Захолустье 2

ноготком. Распахнула курточку, демонстрируя жалкие свои прелести. Затем растопырила пятерню и придвинула к нему тот же указательный палец: шесть баксов.
       Я отрицательно повел подбородком.
       Расценки резко упали.
       - Бон! Бон бакса!
       Девушка заговорщицки подмигнула косым глазом, шевельнула мальчишескими бедрами, обещая посвятить в сокровенные тайны Юго-Восточной Азии, и сунула мне под нос пятерню без большого пальца: «бон» - четыре.
       -  Тлахаться, холосо?
       -  Нет, не холосо, - хмыкнул я, не снижая хода.
       Бойкая вьетнамка преградила путь и кончиком розового язычка - почудилось, раздвоенным - облизала тонкие губы.
        - Минье-ет? Ба бакса! Тли!.. Дёсево-о! Бели, длуг!
        Она выкинула три пальца.
        Насилу отвязавшись от навязчивого сервиса, рванул двустворчатую дверь.     
        На вахте в продавленном кресле дремал русский пузатый дядька в вязаной безрукавке. Мое появление не разбудило вахтера. Привык к суете. Дверь то и дело ухала. Фойе в разных направлениях рассекали знакомые рыночные фигурки людей-мурашей с громадными баулами. Два вьетнамца в шортах, невзирая на сквозняк, громко, визгливо разговаривали по настенному телефону-автомату. Длинная тирада, похожая на пение канарейки, неожиданно завершилась по-русски: «Твою мать!..» Абонент в сердцах впечатал трубку в стену и развел руками.
       Тем не менее, ни одного русского лица в фойе я более не увидел. Общежитие загибающегося в тисках рынка завода имени Лихачева, видимо, с потрохами оккупировала вьетнамская община.
       Раздался грохот падающей сковородки. В общежитие ввалились вьетнамцы, похожие на китайских «кули». Русский вахтер разлепил глаз. В заплечных коробах громоздились кастрюли, сковородки, прочая железная утварь. Вахтер прикрыл глаз.
       Сторожевые обязанности за него выполняли два местных аборигена, они по-хозяйски развалились за перегородкой, играя в кости за обшарпанным столом и не обращая внимания на дремлющего рядом вахтера. С экрана маленького телевизора вещал, видать, с жуткого похмелья, Ельцин.
       «Пинг-понг».
        Стоило мне произнести это имя, больше похожее на погоняло, как с вахтера слетела дрёма, он уронил на пол амбарную книгу и внятно сказал: «Здрасте». Игра в кости прекратилась. В фойе стало тише, на миг остановилось броуновское движение людей-мурашей.
        Словно из-под земли возник человек в черном: кожанка, капюшон, джинсы-клеш,  необычно высокий для вьетнамца.
        Я повторил пароль: «Пинг-понг».
        Человек в черном незаметно качнул головой в сторону.
        Меня провели в подвал, напитанный смешанными запахами сырости, благовоний, жареного риса и пряных ноток гашиша.
        Провожатый выбил условную дробь о стальную дверь. Она отворилась с протяжным скрипом. В глаза бросилась желтая звезда в центре красно-синего флага, распятого на стене.
       В просторной комнате свет падал из зарешеченного окна, наполовину выходящего на поверхность. Полуподвал. Все здесь было «полу». Полу-стулья, низкий столик, полу-кровать, скорее, нары. На них спал на животе, равномерно всхрапывая, некто в тельняшке – лица не видать. Седой клок волос. Даже со спины было видно, что это русский мужик.
       Провожатый осторожно тронул, - скорее, погладил, - спящего за плечо. Тот поспешно сунул руку под подушку, буркнул, не поворачивая голову: «Кто?»
        - Твоя-я гостя-я, господина-а, - с полупоклоном, растягивая гласные, ответил человек в черном.
        Хозяин резко осел в полу-кровати, с хрустом потянулся, зевнул. Это был  худощавый пожилой мужичонка, русский, но вьетнамской комплекции. Даже в сидячей позе было понятно, что он невысок. На лице, и так морщинистом, отпечатался розоватый рубец от подушки. Хрящеватый нос, черные мешки под глазами. Боковая дверка отворилась, вошла молодая вьетнамка, подросткового облика, с тазиком и кувшином, полотенце через плечо.
       Девушку-служанку сменила вторая. Она внесла на подносе фарфоровый чайник, небольшие чашки, разлила зеленый чай.
       Хозяин жестом попросил сесть на стульчик. Долго, надсадно кашлял. С натугой спросил:
        - Ты от Фары, - констатировал обитатель.
       Я кивнул, вовремя вспомнив прежнюю кличку Виссарионыча, полученную им еще по малолетке, после угона легковушки. Тогда он разбил фару и по этой примете его поймали гаишники. Перед поездкой в Москву я выучил биографию авторитета.  
        - С Захолустья, значит… Чай пробуй, сынок. Его они с ихней родины возят.
        Я пригубил еще горячий напиток, и он мне неожиданно понравился – терпкий, с травяными нотками.
       - Вот… - отпил чаю Сивер. – Теперь и чифирь не лезет… старый стал.
       Хозяин спросил о Фаре: «Как он?». Я вкратце обрисовал.
       - Сынок, Виссарионыч для меня Фара. Был и будет. В той угнанной машине с разбитой фарой сидел я! – издал горлом клекот. – Дураки были, пацанами, но понятия имели... Нынче молодежь борзая, колют всякую дрянь, шмаляют из стволов почем зря…
       Поговорили о падении нравов. «Устав не соблюдают», - проворчал собсеседник. Из его монолога, перебиваемого кашлем, я уяснил, что теперь он как бы «на пензии». Хотя трудовой книжки и прочих «красных ксив» у него отродясь не бывало. Ни дня не работал, ни на зоне, ни на воле. Не женился. И даже Фаре попенял, когда тот завел семью.
       - Ну, допустим, жена, – фыркнул Сивер. – На хрена жена, когда есть Тиен, в койке что твоя швейная машинка… Так, Тиен? – издал клекот, обернувшись к вьетнамке, пришедшей убрать посуду. Клекот этого стервятника означал смех.
       Девушка-подросток улыбнулась с поклоном и что-то прочирикала.
      - А!.. – матюгнулся старый лагерник. – Так ты Туен, япона матрена!
       Прислужница юркнула в дверцу.
       - Вот, до сих пор путаю… И пацанов ихних тоже. Тех, что приставили. Одного кличут Бао, второго Бинь, прикинь? Это не погоняло, заметь, сынок. В переводе «Защита и Мир», зуб даю. Охрана, короче. Я их поначалу, когда братва сюда сунула, вечно путал, вот и обозвал Пинг-Понгом. Всех скопом. Так и пошло…
       Сивер, по его словам, пенсионер Солнцевской ОПГ. Родом из Замоскворечья, «поднялся» в Захолустье.
        - Земляками будем, - резюмировал хозяин подпольной империи. – Чалился я в ваших местах,  в Тулуне, потом в Южлаге, на строгом…  Сплошь бакланье. За что сидят, сами не знают. Человека убил за три рубля, а не знает. Тьфу, шалашовки! Самих резать, да лень, – сплюнул авторитетный пенсионер. – Сучье время. Сучье племя. Кругом одни манагеры, суки.
       Давным-давно подросток Паша, который еще не был Сивером, приехал собирать коноплю в Захолустье, за Байкал, где его повязали в поле. На «малолетке» сошелся с Володькой Фарой.
       Появилась вторая девочка-женщина (у первой был маникюр) с подносом поменьше. На подносе лежали две папиросы, набитые «дурью», зажигалка, и трубка с длинным, с локоть, мундштуком. Служанка застыла в полупоклоне.
       - А знатная у вас в Захолустье травка! – крякнул хозяин. – Гостю - первый пых. Вдуть не желаешь, сынок?
       Я вежливо отказался, нетерпеливо переменив ногу на низком сиденье.
        - Ну, зырь сам… А хошь, отраву ихнию? Опий, не? Да я и сам его на дух не переношу. Опий это наркота голимая. А «план» это другое, это вещь. Так что я уж по-стариковски. Забьешь косяк, и туз к десятке... И кличут ихних девок ласково. Пацаны у них, значит, все Нгуены, а девки то Тиены, то Туены – по нашему «фея-дух». Пыхнешь, и улетишь что дух…
       Стариковское балагурство стало надоедать. Видать, старый зек месяцами не вылазил из подвала и не видел никого, кроме азиатских физиономий. Я не знал, как перейти к делу. И как величать хозяина, тоже не знал. Сивером? Хм, не слишком ли это запанибрата?
       Сивер внимательно посмотрел в глаза. (Я заметил, криминальные авторитеты со звериным чутьем угадывают несказанное – иногда от этого зависела жизнь… Таким и был Виссарионыч).
       - Зови меня Сивером. Сивером – не Севером, всосал?
       - Ну да. Ветер такой.
       - Ишь ты, фраер, а в теме... Тогда зови дядей Пашей. Лады, один пыхать не буду.             
       Отложил беломорину с набитой дурью, неуловимым шевелением пальца отослал прислугу.
       - Тема такая, земеля. – начал дядя Паша. – Насчет «аптеки», гришь...
     
        Пленка 17d. Бассаров. Из тени в свет перелетая
 
        Оказалось, тема не простая.
        Новые хозяева Москвы – «солнцевские» – отрядили Сивера связным с вьетнамской мафией, самой дисциплинированной этнической группировкой. Почетная ссылка. Сублимация государственной пенсии. Учли, что Сивер – вор и коренный москвич. Родословная Сивера, в миру Павла Сукова, восходила к 17 веку к предкам-крестьянам деревни Суково во владенииях князей Трубецких. Князья даровали прадедам Сивера вольную за то, что те во время пожара, рискуя жизнями, вывели под уздцы лошадей из конюшни. Так, фамилия «дяди Паши» сохранилась в неизменнои виде три века спустя. Напомню, ранее фамилии наследовали только дворяне, иные благородные сословия, а простолюдины именовались «по отцам» - к примеру, Петр, сын Ивана (Иванов). Кстати, подобная практика бытует в современной Монголии. Привет из Заахн Улс. Словом, неблагозвучная досталась Сиверу фамилия, да еще регулярно озвучиваемая на лагерных перекличках. Однако предков своих дядя Паша знал до десятого колена, почитал родословную, мог по памяти, не замутненной школьной программой, выпалить имена дедов и прадедов. И однажды наказал неофита, качка-«пальцегнульщика» из спорстменской группировки, за то, что вздумал подшутить над древней фамилией в обидной коннотации. Бицепсы на зоне ровно ничего не значат – это мгновенно «всосал» качок-дурачок, когда к его горлу приставили заточку из циркулярной пилы с лесоповала. Авторитет рулит. Или страх, что одно и то же. Пока напарник держал у горла качка лезвие, Сивер самолично отрезал обидчику палец на правой руке. Чтоб не «гнул» пальцы. Смотрящий за хатой сперва хотел убить качка, да пожалел фраера. Пустил малехо кровушки для глупой головушки. Да сорвал с окровавленной шеи, толстой что дядипашина ляжка, златую цепь. Правда, новичка «опустили» – однако сие срамное действие свершилось без ведома смотрящего. Цепь Сивер отдал соузникам на водку и чифир. За «работу».
        Это на зоне Сивер был авторитетом, а как откинулся, стал никем. Терпилой. Терпящим лихолетье переходного периода. Обдутый на пересылках морозным ветром «сивер», Сивер в последний заход угодил на нары в одной стране и вышел из ворот зоны в другое государство. Павел Суков ничего не понимал. Ходил по улицам Москвы и дивился, что люди разговаривают сами с собой.