Пепел Клааса

Где они: шапсуги, убыхи, джигеты? Сгинули все. Александр II через пол года после подписания манифеста об отмене крепостного права, явился на Тамань. Делегация горцев во главе с Хаджи-Берзеком Керантухом прибыла, чтобы просить о  принятии всех горцев Западного Кавказа в русское подданство. Освободитель потребовал очистить земли: либо переселиться  на кубанскую равнину, либо в Турцию. Начались зачистки. За один только день 12 марта 1864 г. подполковник фон Клюгенау сжёг в долине реки Аше более ста аулов. Немцы преуспели на русской службе в том числе и потому, что в точности исполняли указания начальства. Участник событий того года Дроздов, вспоминал: «Поразительное зрелище представлялось глазам нашим по пути: разбросанные трупы детей, женщин, стариков, растерзанные, полуобъеденные собаками; измождённые голодом и болезнями переселенцы, едва поднимавшие ноги от слабости, падавшие от изнеможения и ещё заживо делавшиеся добычею голодных собак».
В своём дневнике Клаас завёл особые страницы, озаглавленные «Головинка», куда вносил разные выписки из книг о кавказской войне или свои размышления. Он любил наведываться в Головинку по важным для него историческим датам, сидеть на берегу, писать. Обычно, он бывал там 3 мая в память о высадке русского десанта 1839 года.
«Как легко совмещали они любовь к прекрасному и беззастенчивость истребления, — записал он 3 мая 2000 года. — Ладно мы — неучи, циники, отрыжка большевизма. Но они!»
Далее следовала выдержка из письма адмирала Михаила Петровича Лазарева, главного командира Черноморского флота с 1833 г., участника трёх кругосветных путешествий и похода в Антарктиду, о высадке в устье реки Субаши, предшествовавшее закладке  головинского укрепления:
«Черкесы видны были, собравшиеся в числе 3 тыс. человек, стоявших на коленях (и между ними 7 муфтий) и молящихся о даровании им смелости и успеха в отражении неверных врагов. Как ни трогательны были эти сцены, но надобно было делать то, за чем пришли». И сделали. Корабли открыли шквальный огонь, за артобстрелом последовала высадка десанта. Завоеватели умели внести во все совершающееся эстетическое начало. Они ценили пейзаж, изумлялись храбрости черкесов, а сверх всего, восхищались собой.
Под датой «3 мая 2002 года» приведен был фрагмент из «Воспоминаний» Лорера о генерале Раевском, высадившимся на берег с первым отрядом десанта в тот день:
«Я и весь отряд любовались на своего нового начальника Н.Н. Раевского. Высокий, стройный, в шарфе и с шашкою через плечо, стоял он серьёзно перед рядами войска, которое готовился вести к победе. В цвете лет, с чёрными волосами, лежавшими на красном его воротнике, и в синих очках, Раевский на всех производил хорошее впечатление; в фигуре его была какая-то гордость и отвага…»
Ниже следовал комментарий Клааса:
«Может, всё дело в шарфе и синих очках? Почему мы никогда не «любовались на своего нового начальника» в Чечне? Соловьёв тоже «производил хорошее впечатление». Только вот в фигуре его не было ни гордости, ни отваги. И воротник красный ему не помог бы, и чёрные волосы. Да и шарф с синими очками тоже. Весь его облик говорил: «я — не воин, я — работяга. Ассенизатор. Выполняю грязную работу» И форму свою он носил как рабочую робу. Никто из нас не был там воином, все были рабочими. Война стала работой, вот в чём коренное отличие их войны от нашей».    
На странице, помеченной 3 мая 2003 г. вклеена была репродукция картины Айвазовского «Высадка в Субаши»,  распечатанная на цветном принтере: хорошо просматривались обстреливающие берег боевые корабли, а вот десантные лодки и горцы на переднем плане, равно как и ополовиненное пушечным ядром дерево, оказались смазаны попавшими на краску морскими брызгами. Возле репродукции — отрывок из мемуаров художника:
«Берег, озарённый заходящим солнцем, — живописал Айвазовский вечер 3 мая 1839 г., — лес, далёкие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю, поддерживают сообщение с берегом… Миновав лес, я вышел на поляну; здесь картина отдыха после недавней боевой тревоги: группы солдат, сидящие на барабанах офицеры, трупы убитых и приехавшие за уборкой их черкесские подводы. Развернув портфель, я вооружился карандашом и принялся срисовывать одну группу. В это время какой-то черкес бесцеремонно взял у меня портфель из рук, понёс показать мой рисунок своим. Понравился ли он горцам – не знаю; помню только, что черкес возвратил мне рисунок выпачканным в крови… Этот «местный колорит» так и остался на нём, и я долгое время берёг это осязаемое воспоминание об экспедиции…»
Ниже приписка Клааса:
«Пил водку в Головинке под тюльпановым деревом, посаженным Раевским. Вспоминал. У нас фотографы тоже снимали батальные сцены. Ни одной достойной. Как изменилось время. Нынешняя война отравляет пейзаж. Её гнойный оттенок подмешивается и в перламутр горной реки, и в багрянец восхода. Когда высаживались с вертушки на хребты, какую тоску навевала вся эта красота, до чего случайной она казалась, до чего неуместной посреди насильственной смерти. В героизме нашем не было даже намёка на эстетику. В лучшем случае, безотчётное ухарство пренебрегших техникой безопасности сотрудников предприятия точечно-массового убийства. А они могли среди трупов сидеть и, как ни в чём не бывало, срисовывать уцелевших».
Последняя запись датирована 15 августа 2005 года и озаглавлена «Лазаревское»:
«Ездил в Лазаревское. Купался в Пзезуапсе. Читал Шиллера в подлиннике. Помянул Саню Одоевского и павших от его руки местных. Да, Александр Иванович, «любил ты моря шум, молчанье синей степи — и мрачных гор зубчатые хребты…» Я их тоже люблю. И понесло же тебя на Сенатскую площадь. Декабристы. К мечам рванулись ваши руки, и лишь оковы обрели?  Свободы хотели для России, думали: раз-два, царя сбросили и новая жизнь началась? Как бы не так, Саша. Вы вот в душе смеялись над царями, а закованными руками что делали? Для этих же царей порабощали горцев, дикое свободолюбивое племя. И ты, и тёска твой Бестужев-Марлинский. Надо в Адлер съездить, помянуть Бестужева. Эх, Саша, Саша. Всё как ты предсказывал случилось, из искры возгорелось пламя. Только тебе такая Россия бы не понравилась. И с горцами воюем мы до сих пор. Грязно воюем, Саша».
Справа аккуратным почерком Клаас вывел:
«Из «Воспоминаний» начальника штаба Н. Н. Раевского Григория Ивановича Филипсона:
«Пошел навестить князя Одоевского… Я нашел его в горе: он только что получил известие о смерти своего отца, которого горячо любил. Он говорил, что порвалась последняя связь его с жизнью, а когда узнал о готовящейся серьезной экспедиции, обрадовался и сказал решительно, что живым оттуда не воротится… Он был в таком положении, что утешать его или спорить с ним было бы безрассудно… Вечером я узнал, что князь Одоевский упросил своего полкового командира перевести его задним числом в 3-й батальон, назначенный в дело… Он дал мне слово беречь свою жизнь. …Я с особенным удовольствием вспоминаю часы, проведенные в беседе с этой светлою, поэтическою и крайне симпатическою личностью. Этих часов было немного. Через месяц, когда мы были уже в Псезуапсе, я должен был ехать с Раевским на пароходе по линии и зашел к Одоевскому проститься. Я нашел его на кровати, в лихорадочном жару. В отряде было множество больных лихорадкою; жара стояла тропическая. Одоевский приписывал свою болезнь тому, что накануне начитался Шиллера в подлиннике на сквозном ветру через поднятые полы палатки».

На подъеме к парку Ривьера стоит патруль ДПС с радаром.  Нарушителей на дешевых машинах пропускают, рассчитывают на крупную «дичь». Из-за поворота вылетают две бэхи на бешеной скорости, и, не обращая внимания на пешеходов и светофоры, несутся к порту.  
«Сдуреть! Уже средь бела дня гоняют, — думает Клаас. — Раньше хоть по ночам».
Он слышит пронзительный свисток.
Машины тормозят, задняя лихо сдаёт назад. Из окна высовывается мясистая рука. За рукой следует насыщенный нос, тянущий за собой коротко подстриженную голову.
— Начальник, мы с другом договорились: кто проигрывает — платит.
— Слушай, ну ты хоть днём-то не гоняй, тут первые лица страны ездят.
— Первые лица страны, — повторяет Клаас сквозь зубы.

Он ушел в Чечню увлеченный психологией, вернулся изрядно политизированным. Некоторое время просматривал все основные политические программы по телевизору, читал газеты, доставал книги. Но так ничего и не понял.
Обычный человек, упрятанный в пятнистую робу, прилипший к броне БТРа комом засохшей глины, homo sapiens с автоматом в руках среди прищурившихся вражеских улочек способен на поступки, мысль о которых вызвала бы у него отвращение в часы досуга, когда в потрепанных джинсах и цветной майке он прогуливается по алее.

«Почему люди меняют джинсы на пятнистые робы? Кто загоняет их в БТРы?» — думает Клаас, чувствуя, что ответ где-то рядом, прямо тут на проспекте, за матовыми стеклами несущегося мимо чёрного кортежа, за той яростной покорностью, с которой десятки машин прижимаются к обочинам. «Право стоять!» — лает громкоговоритель. И встали. И ждут. И терпят.
Клаас догадывается, что именно здесь начинается утрата человеком самого себя. По обе стороны матового стекла происходит одно и тоже: отношения человека с человеком и ответственность человека перед человеком дробятся на множество безличных частиц, взаимодействующих по особому закону, перед которым личность бессильна. И чтобы хоть как-то скрыть неизбежный ужас перед безличным правом, по которому отдаются и приводятся в исполнение приказы, специально обученные люди изобретают для этого процесса возвышенные термины — «родина», «национальные интересы», «патриотизм».
  Кортеж пролетел. Беседа между «крутым» и «начальником» возобновилась:
— Послушай, ну друг ко мне приехал, давно не виделись. Мы ещё пару кругов дадим, и все.
Постовой принимает мзду, и обе машины рвут с места.
Эдик переходит через дорогу. Парк встречает его людским потоком, который разбивается на мелкие ручейки, теряющиеся в недрах кафе и аттракционов, снова извергается из боковых аллей, закручивается воронками вокруг лотков с безделушками. Фотографы сажают на плечи отдыхающих мартышек в полосатых штанишках, высокомерных попугаев и вконец раскисших от жары и транквилизаторов удавов. Когда Клаас гулял здесь ребенком, единственной достопримечательностью была деревянная сова в человеческий рост со оранжевыми стеклянными глазами, а единственным аттракционом — колесо обозрения. Колесо осталось на том же месте, правда, теперь оно выглядит совсем иначе — современно, вычурно. Огромным горбом вздымается оно над надувными разбросанными вокруг замками и монстрами и даёт возможность всем желающим увидеть с высоты птичьего полёта загроможденную зданиями плешь, которую уже несколько лет кряду именуют «южной столицей России». Вид Сочи с вершины колеса навевает на Клааса тоску. Город, расплывшийся в раскалённом воздухе, кажется миражом, вперившим в наблюдателя тысячи окон — безликих глазниц торжествующего уныния. Эдик изучает дом за домом, начиная с ближайших, тех что у казачьего рынка, и далее, взгляд его скользит по завокзальному району и упирается в горные