до нечитаемости надписями и утерявшим смысл старинным знаком—круг, разбитый на шесть частей закрашенных через одну. Я с большим сожалением отпускаю Ункани, та тоже внимательно смотрит на ворота. Крылатый шумно обнюхивает нас (резчица вздрагивает от отвращения), внимательно рассматривает, крепко задумывается, потирая полоску на лбу. Лиловатые отражения пробегают от макушки до пяток. Потом презрительно хмыкает и показывает на маленькую, почти не заметную каменную дверь. Косясь на ворота, хватается тонкими пальцами за шею и делает вид, что падает на пол.
––Так это ты подкрепление вызвать хочешь, чтоб нас тут же, под воротами, и положили?
Выхватываю кистень, а Ункани сливается со стеной. Птиц прячется ко мне за спину. Крылатое существо вздрагивает, резко свистит и поднимает растопыренные лапки. Царапает когтем по створке ворот и снова хватается за шею, а потом указывает на каменную дверь и хитро улыбается.
––Ладно, веди!—говорю я, но кистеня не убираю.
Дверь открывается от одного касания, и сущность, свернув крылья, протискивается в узкий проход. Изящная Ункани проходит запросто, я тоже хрупкий и маленький, но злостно обдираю локти о грубые, кое-как вырубленные стены. Еще не вполне очнувшийся от удара Птиц цепляется за кистень и свисает с него. Явно нелегкое оружие становится просто неподъемным. Покушать бы, а то ноги нисколько не держат. Да еще и Ункани… Нет, мне, конечно, не трудно было, но завтра точно кости болеть будут. Вспоминаю, как Зарн ворчал, жаловался на жизнь и просил укрепить ему кости стальными штифтами, пока милосердная шаманка не явилась растирать ему спину целебными мазями. Более довольной физиономии, чем у охотника,  я не видел еще ни у кого.
…Это самый необычный город из существующих! Может, только в других мирах и есть нечто более великолепное. Каменный коридор сменился более просторным, с гладкими прозрачными стенами, через которые явно видно высокие своды, изукрашенные светящимися пятнами и прожилками, и больше из металла, чем из камня. И так необычно построен, что в нем не сможет жить чистокровка. Я-то