тому и другому, можно разглядеть в простой форме сложную и крайне уязвимую организацию.
«Главное масштаб! — обрадуется Александр, — продолжая всматриваться в цветок, разлагая вегетативную цивилизацию на все более мелкие составляющие. Наконец он окажется среди бескрайнего пространства, наполненного стремительным движением. Атомы понесутся с огромной скоростью по просторам мироздания. Микроскопические звёзды не будут безразличны к Александру — он сможет направлять их траектории, ускорять или замедлять движение. Невидимый но ощутимый, точно гигантский эфирный бог, двинется он через разверзшуюся вселенную. Он не сумел бы объяснить переживаемое, но в момент наивысшего восторга Александр ясно осознает свою бесконечную творческую власть.
Но вот, вегетативная галактика останется позади. Александр вернёт реальности привычный масштаб. Цветочная стража будет по-прежнему охранять вход, однако он окажется теперь по другую сторону её, он пройдёт сквозь смертоносные шипы и останется цел.
Тут внимание его привлечёт необычайно пряный аромат цветов, доносящийся из библиотеки. За оранжереей будет следить Юлия, с любовью пестуя каждое растение. Даже если бы цветы не были предназначены для хранения мыслей её отца, Юлия и тогда бы ухаживала за ними с не меньшим усердием. Цветы станут её жизнью.
Цветочным благоуханием Начикет подаст Александру знак своего незримого присутствия. Учитель снова поведёт его по обрывистому кряжу познания, один из опаснейших перекрестов которого остался у Александра за спиной. Наставник будет следить за каждым его шагом, направлять к единственной и неизбежной развязке. Александр почувствует на себе его улыбку.
«Ну, конечно, — обрадуется он. — следовало бы догадаться. Начикет задержался, потому что Юлия преподнесла ему новый сорт цветов. Долгожданный сорт цветов, способный хранить не только зрительные образы и звучащее слово, но и чистую мысль!»
Многие открытия Начикет утратит потому, что просыпаясь, не сможет вспомнить подробностей сновидений. Цветы впитывают лишь звук, цвет, запах или настроение, но в мире грез Начикет будет часто встречать «книги». Люди до Катастрофы хранили знания в «книгах», запечатлевая их на поверхности гибкого материала при помощи символов. Летопись тоже представляет собой «книги». Немые знаки будут единственным источником знания о погибшем мире. Александр удивится этому обстоятельству: единицы до Катастрофы могли общаться духовно, причём таковых считали больными или опасными для общества. Иногда, наоборот, способность сообщать мысли без слов власти пытались обратить в орудие шпионажа или порабощения воли подданных.
«Может, неразвитость духа и была благом в те далекие времена? — подумает Александр. — Интересно, почему тогдашнее человечество было одержимо чистыми идеями? Правда, из Летописи следует, что кое-кто использовал музыку и краски для сообщения себя другим, но большинство называло это словом «искусство», которое, судя по родственному ему «искусственный», кажется, обозначало нечто несерьёзное, надуманное. Основное знание, от которого зависела жизнь рода людского, передавалось именно в виде абстрактных символически изображаемых идей».
Предположение Александра подтвердится. Юлия сумеет-таки вывести сорт чёрных тюльпанов, способных удерживать идеи.
«Они гении! — восхитится Александр. — Какое дарование у обоих!»
И ощутит себя счастливым от того, что удостоится жить в одну с ними эпоху, пользоваться их доверием, быть их другом.
Начикет предложит Александру войти в библиотеку и самостоятельно ознакомиться с результатами исследований. Сам он, возможно, придет через семьсот ударов сердца, и они вместе продолжат работу.
Не без колебания вступит Александр под свод вестибюля Оранжереи. Со всех сторон к нему ласково склонятся алые и желтые розы, покрытые капельками росы, их приветливый шепот наполнит душистый воздух. Пройдя шагов триста по галерее, Александр вполне настроится на цветочный лад. Он увидит Священный Зал с возвышающимся посреди него камнем, на котором располагается Образ. За главным камнем полукругом будут помещаться три камня пониже — на каждом по одной из частей Летописи: справа — Начальная, посередине — Средняя, слева — Новая. Именно она будет представлять для грядущего человечества наибольший интерес, поскольку, как предположат исследователи, Новая Летопись содержит сведения о Катастрофе. В отличие от первых двух частей, имеющих вид соединенных между собою мягких листов — что собственно и называлось «книгой» в доисторическом мире — Новая Летопись будет представлять собой деревянные пластины с вырезанными на них символами.
Как выяснит Начикет, у Летописи два разных автора, причем, новый летописец, скорее всего, — прямой потомок летописца начального. Текст, вырезанный на табличках, составлен будет на языке отличном от Начальной и Средней Летописей. Язык не будет поддастся расшифровке, потому что хронист не сможет думать на нём свободно, а сны отобразят лишь непроизвольные мысли. Причина появления нового языка после Катастрофы тоже останется невыясненной.
Но вот и Образ. Второй раз в жизни окажется Александр перед священным изображением потерянного мира. Крамольная мысль посетит его:
«Художники научились столь мастерски копировать Образ, что некоторые подражания выглядят совершеннее оригинала».
Александр погрузится в созерцание пожелтевшего листка с неровными краями.
«Нет, никакая копия не может сравниться с подлинником. Живописцы добились великолепной техники, они с точностью воспроизвели каждый штрих, но в любой копии недостает чувства реальности. Мастер, писавший Образ, видел тот мир своими глазами, осязал его, вдыхал его запахи, знал его скрытые смыслы, понимал мимолетные намеки. Это утрачено навсегда. Неужели, навсегда?»
Ничто не вызовет у Александра таких сомнений в возможности возродить древнее знание, как сопоставление подлинника с копиями.
«Даже если бы нам и удалось в мельчайших подробностях возродить внешнюю сторону утраченного бытия, все же как далеки мы от проникновения в душу доисторического человека! К какому сословию принадлежали хронисты и живописец? Они жили в одно и то же время? Были друзьями? Или их разделяла не одна человеческая жизнь?»
Взгляд Александра будет все глубже проникать в бездну неведомого, от дерзких предположений у него даже закружится голова:
«Ведь все возможно, решительно все! Почему на Образе деревья голые, а в левом нижнем углу растёт трава? Почему путник облачен в такой странный панцирь? Зачем ему палка с мехом? Что это за существо, на котором он так величаво восседает? Судя по выражению глаз, умом оно не уступало человеку. Значит, и в нем обитала Душа Мира как в человеке? Или Душа Мира — вымысел? А остальные существа? Ныне из запечатленных на Образе известны только ящерицы и змеи. Но почему ящерица такая огромная? И почему змеи оплетают это лишённое кожи человекообразное существо?»
Когда Александр перейдёт от Образа к Средней Летописи, смущение его усилится. Он обратится к белым розам и закроет глаза. Потянет по́том и гарью. Александр услышит учащенное дыхание летописца. Издалека донесётся до слуха обрывистый шепот:
— Я не верю своим глазам... Смотрю и не верю... Смотрю… и не верю… Всё разрушено… Кругом развалины… Как они могли?.. Зачем?.. Я потерял счёт дням… Зима ли, осень ли — не поймешь... Страшно неделями не встречать ни единой живой души… А встретить ещё страшнее… Они же все сумасшедшие… Чокнутые... От них же можно ждать чего угодно!.. Куда деваться?... Надо писать, писать. Когда я пишу, я забываюсь… Что писать?... Как я опишу всё это?!... Ужас… Ужас… Животный страх... Что будет дальше?... Да ничего не будет...
Лавина грохота и свиста прокатится по Оранжерее. Затем Александр снова услышит:
— Летают, гады. Они ещё летают… Им ещё мало… Конечно, чего им не летать, они с голода не пухнут, они наверняка запаслись жратвой... Они же все знали... Сволочи! Подонки!
Как они могли?! Мы же ни в чем не виноваты! Мы работали, смотрели телевизор, купались в море. Зачем было это делать? Кто им дал право? Кто их просил? Они нам в глаза улыбались с экранов, а сами планировали эту гнусность! Ненавижу! Ненавижу гадов!
Человек по ту сторону истории будет плакать и кричать что-то нечленораздельное. Потом успокоится и скажет:
— Хорошо, у меня осталось хоть это. Только попробуйте отнять у меня открытку! Слышите, сволочи, только попробуйте… Вы у меня все отняли, а это я вам не отдам. Не отдам!
Александр больше не сможет выносить внезапно навалившегося на него и совершенно ему чуждого горя.
«Как же Начикет? — подумает он. — Пол жизни пропускать через себя боль и отчаяние этих мертвецов. До чего же он тверд духом!»
Глава VII
Возле Зининой квартиры толкаются слесари из аварийной службы, переминается с ноги на ногу оказавшийся не у дел Миша. Эдику хочется пройти мимо, но он преодолевает себя и подходит к соседу.
— Прикинь, я в лифте застрял.
— А, — машет рукой Миша, — П****ц один не приходит.
— Что тут с паркетом-то?
— Всё нормально, быстро приехали ребята. Говорят, рядом были.
Из подвала поднимается ещё один слесарь, возбужденно переговаривается по сотовому:
— Да что было делать, *б т! Ночь была, я же тебе говорю. Да, всё нормально сделали, заглушили. Да я сам всё проверил… Да…. Да нет, часа в три ночи… Все уже, как говорится, п******сь и подмылись…
Слесарь выходит на улицу, возбужденный голос стихает.
— Ладно, Миша, пойду прогуляюсь немного. Лифт опять зассали, вонь неимоверная. Надо воздуха глотнуть.
— Ну, давай. Вечером может пивка попьём?
— Посмотрим. Я тебе звякну, если что.
Улица обдаёт Клааса волной света и ароматов субтропической растительности.
«До чего хорошо всё-таки в Сочи», — думает он.
В последние годы так много повырубили и понастроили, что от города его юности остались безобразные культяпки, но всякий раз, когда Эдик возвращался на машине из командировки, его охватывало волнение уже на горячеключевском перевале. Сердце учащённо билось в ожидании моря, а когда, наконец, перед ним открывался вид бескрайней живой равнины, Эдик сбрасывал скорость и пожирал глазами облака, волны, береговую линию вдалеке, и дышал, дышал, дышал.
Часто по пути из Джубги в Большой Сочи думал он о прошлом этого края, перепаханного кавказской войной. Той ещё войной, что закончилась в 1864 году торжественной церемонией в ауле Кбааде, нынешней Красной Поляне, куда зимой москвичи приезжают покататься на лыжах, а летом местные — поесть шашлыка и попить водки. Сорок семь лет шла та война, самая долгая в истории России, а может и самая жестокая. Впрочем, Эдик помнит слова Соловьева:
«Война эта начата не мной, и не Вами. Даже не Вашими ближневосточными покровителями и не моим московским начальством. Она началась два века назад при Шамиле. И никак не окончится. Мы с вами знаем это наверняка. Мы служим войне».
О племенах, населявших побережье, напоминают теперь только названия посёлков и рек: Туапсе, Макопсе, Аше, Шахе, Буу, Вардане, Дагомыс, Сочи. Где они, дикие горцы, которыми так восхищались и которых так нещадно истребляли просвещённые русские колонизаторы?
