Чудаки из города на букву М

семейную жизнь. Потому оставим без про-должения Сашин разговор, а также шаги, которые предпринял тесть в отношении своей строптивой сквернословки-дочери. Мы только обратим внимание читателя на очевидное, – и официантам не всегда бывает хорошо.
Наш следующий завтрашний персонаж будет куда более колоритен, чем два предыдущих. Да и то сказать! Это вам не подпевающая певица, из которой еще только один Бог ведает, что бы получилось, не будь ее нынешних восемнадцати лет и будора-жащего воображение ''мелофона''.
И это не опечаленный безобразным поведением дражайшей половины офици-ант.
Макс Ефимович Клугман – человек солидный. Прибыл он в Ялту из самой сто-лицы – города-героя Москвы вместе с супругой Анной Моисеевной, тоже, разумеется, Клугман.
Жизнь свою Макс Ефимович посвятил медицине, а точнее, тому ее разделу, что занимается профессиональной патологией. – Не хухры-мухры, а специализация, я вам скажу, довольно редкая. Да простит мне читатель, если я поневоле уделю Максу Ефи-мовичу несколько больше внимания и страниц, чем того позволяют приличия. Но ведь и не каждый день, поверьте мне, удается встретить такой хрестоматийный экземпляр «бессарабского жида». (Слово «жид», в данном контексте, ни в коем случае не следует воспринимать, как неуважение к богоизбранному народу).
«Бессарабский жид» - это не нечто абстрактное. Это – целое явление со всеми присущими явлению чертами и атрибутами.
Например, жена Макса Ефимовича – Анна Моисеевна – еврейка совсем другой ветви. Это очень умная и тонкая женщина. Она – коренная москвичка из довольно знатного и старого рода, и все еще хороша собой. О ней и говорить надо в несколько иных интонациях, чем о Максе Ефимовиче.
А вот Макс, которого друзья за глаза называют Моней, - именно то, что мы ска-зали о нем выше.
Четыре года назад Макс Ефимович вместе с Анной Моисеевной и двумя до-черьми–школьницами приехал на Чукотку. (А год назад уехал оттуда). Им двигала со-вершенно нормальная в былые времена цель – «подзаработать на дачу и машину».
Очень быстро Макс Ефимович вник во все тонкости своего присутствия на Крайнем Севере, и по особому достоинству оценил такое явление, как отправку брига-ды врачей в оленеводческие поселки.
Особенно же полюбился ему поселок Усть-Чаун.
Главное, чем славился Усть-Чаун – это рыба. Макс Ефимович быстро понял, что график выезда в совхозы врачебных бригад составляется чьей-то исключительно опыт-ной рукой. Основной, хоть и скрытый, смысл графика состоял в том, чтобы попасть в совхоз именно в тот сезон, когда можно было максимально что-то взять «для себя». А в Усть-Чауне взять «для себя» можно было рыбу. Лучшее время приходилось на осенний ход рыбы из моря в реку. Справедливости ради следует сказать, что точно такую же цель преследовали не только медики, но и все сопутствующие службы райцентра. Вот почему в сезон Усть-Чаун буквально задыхался от проверок. В командировку ехали все, - начиная от работников райисполкома, и, кончая сотрудниками собеса и гос-страха.
Единственное, в чем конкретно медикам можно было отдать бесспорное первенство, так это в жадности. Но это, вероятно, объяснялось разницей между их зарплатами и зарплатами сотрудников исполкома.
По накалу страстей, ажиотаж, связанный с ходом рыбы в Усть-Чауне напомнил бы Симе с Цезиком чемоданный сезон в его родном городе М.
За три дня пребывания в поселке каждый член бригады запасался немыслимым количеством всего, что можно было добыть, купить, получить в виде благодарности, выменять или выписать в кладовой совхоза. Багаж некоторых медиков достигал пяти-десяти килограммов, при положенных десяти на брата.
Особенно великолепен в таких рейдах бывал Моня. Обвешанный добрым десят-ком узлов сумок, авосек, пакетов и кульков, из которых всегда что-то текло и капало, и отовсюду свешивались рыбьи хвосты и утиные головы, преодолевал Макс Ефимович полосу препятствия в виде неизбежной чукотской грязи между конторой, где сумки ожидали отправки и вертолетом. При этом, как правило, по три–четыре узла его груза тащил и каждый прочий член бригады. (И каждый, разумеется, не обидел и себя).  
Когда в бригаде врачей появлялся новичок, Макс Ефимович первым делом зна-комил его с традицией, которая заключалась в следующем: выезжая в совхоз, каждый берет с собой пол-литра.
Традиция - так традиция, никто и не против. Тем более что во многих поселках был «сухой закон».
И новичок, не улавливая подвоха в самом начале, немедленно с традицией со-глашался.
Но после его согласия следовала просьба Макса Ефимовича – раз уж будете по-купать пол-литра себе, купите и ему. Разумеется, со стопроцентной гарантией оплаты.
Вечером новичок приносил купленный «ценный груз» и говорил, что «все в по-рядке». Мониной благодарности не было пределов. Но не было и позывов возвратить стопроцентно гарантированную стоимость бутылки.
В командировке успешно выпивалась и та, и другая бутылка, и после этого об оплате Макс Ефимович забывал напрочь.
Самое же великолепное бывало позже, - когда Моня пробовал перед следующей командировкой повторить свой фокус! При этом он делал вид, что неделю назад ничего подобного не было.
В том, что это был склероз, я лично, сильно сомневаюсь, и имею на то веские причины. Потому, что когда речь шла о возврате ему сорока копеек – стоимости билета до Апапельгино, он, не стесняясь, напоминал об этом, и, причем, неоднократно.
Нет, в том, что он - человек неплохой, сомнений ни у кого не было. Но вот когда дело касалось чего-нибудь, что надо отдавать, отрывая от себя, здесь в Моне пробуждался тот самый бессарабский жид, к которым мы его и отнесли. И который, кстати, неоднократно описан даже самими еврейскими авторами.
В том же Усть-Чауне произошел один анекдотичный случай.
Бригада врачей уже должна была возвращаться в Певек. Оставалось часа полто-ра свободного времени до прибытия вертолета. И двое эпидемиологов из Мониной бригады пошли на охоту.
Уток на Чукотке в сезон бывало немеренно.
Моня увидел подготовку к охоте и говорит одному из охотников: «Владимир Ильич, Анна Моисеевна просто обожает дичь. Если Вам удастся добыть лишнюю уточ-ку, продадите ее мне?»
На что Владимир Ильич, разумеется, в шутку, отвечает: «Продать – не продам. Но вот на рыбу сменяю».
Макс, чтобы Владимир Ильич не смог впоследствии отказаться от своих слов, схватил его руку и прижал к своему сердцу. Потом сделал жест, который обычно дела-ют при заключении пари. После этого, при свидетеле – втором охотнике - Моня торже-ственно заявил, что за утку для Анны Моисеевны он отдаст самого большого из своих гольцов.
Владимиру Ильичу удалось подстрелить двух уток. Одну он отдал женщине из их бригады, за что тут же получил отменного гольца, хоть и отдавал утку даром, дру-гую, как и обещал, принес Максу.
Видели бы вы Монину радость. Мгновенно утка исчезла в одной из бесчислен-ных авосек Мони под радостное: «Вот уж, действительно, не имей сто рублей, а имей сто друзей!»…
И все…
Даже тот врач, с которым удачливо добывший и неудачливо расставшийся с ут-ками Владимир Ильич ходил на охоту, не выдержал и напомнил Моне о гольце, обе-щанном за утку.
Макс, не моргнув глазом, спросил: «Какой голец? Ничего никому я не обещал». Хотя с момента заключения сделки прошло не более двух часов!
Но вы ошибаетесь, если думаете, что это и есть конец анекдота.
Уже на базе, когда бригада врачей обсуждала прошедшую командировку, Макс подходит к Владимиру Ильичу с рыбной сумкой и достает из нее какого-то «бздюха-тельного» малька. Моня объясняет, что этого великолепного гольца он, уважая жену Владимира Ильича, отдает для нее. Но, так как жена Владимира Ильича в данный мо-мент находится в другой командировке, пусть Владимир Ильич сохранит рыбу до ее приезда. И голец…
-А ну, угадайте, что с ним было дальше?..
Думаете, голец перешел во владение Владимира Ильича?
-Голец снова исчез в той самой авоське, из которой только что был извлечен. Стоит ли говорить, что он остался в ней и после приезда жены доверчивого недотепы Владимира Ильича.
Но все это только беглые зарисовки некоторых особенностей Макса Ефимовича. Главной же его особенностью был апокалипсический ужас перед водой.
И это при том, что первой мечтой детства Макса Ефимовича было стать капита-ном дальнего плавания. Но в одну злополучную зиму своего детства Моня, по-детски радуясь первому льду, выскочил на замерзший ручей и…, конечно, сразу же провалил-ся в него. Он едва не утонул в ставке, в котором и воды-то было «воробью по колено».
Ощущения того дня оставили в его памяти совершенно неизгладимый след. С тех пор на лед он уже не вставал никогда. Даже на искусственно намороженный лед московских катков, под которыми, как известно, лежит только земная твердь.
На болотистой почве Чукотской тундры его осторожность удесятерилась. И ле-том и зимой он предпочитал ходить по, так называемым, «коробам» – своеобразным сооружениям для водоснабжения и канализации. Возвышаясь над топкой тундрой, они служили для жителей северных поселков своеобразными тротуарами.
В тот день, который и стал причиной отъезда Мони с Чукотки, он, услышав по радио штормовое предупреждение, как осторожный человек, сразу же закончил прием больных.
Покончив, таким образом, с работой, Макс Ефимович выскочил в серые сумерки полярной ночи. Его квартира находилась на другом берегу пресноводного озера, почти напротив поликлиники. Озеро было шириной каких-нибудь пятьсот метров.
Практически все население райцентра, когда требовалось преодолеть путь, предстоящий теперь Максу Ефимовичу, делало это бессознательно и вполне естествен-ным в суровую чукотскую зиму способом – по льду замерзшего озера. Толщина льда в это время года была более метра. На этот лед без опасения садились вертолеты сана-виации, а работники автоинспекции устраивали на льду озера соревнования по фигур-ному вождению.
Но доводы о толщине льда к Максу Ефимовичу отношения не имели. Он, вместо пересечения озера по льду, пользовался только обходным коробом. Короб этот был, в общем-то, вполне удобной бетонированной дорожкой, шириной метров около полутора. Но в одном месте короб горбом проходил над поверхностью скованного льдом озера. В хорошую погоду по этому коробу идти ничего не стоило. Но сейчас начинался «южак» – непредсказуемый местный ветер, секущий в лицо острыми иглами снега. Даже в шестидиоптриевые очки Максу Ефимовичу ничего не было видно уже в шаге от себя.
Пока короб стлался над тундрой, все было терпимо. Но как только короб дошел до льда озера и приподнялся над ним на два метра в высоту, самообладание покинуло доктора.
Травмированное в далеком детстве воображение дорисовало ситуацию жутчай-шими последствиями.
Под грузом представившихся ему ужасов, Макс Ефимович лег ничком на бетон-ную плиту короба и, судорожно вцепившись в металл арматуры, приготовился принять свою мученическую смерть.
Оказавшийся минут через пять в этом месте прохожий увидел под ногами рас-пластавшееся, подобно распятию, но только вниз животом, тело Макса Ефимовича. Из посиневших от холода и ужаса губ его неслась в неприветливое небо Чукотки исступ-ленная молитва. «Боже! Спаси и пронеси! Не