быстро переходите от дерева и камня к духу, рыцарь Шварц. Сочтя человека из плоти и крови за бездушное изваяние, Вы теперь называете его призраком.
Конрад встал как вкопанный. Он не знал, чего в нем было больше, удивления или гнева.
— Откуда Вы меня знаете — спросил крестоносец резко. — Довольно игр. Деревянный Вы, каменный или бесплотный —мне до этого дела нет. Признавайтесь: где я Вас встречал?
— Мы все когда-то встречались, рыцарь, — ответил юноша столь же невозмутимо.
Вскоре они добрались до крошечной дверцы в стене, за которой виднелось перекинутое через ров бревно.
— Некоторые вещи невозможно разглядеть, если стоять в полный рост
С этими словами «призрак» нагнулся и скользнул в дверцу. Шварц последовал за ним.
— Что значат Ваши слова? Где мы все встречались? Кто это — «мы»?
Шварц чувствовал по-дурацки, но ничего не мог предпринять.
— Что наверху, то и внизу. Посмотрите справа от себя. Что Вы видите?
— Чёртово болото, в которое я по Вашей милости вот-вот свалюсь с этого гнилого полена!
— Присмотритесь повнимательнее.
— Гром и молния! Если Вы дворянин, обнажите меч, а если нет, я утоплю Вас в этом лягушатнике как волхва! Я не терплю издевательств!
— Род мой знатнее Вашего, сударь, а драться на мечах из-за пустяков я не стану. Так что Вы видите справа?
Шварц снова взглянул на водную гладь.
— Чёртову воду, сударь! Или Вы думаете, я вижу там нимф? Увы, я не увидел их даже в водах Рейна!
— Удивительно, насколько слепы могут быть зрячие. А вот я вижу некоего рыцаря в дорожном костюме и белом плаще с крестом.
Шварц готов был снова вспылить, но сдержался.
— Признайтесь, разглядывать отражение в воде для Вас занимательнее, чем смотреть на живого человека. Я, кажется, догадался, кто Вы. Судя по речам, Вы — сын барона.
— Однако, слухи не столь лживы, как принято думать. Да, когда-то я именовался Бальтазаром фон Рабенштейн.
Спустившись с небольшой скалы, они оказались подле водопада, ронявшего свои струи в ручей, что терялся под кроной развесистого ясеня.
— Вы, сударь, не сумели увидеть себя. Посмотрим, сможете ли Вы себя услышать.
Бальтазар присел на камень и пригласил Шварца жестом последовать его примеру. Некоторое время оба сидели молча. Каждый раз, когда чувствовалось дыхание ветра, по лицу юноши пробегала улыбка. Он поднимал брови и склонял голову на бок, словно лесная птица, что вслушивается в знакомые трели товарищей.
— Себя я не услышал, — прервал молчание крестоносец. — Однако, моя досада умерится, если Вы поделитесь со мною воспоминаниями о том, как началось Ваше увлечение лесными шорохами. Я ужасно любопытен, сударь.
— Неужели Вы не слышите? И Вы столь же жестокосердны как и весь мир? Смотрите и не видите. Слушаете и не слышите.
— Из Вас вышел бы прекрасный богослов.
— Тот, из кого выйдет богослов, сейчас спит, и его одолевают кошмары.
С этими словами Бальтазар кивнул в сторону одной из четырех башенок, венчавших по углам донжон.
— Но ему-то что: он в самом начале пути, а вот Вы вплотную подошли к завершению своего поприща.
— Вы о бравом бакалавре? Да, я успел заметить, что он чрезмерно мучается мыслями о спасении души. Однако, Вы прозорливец, как я погляжу?
— А Вы, рыцарь Шварц? а Вы?
— О нет, я лишен дара ясновидения.
— Я не о том. Вы не мучаетесь мыслями о спасении души?
То ли обстоятельства беседы, то ли тон, каким были произнесены эти слова, а скорее всего, и то, и другое, вызвали в душе крестоносца странное щемяще чувство. В памяти ожили с детства слышанные и повторяемые на все лады рассказы о броккенском шабаше и дьяволе, скупающем души людские за тленные блага.
— Никогда не замечал в себе склонности к благочестивым упражнениям, — ответил Конрад с деланным безразличием. — Единственная мысль, что приходит мне на ум относительно спасения души состоит в том, что не может на небесах жить тот, кто не пожил как следует на земле. Если ты страшишься Бога здесь, ты Ему и там не обрадуешься. Ежели ты себя изводишь постами здесь, то пока дойдешь до того света, кишки слипнуться так, что в них уже и райские яблоки не полезут, не говоря уже о райских фазанах и райских перепелах. И если отвращать глаза от всего прекрасного, язык — от вкусного, уши — от мелодичного, нос — от ароматного, то и душа твоя будет как недоношенное дитя.
— Ergo, что наверху, то и внизу.
— Не понимаю, сударь. Потщитесь изъясняться вразумительно. Меня говорить учили люди, а не птицы.
Снова подул ветерок.
— Неужели и сейчас не слышите? — изумился Бальтазар.
— Вы вот мне скажите, господин птицелов, верно ли про Вас сказывают, будто Вы вознамерились руки на себя наложить?
Вопрос звучал жестоко, но Шварц был сыт по горло недомолвками и чудотворными намеками. Ему хотелось вывести наконец юного Рабенштейна на чистую воду, увидеть боль и страсть, которая движет любым смертным, будь он хоть самым великим астрологом и алхимиком на свете.
— Людей ужасает то, чего страшиться не стоит, — продолжал Рабенштейн столь же невозмутимо. — Всё живущее умирает. Есть время рождаться и время умирать. Только Агнесса влечет меня вниз, но если она устремится вверх, я с радостью последую за ней.
— Но разве наложить на себя руки — это не противно христианской вере и рыцарской чести? Ведь если опротивело жить, можно умереть в бою или предаться какому-нибудь рискованному предприятию.
— Честь и вера суть цепи, которыми мы прикованы к кораблю невежества. Нам предписано покидать мир сей так, а не иначе, и жить по воле господ наших душ. Однако у меня нет господина. Я не невольник, принужденный до последнего вздоха орудовать веслом, чтобы потом мое тело расковали и выбросили за борт в пищу рыбам. Я вхожу и выхожу через ту дверь, которую открываю сам, причём открываю, когда мне хочется.
— Да от Вас пахнет костром, сударь!
— Жгущие людей на кострах суть рабы и темничные стражи.
— Но ежели вера для Вас — оковы, отчего Вы молились перед распятьем?
— Я не молился.
— Каялись?
— Нет.
— Что же Вы, спали там, что ли?
— Скорее, слушал.
— Что слушали?
— То, чего не слышишь ты, рыцарь Шварц!
— Никак голоса деревьев и цветов?
— Всё же я в тебе не ошибся! — обрадовался Бальтазар. — Ты ещё не слышишь, но уже готов услышать. Хорошо, пусть слово внешнее предшествует внутреннему.
— Вы о чем это, сударь?
Конрад не желал фамильярничать с сумасшедшим, который к тому же, распространял злейшую ересь. Если бы Бальтазар фон Рабенштейн внушил Конраду такое же доверие, как Дюрер, например, или Пиркгеймер, он мог бы приподнять завесу, скрывавшую от посторонних взоров его сокровенные думы о божественных предметах, однако Бальтазар производил впечатление бунтаря. Бунтари же заставляли Шварца думать не о духовном, а о мирском, где, как он знал по опыту, необходимы очень ясные границы. Граница дозволенного проходила для Конрада там, где сомнение в догматах католической веры переходило в утверждение догматов веры некатолической. Бальтазар не просто рассуждал о вере, он предлагал какую-то иную веру, не магометанскую и не иудейскую. Какую-то свою. Впрочем, Конрад скорее изобразил удивление, нежели действительно испытал его. От Востока до Запада скитались тьмы еретиков всяких толков. Большинство из них, попадая в руки святейшей инквизиции, становились ревностными католиками, но были и такие, кто упорствовал в до последнего вздоха в пламени костра. Они отвергали иконы, статуи, мощи, священство, монашество и даже Святое Причастие, но дерзали называть себя при этом христианами. Даже у московитов свои еретики были. Шварц видел нескольких, бежавших из Новгорода в Ригу от преследований. Они без разбору всем говорили о новой вере: немцу, московиту, ливу и даже жиду:
«Все в человеке, как доброе, так и злое, — от самого человека; а дьявол не может отвлечь человека от добра и привлечь на зло».
Шварц со многим соглашался.
«Ты думаешь, что молишься Богу, а на самом деле молишься воздуху, — проповедовал один новгородский толмач, знавший и по-латински и по-немецки. — Бог внимает уму, а не словам. Ты думаешь найти себе спасение в том, что не ешь мяса, не моешься и лежишь на голой земле, но ведь и скот не ест мяса и лежит на голой земле без постели! Какой успех человеку морить себя голодом и не делать добрых дел? Угоднее Богу кормить голодного, чем иссушать свою собственную плоть, оказывать помощь вдовицам, нежели изнурять свои члены, избавлять от томления бедняков, чем томиться самому!»
В тот памятный день еретики проповедовали прямо на площади перед замком. Конрад поднялся в зал и увидел Плеттенберга. Магистр стоял у окна и слушал, скрестив руки на груди.
— Отчего Вы не велите схватить еретика? — поинтересовался Шварц.
— Он не нашей веры, — ответил магистр, не оборачиваясь. — Он греческого закона. А отчего Вы хотите схватить его, брат Шварц?
Плеттенберг сделал акцент на слове «Вы»
— Насколько я понимаю, он отвергает монашество, проповедует против почитания креста и вообще разрушает основания Церкви. Разве сего недостаточно для ареста? Что если восстанет чернь? Эдак каждый станет кроить веру и Церковь на свой манер.
Магистр подошел к резному столику и взял старую истрёпанную книгу.
— Вы, брат Шварц, согласны с этим?
Фенрих взял фолиант и стал читать:
«Спаситель запретил своим апостолам всякое земное владение; но Его Божественное Слово сделалось посмеянием, когда император Константин, три века спустя после Рождества Иисуса Христа, дал папе целое государство… Богатство извратило и отравило Церковь Христову… Откуда происходит симония, высокомерие священников и их разврат? Причина всех зол заключается в этом яде?»
— Откуда это?
— Вы согласны с написанным, брат Шварц?
— Вы испытываете меня?
— Так Вы согласны?
— Нет.
— Почему?
— Потому что нищая Церковь пригодна лишь для святых. Куда же прикажете деваться всем остальным? Податься к жидам или магометанам? И как установить пределы требуемой бедности? Ведь если у папы не должно быть государства и имущества, тогда и у христиан вообще не должно быть ни того, ни другого. Тогда всем нам надо уподобиться святому Франциску — раздать имение и жить милостыней. Но святого Франциска защищала та же богатая Церковь и сонмы воинов, стерегущих христианский мир от магометан. А ежели все мы раздадим богатства, сбросим доспехи и пойдём подаяние просить, то закончим на невольничьем рынке у турок. Лишите Церковь и Орден богатств, и месяца не пройдет, как в этом замке будут орудовать московиты. И тогда нам с вами придется разучить ту песенку святого Франциска, в коей он возносит хвалу Творцу за сестру нашу смерть. Властителям мудрствовать столь же опасно, как и черни, брат Плеттенберг.
— Без мудрствования и добро на худо бывает, — ответил магистр загадочно.
— Но без худа и добра не будет, — парировал Шварц.
— Вы не со мною спорите, ибо слова сии не мне принадлежат.
— Они в этой книге?
Конрад раскрыл фолиант на титульном листе и чуть не вскрикнул от изумления. Надпись гласила: «Проповеди священника Вифлеемской часовни, бакалавра свободных искусств Пражского университета Яна Гуса. Лето Господне1412».
«Итак, — констатировал Шварц, — магистр Ливонского Ордена держит у себя проповеди злейшего еретика, осужденного Констанцским собором. Не к добру
