благоговение и умиротворенность. Ребенком он смотрел в даль и хотел оказаться в самой крайней точке её, куда достигал взор. Он всегда видел перед собой путь, который влек и манил. Но детство закончилось, а с ним и притяжение горизонта. Даль перестала звать. Все дороги стали одинаковыми, ибо вели ко всему тому, от чего так хотелось бежать.
Клаас смотрит вслед монаху и видит путь. Впервые за много лет будущее не безразлично ему.
Глава XI
Шварц ощупью спускался по крутым ступеням. Хотел прокрасться беззвучно, но под ногами захрустел песок. Он ощупывал стену рукой в надеже наткнуться на выход, ладонь его перебирала холодные булыжники. Обычно такие валуны клали в основание, затем поверх трех-четырех рядов укладывали камни поменьше или кирпич, но замок Рабенштейн как будто строили великаны, он весь был сложен из грубых валунов. Конрад наступил на что-то и еле удержал равновесие. В темноте раздался писк.
Крестоносец замер и прислушался. Было тихо. Конрад и сам не знал вполне, почему так осторожничает. В замке ему ничего не угрожало. Скорее, его влекло желание подсмотреть или подслушать нечто такое, что пролило бы свет на окружавшие его загадки: Безумный Бальтазар, музыка небесных сфер, причудливые видения. Впереди показалось мерцание, Шварц стал двигаться ещё осторожней. Он прошёл через дверной проем, что связывал винтовую лестницу с внутренними покоями, и очутился в коридоре. Сыростью отдавало тут намного сильней, чем в отведенной ему горнице.
«Йорг фон Рабенштейн отдал гостям лучшие покои, а себе оставил дурно пахнущий этаж, — заключил Шварц. — Это многое говорит о хозяине». Источником света оказался зал, из которого теперь отчётливо доносились голоса. Конрад сразу узнал оба из них. Тот, что пониже, спокойный и уверенный, принадлежал Вильгельму фон Гогенгейму, другой, исполненный мольбы и трепета, часто пресекавшийся, безошибочно выдавал Бальтазара. Сын барона обладал мелодичным тенором, его невозможно спутать ни с кем другим. И все же Шварц пребывал в замешательстве: слишком плохо вязалась подобная манера говорить с обликом самоуверенного безумца, хозяина собственной судьбы, каким предстал ему Бальтазар совсем недавно. Теперь перед мысленным взором Конрада возникал образ тщедушного юнца, проигравшего в кости и умоляющего кредитора потерпеть ещё немного. Любопытство крестоносца росло с каждой минутой, ему не терпелось узнать, о чём юный еретик говорит с Гогенгеймом.
— Верно, дорогой Бальтазар, — объяснял врач, — бедняжке стало полегче, но сей итог не есть чудо. Мои снадобья и действие луны соделали то, что несчастная поднялась на ноги и смогла немного пройтись. Однако, завтра луна пойдёт на убыль и снадобья начнут терять свою силу. В следующий раз облегчение наступит с новым полнолунием. Стоит ли обрекать девушку на столь страшные мучения? Поддерживать в ней жизнь лишь для того, чтобы лицезреть её при полной луне? Не жестоко ли сие? Я впервые имею дело с подобным недугом, однако, судя по написанному в книгах, такие больные могут погружаться в сон, просыпаясь лишь в полнолуние. Не лучше ли довериться естеству и позволить Агнесс покинуть мир сей в надежде, которую дает нам христ...
— О, нет, только не это, умаляю Вас!
Шварц испытал едва уловимое злорадство, будто он, а не Гогенгейм нащупал слабое место в душе высокомерного отпрыска.
— Я и мгновения не проживу без неё! — восклицал Бальтазар. — Она — всё, что осталось у меня. Я готов пойти на любую жертву, я отдам свою кровь по капле, только спасите её!
Послышался мерный звук шагов. Видимо, Гогенгейм задумчиво ходил взад и вперёд.
— Теофраст! — позвал он.
— Я здесь отец, — отозвался сонный голос мальчугана.
— Теофраст, у тебя с собой лунная медаль?
— Вот она, отец.
— Подай её мне.
Из зала донесся шорох: нечто вытаскивали из сумки или из под одежды.
— Ваша возлюбленная появилась на свет в день святых Симона и Фаддея, не так ли?
Гогенгейм говорил медленно, делая большие паузы между словами, будто на ходу придумывал, что сказать дальше.
— Да, на Симона Кананита.
— Известно ли Вам, дорогой Бальтазар, где покоятся мощи сего апостола Христова?
— Агнесс сказывала, будто в стране, называемой Черкессия. На том месте стоит часовня.
— Ну что ж, ежели Вы готовы на любые подвиги ради своей возлюбленной, — Гогенгейм смолк.
— На любые, — с жаром подтвердил Бальтазар.
— Тогда возьмите сию медаль и помесите её между камней алтарной стены той часовенки. И не забудьте произнести молитву у мощей святого.
Наступило молчание.
«Что общего у лунной медали с поклонением мощам? — недоумевал Шварц. —Знахарь изобрёл некое новое колдовство?»
В замешательство пришёл не один Конрад.
— Вы отправляете меня в паломничество? — в голосе юноши слышалось недоверие.
— Не станем спорить о словах! — произнес Гогенгейм с твёрдостью. — Для Вас, любезный Бальтазар, сей поход суть единственная возможность помочь Агнесс.
— В таком случае, я отправляюсь немедленно!
Шварцу не удалось бы ускользнуть от Бальтазара незамеченным, если б ринувшийся к выходу сын барона, вдруг не остановился у самой двери.
— Я вижу тут изображение креста и слова из молитвы Господней: «Fiat voluntas Tua».
— Вас смущают слова Господни? — в тоне Гогенгейма сквозило легкое раздражение. У Шварца было такое чувство, будто врач хотел побыстрее отделаться от полоумного.
— «Да будет воля Твоя» — прочёл Бальтазар, отделяя слова.
— Сударь, — обратился к нему Гогенгейм, не дав продолжить. — Вы уповаете на снадобье и лекарей более, чем на Бога, но поймите же: мы, я и Теофраст, лишь смиренные служители Всевышнего, соблаговолившего сообщить природе её целительные силы. Вам не стоит страшиться сих слов, но наоборот, следует с радостью возложить всё своё упование на Провидение! Поверьте…
— Что написано на этой стороне? — перебил Бальтазар. Он будто предчувствовал недоброе.
— В этой надписи изложена та же самая мысль, однако, выраженная Сенекой, — спокойно ответил Гогенгейм.
— Ducunt fata volentem, nolentem trahunit, — прочитал Бальтазар, также делая паузу между словами.
— Воистину так: «Покорных рок ведет, строптивых — гонит».
— Покорных… ведет…, — Бальтазар задумался, — строптивых гонит… Да будет воля…
Бывают мгновения, когда человек оказывается у черты, делящей жизнь на «до» и «после». В такие минуты рассуждения оказываются бессмысленными, слова лишь затягивают агонию, не принося желанного облегчения. Натуры сильные и слабые в равной мере испытывают нечто такое, что можно назвать не иначе как принуждением к поступку. Причем, исходит оно не столько от обстоятельств осязаемых, которые выступают лишь посредниками между высшими силами и человеком, сколько от космической необходимости изменить направление жизни, преобразовать её до основания. Мы часто склонны описывать такого рода перемены не иначе как смерть прежней личности и появление новой. Однако справедливости ради, придётся отважится на риск и высказать здесь предположение, которое уже отчасти высказывалось героями повествования и ещё будет выражено не раз, причём в форме гораздо более резкой, чем в данном месте. Суть догадки состоит в том, что наш биологический организм изначально служит нескольким духовным сущностям, одна из которых занимает господствующее положение по отношению ко всем прочим, а потому оказывается заметней и, вследствие этого, упрощённо воспринимается как собственно наше «я». Форма соподчинения различных ego может варьироваться весьма значительно: от связи, какая объединяет самодержца и подданных, до той, что свойственна обществам с конфедеративным и в высшей степени демократическим укладом. Сосуществующие в нас персоны и образуют собственно то общежитие, которое по тщеславию или небрежности мы обозначаем монолитными понятиями — «индивидуальность», «личность», «человек», «я». Принуждённые к соседству в едином пространстве, предоставляемом телесной организацией, эти ипостаси наши вступают в конфликт между собой по мере усиления одних и ослабления других. Внутренняя революция, иногда перерастающая в затяжную гражданскую войну, непременно должна окончится победой одной из возможных — авторитарных ли, либеральных ли — видов политического устройства личности, в противном случае ей грозит окончательный распад, сопровождаемый симптомами, на основании которых некоторые профессионалы говорят о «шизофрении» или «диссоциативном расстройстве идентичности». Перестроенная душа воспринимает себя в качестве некоего, хоть и иллюзорного, единства. Также ведут себя и более крупные сообщества, именуемые «народами», «цивилизациями», «культурами», которые есть в сущности ничто иное, как воспроизведение одной и той же смысловой монады на разных уровнях сложности.
Ни личности, ни народу, ни цивилизации, ни человечеству или ещё более сложной органической соборности в эти особые времена невозможно уйти от судьбоносного выбора. Но стоит лишь совершить его, как на смену напряжённой сосредоточенности приходит прозрение, граничащее с убежденностью: выбор был предрешён, мы избрали только то, что могли и должны были избрать от начала, и свобода наша и мучительная ответственность суть ничто иное как движение по пути, проложенном таинственной рукой в лабиринте мироздания задолго до того, как младенческий крик возвестил о появлении на свет человека, сделавшего выбор теперь; до того, как люди, связанные общей судьбой впервые осознали себя единым народом, который оказался на историческом перепутье; до того, как небывалый прежде образ жизни, мысли и чувства народов, воплотился в новой цивилизации, интуитивно ищущей свою особую идею.
Именно в таком состоянии пребывал в описываемую минуту Бальтазар фон Рабенштейн. В задумчивости, охватившей его теперь, читалась вечность, которая обращалась к себе самой с письмом, писанном на языке времени, и письмом этим был человек. Видно было, как в нём идёт ожесточённый спор двух партий, одна из которых требует повиноваться Гогенгейму, другая же, наоборот, отвергнуть его советы с негодованием.
Но вот, Бальтазар стремительно вышел из зала. В одной руке он держал фонарь, в другой сжимал заветную медаль. В мерцании лампы Конрад едва успел разглядеть его лицо: оно выражало твердую решимость человека, идущего навстречу своей судьбе. Шаги на винтовой лестнице стихли. Помедлив немного, Шварц посмотрел в узкое окно, выходившее на восточную башенку донжона. Там располагались покои Агнесс. Он не ошибся. Вскоре в её окошке появился свет. Разглядеть было ничего невозможно, но Конраду почудилось, будто он видит две легкие тени, трепещущие подобно стягам на ветру. Свет погас, а затем послышалось ржание коня и цокот копыт. Бальтазар фон Рабенштейн покинул родовой замок и устремился в неизвестность.
Шварц вошел в зал. Вильгельм стоял у окна, сложив руки на груди. Эта поза напомнила крестоносцу магистра Плеттенберга. Именно так он и стоял у окна в тот день, когда русские еретики проповедовали в Риге.
Теофраст сидел возле стола, его голова покоилась на ладошке, в глазах плясало пламя догоравшей свечи.
— Отец!
— Знаю.
Теофраст подошел к нему.
— Ты ведь сам всегда учишь милосердию к
