спавшая где-то глубоко в сердце, проснулась и с диким рёвом вылезла наружу. Досада на то, что в юности сложилось всё иначе. На то, что живу бобылём, как некстати вспомнился анекдот про стакан воды. Вот уж дудки, злорадствую, умру быстро, и пить не захочется!
Капли дождя умыли лицо. На смену досаде пришло здравое рассуждение: от Судьбы не уйдёшь, от себя не убежишь.
Причудливый автограф молнии перечеркнул небо. Дождь усилился, будто она вскрыла двери амбаров, и из закромов вылился неприкосновенный запас. Зарокотал, заворчал гром, вторя мелодии дождя. Снова блеснула молния пару раз, озаряя фиолетовым светом мокрый абрис асфальта и разбросанные простыни луж. Дождь резко прекратился. Из установившегося молчания внизу у дома раздался женский голос, сетующий на зонтик, беззаботно оставленный дома. Мужской утешал, как мог: много дыму, да мало пылу.
Я даже удивился, как это он точно заметил.
Редкие капли воды стекали с верхнего этажа. Всё, дождь кончился. Пора спать. Пока не ляжешь, не уснёшь.
Едва коснулся головой подушки, забылся сном. Спал, как убитый. Перед самым пробуждением приснилась бывшая жена. Ксения села у ног на кровать. Сложила на коленях спокойные руки. На ней строгое чёрное платье; белый атласный волнистый горжет оттеняет его глубоко-антрацитовый тон. На голове скромная причёска из зализанных волос, чёрная фетровая шляпка-таблетка с плотной вуалеткой на пол-лица.
Ксения сидела не шевелясь. Прямая спина, широко распрямлены плечи. Еле заметно дышит, будто боится кого-то потревожить; заметно по едва различимому движению горжета.
Ну, скажи хоть что-нибудь, мысленно обращаюсь к ней. Что сидишь, как истукан? Поверни голову. Дай рассмотреть сквозь ткань вуали лицо. Когда-то сильно любимое.
Холодной сталью скованность растеклась и застыла по рукам и ногам.
Ксения медленно-медленно поднимается; поправляет платье. Безукоризненно сидит на ней. Впрочем, как и всегда. Без лишней складочки. Без…
Не спеша подходит. Наклоняется. Чувствую тонкий аромат «Magic noir», почти выветрившийся, с нотками-отголосками далёких осенних гроз и ненастий.
Целует в лоб…
Вижу тонко бьющуюся синюю жилку на её виске сквозь бледный пергамент кожи…
Звонок будильника вернул меня в реальность.
За долгие годы после развода Ксения никогда не снилась к добру; обязательно на следующий день случалась какая-нибудь каверза.
С этой мыслью сел на кровати и замечаю шелковые перчатки, она их держала в руках.
Чудеса, думаю, копперфильдовские. Лёгкий отголосок приближающейся паники пробежал мелкой рысью между лопаток, заметно массируя каждый нерв и позвонок.
Нет! Не может быть! Может…
В руках держу нежнейший и легчайший материал. Пальцам передаётся его отстранённая прохлада. И дальше по телу. По всем меридианам. По всем параллелям. По всем кровотокам. По всем нервным окончаниям.
Чую, упрел. Мелкая дрожь по телу. Тяжело, с отдышкой, дышу. В глазах темнеет. Перед взором, как в калейдоскопе, плавают разноцветные круги. Они наплывают друг на друга; проходят сквозь другие, увеличиваются в размерах, уменьшаясь до размера атома.
Вот и земля уходит из-под ног. Валюсь на кровать.
Моя голова покоится у Ксении на коленях. Мне удобно. Приятно. Комфортно. Её тёплые руки, которые бесконечно давно любил и целовал, гладят лицо. Волосы. Через решётку ресниц смотрю на Ксению. Ловлю её взгляд. Губы что-то шепчут. Напрягаю слух. Тщусь уловить одно-единственное слово. Пустое! Губы беззвучно шевелятся. И вдруг внутри головы, как взрыв, раскалывающий тишину, как откровение, пришедшее сверху, раздаётся её монотонно-взволнованный, очарованно-дивный голос: - Яша! Яшенька! Мой милый, добрый Яшенька! Как же грустно и скучно ты живёшь. Яша! Яшенька!»
«За дело принялись, засучив рукава. Споро. С азартом. Энергично. Все остальные дела отошли на второй план.
Как вешняя река, бурлила работа. К нашему, ещё зарождающемуся детищу подключали всё новых людей. Одни шли из финансовой заинтересованности; большая часть – оставить своё имя в книге летописи города, в его истории.
В предельно короткие сроки грамотно составили смету. Кредит выдал коммерческий банк «Ряжа», председатель правления которого после первого ознакомления с ещё «сырыми» документами понял глобальную сущность задуманного проекта.
Тристана выбрали ответственным исполнителем за расходованием средств. Каждую неделю им представлялся полный отчет использованных финансов. В конце всегда добавлял одну фразу, смысл которой сводился к следующему: ни одна монументальная грандиозная стройка не укладывалась в смету и не выполнялась в срок.
Первоначально открытие уличной экспозиции намечалось на Первомай. Вскоре в ходе прений решили отнести к Празднику Победы.
Определились с датой. И принялись ускоренными темпами доделывать все недоделки. По ходу дела устраняя мелкие недостатки и огрехи. Что никоим образом не отразилось на конечном качестве работ. И на сроках. Как бы ни был пессимистичен Тристан.
Седьмого мая, в пятницу, последний день работ. На него наметили приём работ контрольной комиссией подготовленного объекта.
Строгие судьи из мэрии, МЧС, Роспотребнадзора, городское милицейское начальство.
От сияния звёзд на погонах и часто звучащих званий и чинов можно было ослепнуть и оглохнуть.
Крепко спящее глубоким сном пространство растревожилось не на шутку. Но как старого воробья не проведёшь на мякине, так и нас, людей искусства, поднаторевших в софистических стычках с непробиваемыми никакими доводами представителей власти, трудно выбить из седла.
Может кто-то и боготворил этих чинуш, лизоблюдствовал, подобострастно, с придыханием произносил их Ф.И.О. только не мы, прекрасно зная этих тёртых калачей от власти с другой, непропеченной стороны их мелких душонок.
Все мы люди и ничто человеческое нам не чуждо».
«Торжественные празднования после парада постепенно сместились к арт-галерее «Enigma». Казалось, весь город собрался на противоположном берегу Ряжи. Яблоку негде упасть – так слышалось в разговорах между людьми.
Открытие уличной экспозиции намечалось на три пополудни. Возвели модульную платформу, подвели необходимые коммуникации.
Яков заметно волновался. Тристан частенько прикладывался к фляжке, делая маленькие глоточки коньяку. Поймав осуждающий взгляд Якова, извинительно развёл руками: нервы, брат, нервы… «Смотри, не нажрись в зюзю, - шепнул Яков на ухо Тристану. – Речь в кармане?» Тристан убедительно икнул трижды, вздрагивая всем телом, затем помотал головой из стороны в сторону, сообразив, что делает что-то не то, клюнул носом, гулко ударившись подбородком в грудь, выразительно щёлкнули кастаньеты челюстей; найдя трепетной рукой внутренний карман, Тристан вынул сложенные листы и помахал перед носом Якова. У нас – ик! – как в Греции – ик! – всё по трапеции!.. И-и-ик!!! Дьяк, не боись, блин, в натуре, не подведу. Впервой, что ли?! Дьяк машет рукой, ладно, мол, смотрит на часы. Затем на трибуну. Всё, Тристан, пошли; массы ждут зрелищ; первые лица – разродиться кружевами словес. И прошу, Тристан, не пей. Расскажу Изольде, всю дурь выбьет. Поводя осоловелыми глазами, Тристан заявляет, что удары ниже пояса запрещены Гаагской конвенцией по защите прав потребителей. Ладно, усмехается Дьяк, защита прав, пойдём. Нас заждались. А глоточек? Тристан показывает небольшое расстояние между большим и указательным пальцем, для храбрости духа! После открытия фуршет. Успеешь там наверстать и укрепление духа, и восстановление плоти, заверяет Тристана Дьяк. Да нервы это всё, нервы, оправдывается Тристан, будь они неладны. Глоток, а? и такую невыразимую боль в глазах друга прочёл Яков, что махнул рукой, пей, куда от тебя денешься! С великим сожалением Тристан засунул пустую фляжку в задний карман брюк. И с лицом, озабоченным вселенской думой поплёлся вслед за Дьяком.
Бойко и кратко отчитали заученные слова – без шпаргалки! – представители городской власти, представители от местного искусства, заезжий генерал от МЧС и прочие желающие из масс, заранее выбранные комитетом культуры. Все они сказали много хорошего о новом начинании для «нашего города», мол-де, не отстаём в культурном-то плане от столиц Российских и прочих закордонных. Отметили, что это положительно отразится на его, городе, культурном развитии.
Радостно звенела медь оркестра; после каждых взволнованно-трепещущих слов оратора в высокое яркое солнечное небо летели бурные аплодисменты и изящно-напыщенные ноты туша; заученно отбивал ритм барабан. Счастливо, как пчелиный рой, гудела толпа, разгоняя дружными хлопками ладоней и без того загнанную в ближний сосновый бор тишину, где она релаксируя, разлеглась на упругих ветвях, сладко дремля под шёпот ветра.
В заключение предоставили слово авторам проекта. Выступать перед публикой пришлось Дьяку. Тристан мирно сопел крупными ноздрями, перегоняя мощными мехами лёгких воздух из пространства в себя и наружу, на раскладном деревянном, хлипком, он скрипел под его весом, стульчике с пустой фляжкой в руке.
Яков тоже решил не распинаться и утомлять публику. От лица своих компаньонов и работников поздравил ветеранов и горожан с праздником Победы. И только вскользь затронул тему, которая заставила всех здесь перед зданием арт-галереи собраться.
Под жизнерадостные звуки марша, заммэра и Яков перерезали алую ленточку, и посетители заполнили проспекты и авеню уличной экспозиции шумной, говорливой, радостной толпой.
- Дяденька, - вывел из задумчивого разглядывания гуляющих масс настойчивый детский голос. – Дяденька…
Яков посмотрел назад. Его за рукав пиджака лёгонько дёргал светловолосый мальчик лет десяти-двенадцати в джинсах и светлой футболке.
- Что тебе?
Мальчик протянул ему сложенный вчетверо небольшой тетрадный лист.
- Это вам.
Яков удивился.
- Мне?! От кого?
Мальчик огляделся по сторонам.
- Не знаю, - и резво сквозанул в толпу, где быстро растворился.
Яков медленно разворачивает лист. Пустой. С настороженным недоумением, нахмурясь, смотрит вокруг. Что, блин, за глупые шутки?
Мягкие женские руки сзади закрывают ему глаза.
- Яша…»
«Не оборачиваюсь. Владелицу голоса я узнал. Радостно молчу. Нарастает между нами напряжение ожидания. На апогее Жанна не выдерживает.
- Яша, это я.
Чувствую в горле ком, слова даются с трудом.
- Узнаю тебя из тысячной многоликой толпы. – Поднимаю зажатый между пальцами листок. – Предполагаю, это твой трюк с бумагой…
- Какой? – удивляется она, не убирая рук с моего лица.
Бережно беру её кисти, целую. Поворачиваюсь.
- Вот с какой, - показываю ей листок.
- Ах, это! Ну, да! – восклицает Жанна, подтверждает мои слова. – Надо было тебя как-то отвлечь. Стоишь задумчивый такой, не подступиться… - она гладит моё лицо. – Яша, поверить не могу, что тебя встретила так далеко от дома…
Не даю договорить. Притягиваю к себе и целую. Её дыхание обжигает уста. Обнимаю крепче. Её руки обвивают шею…
И тут, как в плохом кино…
- Дьяк, - перед нами стоит мужчина лет тридцати в черном костюме. – Вас ищут.
- Во-первых, не Дьяк, а Яков Казимирович; во-вторых, кто вы такой
