20
Уже в который раз я открываю глаза и вижу вокруг себя больничные стены. Опять этот запах дезинфицирующих средств, чувство лёгкого дискомфорта в запястье, куда воткнута игла с капельницей, тонкие трубочки в носу, из за которых трудно дышать, знакомый протяжный писк. Одинокая небольшая палата, похожая на ту, откуда меня забирал в последний раз Михалыч.
Что же на этот раз? Что случилось там на дороге? Мне тут же вспоминается, белое пятно и вставший на дыбы Бумер. Это была авария? Я осматриваю своё тело и не вижу никаких повреждений. Только вот протезов почему то нет. Что чёрт побери случилось? Рядом обнаруживаю сенсорный пульт, размещённый на стойке, прикреплённой к кровати. Среди обилия кнопок выбираю зелёную с надписью «Сестра» и давлю на неё. Сестра в белом брючном костюме, марлевой шапке и закрывающей пол лица маске тут же вырастает в дверях.
Я пытаюсь приподнять голову, чтобы задать ей уточняющие вопросы по поводу моего здесь нахождения, но она, вытянув руки вперёд, скользит ко мне по кафелю.
‒ Нет нет, никаких движений. И постарайтесь пока не разговаривать. Сейчас я доктора позову. Убедившись, что я успокоился и не собираюсь буянить, она нажимает кнопку на этом же пульте. В ожидании доктора, она молча пикает кнопками прибора, который видимо с заданной скоростью пускает по моим венам какие-то лекарства.
Почему здесь такая идеальная чистота! Это не похоже на травматологию. Но что тогда? Неужели это то, о чём я старался не думать в последнее время?
Маленький, седой, но совсем не старый доктор, уже через минуту после своего появления, подтвердил все мои опасения. Сохраняя полное спокойствие, металлическим ровным голосом он зачитывал мне приговор. Я смотрел на его вытянутое в очках с золотистой оправой лицо, равномерно шевелящиеся губы, но не слышал, что он говорит. Мне было достаточно первых фраз, объясняющих, где и почему я оказался. Дальше всё что он говорит уже не важно. Важно другое…
‒ Сколько времени у меня осталось? ‒ говорю я, совсем, не обращая внимание на то, что доктор мне что-то объясняет.
Он замирает с открытым ртом на одну секунду, а потом резко меняется в лице. Он словно сбросил бездушную маску и теперь довольно мило и тепло улыбается.
‒ Этим временем управляют другие инстанции, ‒ он направляет палец в белый потолок. ‒ Только там могут сказать сколько. А я могу только предполагать, ссылаясь на свой богатый опыт. Без операции очень мало.
‒ А с операцией?
‒ В случае удачной операции, можно дожить до глубокой старости. Бывали случаи, что осколки из сердца извлекали, и люди до сих пор живут.
‒ А какова вероятность благоприятного исхода?
Я замечаю, что доктор мнётся, опасаясь отправить меня на тот свет раньше времени.
‒ Доктор, Вы говорите всё, как есть. Поверьте, мне не страшно, я был к этому готов. ‒ пытаюсь его успокоить.
‒ В наших условиях процент минимален. В Европе и Америке, процент чуть выше.
‒ Ну уж нет, если помирать, то здесь, на Родине, ‒ я пытаюсь улыбнуться.
‒ Ваш тесть рассматривает вариант операции за границей, только вот сама транспортировка, перелёт…
‒ Вот и правильно, нечего там рассматривать.
Тесть, мой тесть. Мы ведь так и не успели… Ещё какие то несколько часов назад все мои мысли занимала подготовка к свадьбе, а сейчас…
‒ Он…они были здесь? ‒ у меня внезапно пропал голос, и эту фразу я произношу шёпотом.
‒ Да они в больнице со вчерашнего вечера. Только сюда никого не пускают, здесь карантин.
‒ Да бросьте вы, док. Вы же знаете, что это мои последние часы. Могу я это время провести с дорогими мне людьми?
‒ К счастью, а может быть, к сожалению, они так не думают, поэтому соблюдают все требования санитарной безопасности. Дорогие вам люди готовы пойти на всё, чтобы вас вытащить.
‒ Но мы-то с вами знаем, док, что это не под силу даже очень любящим людям. Если там так решили…‒ теперь уже я пытаюсь приподнять вверх палец, насколько позволяет примотанная к кровати рука.
‒ Хорошо, я постараюсь провести их в отделение. Что же касается наших с вами дел, операция планируется на среду, это через четыре дня. Дольше ждать нельзя, а к тому времени , я думаю, мы успеем подготовиться.
‒ Значит четыре дня? ‒ я грустно улыбаюсь и перевожу взгляд на белый потолок с маленькими жёлтыми кружочками светильников.
21
Я не отвожу от неё глаз с того самого момента, когда она вместе с Михалычем ворвалась в палату. Её красные от недосыпания глаза блестят, и она улыбается в ответ на мою улыбку. Она не знает, или не хочет знать. Вот Михалыч знает всё, и не может даже улыбнуться, ну хотя бы для вида. Он бледный, как мел сидит в углу палаты и водит вокруг отрешёнными глазами, прячущимися за запотевшими стёклами очков. Он наблюдает за нашей с Женькой беседой. Она пытается шутить, но это получается как то нескладно, невесело. Я улыбаюсь во весь рот, смеяться нельзя, а то ещё чего доброго загнусь прямо на глазах у своей любимой женщины. Она снова что-то рассказывает, болтает без умолку, видимо пытаясь этой болтовнёй заглушить подступающую боль, наваливающуюся черную тоску, а я не отвожу от неё зачарованных глаз. Я пытаюсь впитать в себя всю её, мою маленькую кудрявую невесту, так и не успевшую стать женой. А может это и к лучшему? Она останавливается на полуслове.
‒ Что? ‒ говорит как будто не расслышала моих слов, хотя я просто молчу и глупо улыбаюсь.
‒ Нет, я ничего не говорил…
‒ Ты просто так смотришь…
‒ Ты говори, говори…пожалуйста говори… ‒ я пытаюсь проглотить подкативший к горлу комок. Нет, мне нельзя сейчас раскисать ни перед Женькой, ни перед собой. Один процент ведь тоже никто не отменял. А если даже… Разве есть на этом свете вещи которых нам стоит бояться? Ведь получилось всё, о чём я не мог даже мечтать, когда был здоровым лбом двадцати лет от роду. Только сейчас я начал понимать, что какая-то добрая сила всегда была со мной с самого рождения. Это я не хотел её замечать, а ей приходилось делать всё, чтобы я наконец то стал счастливым. Если бы не вмешательство этой доброй силы, не было бы той мины на узкой горной тропе. Сейчас мне страшно даже подумать, что бы было, если бы я побежал по другой тропинке. Я бы никогда не встретился с Длинным и с Женькой. Ведь наверняка же был другой вариант без взрыва в горах, без наших с Длинным приключений, без второго взрыва, уже в метро. Наверняка этот запасной вариант был серым и скучным. Сейчас я просто не имею права грустить. Впадать в уныние, значит обижаться на то, что даёт мне добрая сила. Если нужно, исполнится один шанс, пусть даже из ста тысяч, а если нет, тогда…
‒ Котёнок, ты так сильно устала. Приляг ко мне сюда, на плечо…
‒ Нельзя наверное, ‒ растерянно говорит Женька, но всё равно тянется ко мне ложится, прижимается горячим ухом к моему плечу. Я слышу, как она вдруг всхлипнула.
‒ Эй ты чего! Давай ка без соплей. ‒ Я хочу обнять её, потеребить за маленький треугольный в конопушках носик, погладить её волосы, но мои руки намертво привязаны к кровати. Всё что я могу сделать, это зарыться носом в её пахнущие чем то сладким и домашним волосы.
Какое то время, мы лежим вот так молча. Я останавливаю время как могу, заставляю его тянуться жвачкой, тугой резиной. Мне нужно надышаться этими волосами, как можно дольше побыть с ней. Михалыч продолжает сидеть в углу, не двигаясь, как неодушевлённый предмет. Скульптура в накинутом на плечи белом халате и больших очках из-под которых непрерывно стекают вниз под ворот сорочки две тоненькие струйки.
Она так устала, что засыпает прямо здесь, на моём плече. Её мозг, который не хочет верить в то, что случилось непоправимое, переключается на спокойный безмятежный сон. Я слышу, как выравнивается и замедляется её дыхание, и она начинает тихонько посапывать. Непрошенные слёзы катятся по щекам. Наверное она сейчас в другой реальности, там где мы вместе и ничто не может нас разлучить. Может мне уснуть прямо сейчас и оказаться там вместе с ней. А может, я и так сплю, и всё это лишь сон? Сейчас я открою глаза и увижу полоску солнечного света, которая пробивается через щель в кремовых шторах в комнату, которая в последнее время, стала нашей общей. Я поверну голову и увижу её, так же посапывающую на моём плече, сладко потянусь и попытаюсь бесшумно встать и одеть протезы, чтобы приготовить ей завтрак, такой, как она любит, просто омлет, кофе и маленькую пухлую булочку намазанную джемом.
Иголка больно втыкается мне в грудь. Я боюсь сделать резкий вдох. Только не сейчас, не когда она здесь. Этот укол говорит о том, что реальность именно здесь и сейчас и другой быть не может. Я нахожусь в палате, на моём плече лежит голова любимой девушки, а на стуле в углу сидит её отец, один из самых лучших людей на земле. Чего же я хочу ещё ждать лучше, чем эта реальность. Страшнее будет, если я вдруг проснусь в своей маленькой серой комнате, там в Тюмени, и пойму, что мне двадцать лет, а я абсолютно здоровый, но уже уставший от жизни балбес.
Ворвавшаяся в палату сестра, нарушает наше тихое умиротворение. Она ругается на ничего не понимающую и хлопающую глазами ото сна Женьку, за то, что та нарушает санитарные нормы, забравшись с ногами на кровать тяжёлого пациента. Ещё она кричит, что вообще то, ей нужно проводить процедуры, а больному вообще-то нужен покой и она вообще-то здесь ответственная, поэтому просит посторонних незамедлительно покинуть палату. Наверное, в другой раз Михалыч с Женькой непременно нашли бы достойный ответ на такой агрессивный выпад, но сейчас они просто усталые, растерянные, ослабленные обрушившимся на них горем люди, поэтому могут только неуверенно извиняться. Я уговариваю их, чтобы они шли домой. Целу̀ю Женьку крепко крепко и обещаю, что завтра мы обязательно встретимся. До операции я точно дотяну, это теперь моя основная задача, но есть ещё одно дело, которое мне нужно успеть провернуть в эти четыре оставшихся дня.
22
По моей просьбе доктор принёс мне блокнот ежедневник с жёлтыми страницами и ручку. В этот блокнот я должен успеть изложить всё, что со мной произошло в моих нескольких жизнях. Я хочу поделиться этой сказкой не только с Женькой и Михалычем (они то уже всё это знают), но со всеми, кто сможет прочесть эти записи. Надеюсь, Женька сможет это опубликовать. Это будет моё наследство, всё что я могу оставить после себя. Может быть, история моей жизни спасёт кого-нибудь от отчаянья, а советы Длинного,
