когда вернемся, повесить на реях. – Кочегар! – обратил на Сашу-Икаруса свое внима-ние Моня, ставший, как оказывается, капитаном.
Саша как-то незаметно отделился от общей группы и начал совершать телодвижения, и, правда, напоминающие действия кочегара. Он наклонялся над полом, что-то невидимое поднимал с него, якобы отряхивал, и, прикрывая глаза свободной ладонью, как от пышущего из топки жара, бросал то невидимое, что поднимал с пола, в воображаемую топку.
-Слушаю, капитан! – отозвался Саша-Икарус.
-Ты какие дрова бросаешь в топку?
-Прямые, - отрапортовал Саша.
-Бросай кривые, - приказал капитан. – Поворачивать будем.
-Есть, капитан, - четко ответил Саша.
С него стекали целые ручьи пота, обильно промачивающие белую офи-циантскую рубашку. А лицо было таким красным, каким только и могла сделать его близость корабельной топки.
-Проснитесь! – раздался среди всего этого мореходного безобразия умо-ляющий голос Симы. В голосе этом, впрочем, не было слышно ни единой нотки уверенности в том, что приказание будет выполнено.
Так оно и случилось. Точнее так, как хотел Сима, как раз и не случилось.
Макс Ефимович блуждающим взором посмотрел в зал, ища источник не-санкционированного им возгласа.
-Юнга! – крикнул он, обернувшись назад, в глубь сцены.
-Да, капитан! – живо отозвался, как ни странно, Цезик.
-Бунтовщика, что поднимался на мостик, найти и выбросить на корм аку-лам.
-Слушаюсь, капитан! – рявкнул Цезик, и с маху прыгнул со сцены в зал.
Зал в ужасе опешил.
Сима боялся пикнуть, не говоря уже о том, чтобы приказать снова про-снуться. И было чего испугаться. Цезик, который так мирно на первом сеансе поедал улиток, а на втором, что был вчера, спал на полу, недвижимый, как мат-рац, сейчас вдруг несказанно преобразился. Голова его была гордо вскинута. Глаза, прикрываемые ладонью от соленых морских брызг, смотрели мужествен-но и прямо. Он одним движением руки смахнул с носа очки, и они отлетели да-леко в сторону. Громким хрустом разбитого стекла очки оповестили мир о своей кончине. И что удивительно, – когда он был Цезиком, он шагу не мог ступить сослепу – весь исщурится, изморщится, исслезится.… А сейчас, став юнгой (все же странно, почему именно он, ведь Саша явно был на десяток лет младше?) он шел вперед, и нисколько не было заметно, чтобы ему хоть как-то мешало плохое зрение.
Цезик проходил между рядами, но, то ли видел что-то свое, то ли просто нерадиво исполнял приказ капитана. Проходя мимо Симы, буквально вросшего всем своим естеством в освободившийся после Бержеракина стул, Пегасов не обратил на него внимания. А ведь именно с таким приказанием – скормить бун-товщика акулам, - вышел на поиски Симы Цезик, вот уже минут десять испол-няющий роль, нет, точнее – проживающий жизнь – юнги.
Внезапно взгляд Пегасова остановился на какой-то точке в зале.
Все невольно проследили за направлением его взгляда.
Пегасов, меж тем, как-то крадучись и принюхиваясь, двинулся по зри-тельному залу, с неожиданно появившейся силой раздвигая на своем пути сту-лья вместе с сидящими на них умирающими от страха зрителями. Некоторые из стульев прямо вместе с этими зрителями и опрокидывались. Но никто и не ду-мал о том, чтобы возмутиться такой бесцеремонностью.
Юнга же Пегасов, похоже, дошел до цели своего принюхивания. Он ос-тановился прямо напротив, – кого бы вы думали? – жены Макса Ефимовича Ан-ны Моисеевны. Продолжая шумно принюхиваться, поэт посмотрел прямо ей в глаза.
Сидящие в зале, помимо воли, тоже начали потягивать носами воздух, пытаясь уловить, что же за запах такой столь неадекватно подействовал на Це-зика, что из всего зала он выбрал именно Анну Моисеевну. Причем, выражение лица Пегасова во время этого принюхивания отнюдь не выражало восхищения результатом обонятельного процесса.
Пегасов осторожно, очень брезгливо потрогал одним пальцем лоб Анны Моисеевны. Та, казалось, уже просто слилась с креслом.
-Капитан, - обернулся к Максу Ефимовичу Цезик.
-Что тебе? – спросил со сцены капитан.
-Капитан, вы помните тех черепах, что мы наловили на Галапагоссах?
-Отлично помню, - ответил Макс Ефимович. – Десять превосходных ги-гантских слоновых черепах. Мы питались ими до самого Рио-де-ла-Плата. Как раз перед тем, как отправились в эту лужу. А почему ты о них вспомнил?
-Потому что вот тут одна на шканцах сидит, возле запасного блинда, - крикнул Пегасов, перекрывая рев слышимых ему волн и сыпля, к полному изумлению Симы, морскими терминами.
-Разве мы не всех съели? – спросил с мостика, который виделся залу сце-ной, Макс Ефимович.
-Я и сам думал, что всех. А тут одна все–таки осталась. Я ее по запаху тины нашел.
-Так тащи ее сюда! Сейчас сожрем, – заорал совсем по-капитански Макс Ефимович. – Я голоден, как беременная касатка, сто чертей мне в селезенку!
Цезик сгреб в охапку Анну Моисеевну, забросил ее себе на спину, и по-шел с ней к сцене. Там он бесцеремонно шмякнул Анну Моисеевну на пол перед Максом Ефимовичем.
-Эта совсем легкая осталась, - сказал он.
-Ничего, - сказал Макс Ефимович, - сожрем и легкую.
-То есть, как так сожрем, Моня? – все еще не веря в происходящий аб-сурд, переспросила Анна Моисеевна.
-Ишь, размычалась-то как, - кивнул на нее Макс Ефимович. – Скажи ты, зверь, а ведь как человек – все понимает, только сказать не может. Даже жалко стало. Юнга! – позвал Макс Ефимович Цезика.
-Слушаю, капитан, - подскочил Цезик.
-Отволоки ее в камбуз, пусть кок перережет ей глотку. А то я видеть не могу, как мучается бедная тварь, - приказал Макс Ефимович.
-Слушаюсь, капитан, - сказал Цезик и снова взвалил на себя Анну Моисеевну с легкостью, как если бы это была пушинка.
-Моня! - опять воззвала Анна Моисеевна с высоты своего положения. – Ты что, действительно съешь меня? После стольких лет - так-таки запросто, возьмешь и съешь?
-Неси быстрей, - махнул нетерпеливо рукой Макс Ефимович. И уже вслед уносящему его жену юнге добавил:
- О, Зохэн Вэй! Первый раз в жизни слышу, чтоб черепахи так жалобно мычали.
-Да сделайте же что–нибудь! – взмолилась с плеча Пегасова Анна Моисе-евна, выискивая глазами в зале Симу.
-Проснитесь! – крикнул в отчаянной попытке спасти Анну Моисеевну от заклания Сима.
И, о, чудо! Оно все-таки произошло. Хоть, правда, и не в полной мере...
Вздрогнула и очнулась от гипноза Алиса. Она покрутила головой, по-краснела, и под громкие аплодисменты убежала со сцены в зал. Она прошла, рдея от неловкости, на свое место.
Проснулся и Саша-Икарус. Он осмотрел свой голый торс, обливающийся потом, увидел рядом на полу насквозь мокрую белую рубашку, рядом с ней ба-бочку, и, на ходу надевая все это сразу на себя, тоже сбежал со сцены.
Проснулся и Бержеракин. И проснувшись, получил еще одну порцию бурных аплодисментов зала. Он так и не узнал, какой шедевр о скрещивании зайцев с оленями придумал несколько минут назад. Он больше не был баснесла-гателем. Как больше не был и первым помощником капитана. Вернувшись из гипноза, он стал обычным человеком, каких в это время года в Ялте было пруд пруди.
Совершенно не тронутыми пробуждением остались только Макс Ефимо-вич и Зоя Беньевна в своем подвале.
Пегасов проснулся как-то наполовину. То есть, для того, чтобы почувст-вовать, что ноша на плечах слишком тяжела для его нетренированного тела, и спустить Анну Моисеевну на пол – для этого он проснулся достаточно. Но на-сколько распространилась эта степень пробуждения дальше – неизвестно. Пото-му что после оставления в покое жены Макса Ефимовича, Пегасов задумчиво направился к пианино и, сев за него, негромко пробормотал:
-Сыграю что-нибудь для души.
Слова его донеслись до обостренного гипнозом слуха Зои Беньевны, и она в подвале тоже послушно поплелась к инструменту.
А дальше они на пару устроили совершенно бесподобный концерт.
Цезик, замысловато коряча пальцы, пробегал по немой клавиатуре. А внизу Зоя Беньевна, в точно той же самой последовательности, нажимая на точ-но те же ноты, на которые вверху нажимал Пегасов, играла дивные этюды, пре-людии, сонаты. Никогда в жизни до этого момента она не играла ничего, кроме «Собачьего вальса» и «К Элизе». Пегасов же никогда в жизни не играл даже Зои Беньевного репертуара. Но если бы его руки увидел хоть сам Эмиль Гилельс, он и то, наверное, позавидовал бы Цезиковой виртуозности. Пальцы нажимали нужные клавиши в безупречной правильности, и музыка немых клавиш, казалось, могла заставить прослезиться самого Всевышнего.
Когда после сеанса Сима рассказал Зое Беньевне, как она играла, а Пега-сову – как играл он, оба не поверили. Но когда, в конце концов, словами Симы, почерпнутыми из камеры: «Мамой клянусь!» были убеждены в этом, оба ис-кренне пожалели, что их разбудили. Сколько впоследствии не пробовали они повторить этот уникальный эксперимент, ничего не вышло. Зоя Беньевна не уходила дальше «Собачьего вальса» и «К Элизе». А Пегасов, нажимая клавиши, не проявлял вообще никакой осмысленности в их тыканьи.
Но это уже будет после. А сейчас они играли. Играли так, что зал исхо-дил слезами. Даже если до этого пришедшие и могли сожалеть, что попали на такой «пиратский» сеанс гипноза, на котором, вдобавок ко всему, едва не со-жрали одну из зрительниц, то теперь этот зал получил уникальную возможность побывать на таком фортепианном концерте, который запросто мог бы стать вен-цом жизни самого выдающегося пианиста. И когда последним, завершающим всю программу аккордом «ля-минор» Цезик и Зоя Беньевна поставили точку в своем выступлении, зал еще минуты две сидел, не шевелясь…
А потом грянул такими овациями, что на обнаженные плечи Икара осы-палась штукатурка. А Шевченко на своем сборном портрете так перекосился на правый угол, что могло показаться, будто его челюсти свело от зависти перед такими неоспоримыми талантами спящих музыкантов.
Раскланявшись, Пегасов задумчиво ушел за единственную кулису. Ему хотелось доспать. Он отошел, наконец, от сна гипнотического и теперь только с великим трудом удерживался от сна обычного. Он не мог понять, отчего он так зверски устал. Ведь ему пока никто не рассказал о его гениальном выступлении, кроме забытого за той же кулисой Бонифация. Пес же глядел на, столь до этого мало им чтимого, Цулика с таким выражением, будто перед ним в одночасье выросла кость размером с Великую Китайскую Стену.
А что же Макс Ефимович, которого приказ Симы так и не сумел разбу-дить, и чья жена, по вине проснувшегося юнги, так и осталась несъеденной.
А Макс Ефимович испытывал на себе самые жестокие попытки теперь уже со стороны жены разбудить его. В ход пускалось все – и зажимание носа, и хлестание по щекам, и вырывание волос, что еще оставались на Монином за-тылке. Все было напрасно. Макс Ефимович ни каким образом не желал вновь становиться Максом Ефимовичем. Он упорно желал продолжать свою жизнь ка-питаном еврейского пиратского судна. Пусть даже оставшегося без команды. Без команды, кстати, Анна Моисеевна его нисколько не боялась. Ведь она была на добрых сорок килограммов тяжелее своего запиратствовавшего супруга. Но все попытки бедной женщины добиться от него возвращения в обыденность, Макс Ефимович встречал только диким смехом затравленного, обложенного со всех сторон, но не сдающегося флибустьера.
-Юнга!
