крыльце, стоя на карачках, тихо стонал незнакомец в разодранной одежде и плевался сгустками крови. Черное лицо, чудовищно раздутое, с глазами-щелками, напоминало шаманскую маску из Захолустья. На свежевыпавшем снегу - бесформенный прерывистый след. Человека волокли по земле. Я еле опознал в этом полутрупе Рината.
Ехать в больницу он отказался наотрез. Стеная и мыча, в качестве болеутоляющего потребовал водки. Литр сорокаградусной, финского «Абсолюта», охлаждался в дальней комнате между пачками нераспроданного Витиного тиража. Я впал в задумчивость: берег элитное пойло для «прописки». Да и раненому в бою требовалась полевая аптечка, бинты, жгуты, а не водка.
- Дай, Борька, дай, огнем жгёт, ну?.. Ну, хоть рану того… промокнуть? Друг ты мне или кто? Убью-ю всех на хрен!..
Друг детства выдавил скупую слезу. А чтоб Росомаха, он же Харя, заплакал, это надо постараться… И плакал он не от боли, уверен. Болевой порог у Рината высокий, Плакал от унижения.
Я налил полстакана «Абсолюта». Сделал тампон из бинтов. Аптечку из жилконторы приволок вместе с закуской сантехник Саня, заявившийся на церемонию «прописки» вместе с юным напарником, стеснительным и прыщавым.
Харя с трудом приподнялся с нар, но окунать тампон в водку не стал. А стремительно, пока я не опомнился, осушил стакан. И тут же замычал: губы, раздутые, как у охотника племени мумбаи, были разбиты.
Главное, кости целы, авторитетно заявил Саня, жуя домашний пирожок с капустой. Оказывается, в армии он служил в медсанчасти полка. Раны и неглубокие порезы (в подвале в подвешенного заложника то и дело, забавляясь, тыкали ножиком) обработали «зеленкой».
Другая потеря была болезненней: контуженному в ходе боевых действий выбили зуб с коронкой. Я выразился. Над этим зубом перед поездкой в Москву мы колдовали неделю.
Твердую пищу организм Хари не принимал. Из жидкого продукта боец, вынесенный с «нейтралки», предпочитал сорокаградусную. Да бульончик, который варил прикомандированный к больному подручный сантехника, молчаливый Павлик.
После недели перрорального лечения водкой мой напарник пошел на поправку. Исчезла кровь в моче. У сына тайги был мощный иммунитет. Раны зарастали, как на охотничьей лайке. Рожа уменьшилась в диаметре, обрела нежный золотисто-фиолетовый оттенок. Он уже ел вареную картошку, которую чистил Павлик. Он же безропотно выносил горшок из-под Рината. За его услуги старший сантехник потребовал наши паспорта.
– Для прописки? – удивился я. Кто ж нам московскую прописку даст?
– Дни короче, длиннее ночи, - загадочно молвил сантехник Саня. – Скоро ж гололед… Такой порядок. Времена года, понимаешь… Перепад температур…
- Короче? – прервал я размышления доморощенного фенолога.
- Короче, лед долбить, - посерьезнел Саня.
Ринату, подумалось, нельзя давать в руки лом.
- Тяжелее стакана не брать, - ухмыльнулся виртуоз разводного ключа. – Берешь ручку, расписываешься в наряде, сдаешь паспорт, отдаешь денежки. Зачем долбить, само растает. Не растает – соль под ноги … Времена года, понимаешь, Чайковский, слыхал?Природа!.. Таков порядок, ничего не попишешь, брат.
Выяснилось, Лужков в ответ на многочисленные жалобы разрешил привлекать к долблению льда на тротуарах временную рабсилу. И оплачивать по авральным расценкам. Разумеется, никто не собирался бороться с сезонной напастью дедовским способом.
- Вот долбоскрёбы, - резюмировал Ринат. - Дятлы.
Он уже не шепелявил.
Зря я взял Рината в Москву.
Пленка 15d. Бассаров. Игра в Пинг-понг
Если с Харей дело разрешилось быстро, на десятый день он уже скалился щербатым ртом, то отпуск дефицитного препарата по рецепту Виссарионыча застопорился. И не в недрах Минздрава, а в жерновах столичного криминала.
Все-таки авторитета Виссарионыча, смотрящего, но смотрящего на Москву из-за Урала, было маловато. Отец Татьяны назвал для связи некоего Сивера («да не Север, а Сивер», предупредил Виссарионыч), члена столичной группировки, с которым чалился на зоне.
- Я от Виссарионыча насчет «аптеки», - произнес в трубку условленную фразу.
Повисла пауза. На том конце провода было слышно дыхание абонента и странная визгливая речь на втором плане.
- Ну и чо дальше? - донеслось. Голос был тусклый, булькающий, будто со дна реки, хотя время шло к обеду. – А ты кто?
- Я от Виссарионыча, - старательно повторил я.
Опять наступило молчание. Тормоз какой-то!
- Насчет «аптеки», - добавил, стараясь не показать раздражения.
Ноль реакции: одышливое дыхание абонента на фоне певучей скороговорки.
Я покашлял в трубку.
Абонент очнулся и просипел:
- Пущай Володя...
На половине фразы силы оставили этого засоню.
«Что – пущай?». Какой, на фиг, Володя?
В трубке раздался шорох - чей-то голос с сильным акцентом произнес нечто, похожее на мантру:
- Синь тяо… харасо! Господина сипать… харасо!
В трубке раздались гудки.
Может, неправильно набрал номер? С разрешения хозяйки кабинета, мастера домоуправления, средних лет бойкой дамочки в платке из люрекса, набрал тот же номер.
- Господина сипать… харасо! – включился загадочный автоответчик с акцентом Юго-Восточной Азии.
Гудки.
Японский городовой! Китайская грамота! Сообразил, что Виссарионыча зовут Владимиром. Хотя обращение «Володя» по отношению к немолодому криминальному авторитету, матерому волку, было по меньшей мере странным… Удивляла и непонятная визгливая речь. Впрочем, в этом Зазеркалье еще не то услышишь. Другая планета.
Я перезвонил отцу Татьяны. Рассказал про странную реакцию рекомендованного абонента.
- Понял! – добродушно рассмеялся Виссарионыч. – Узнаю Сивера. Паша, он «плановой» по жизни. Рабочее состояние... Ладно, позвоню Паше. А ты звони ему ближе к ночи.
«План» это «дурь», вспомнил я. «Дурь» это «трава».
Домоуправление закрылось, пришлось звонить из телефона-автомата на углу Тверской, у входа в метро «Маяковское». Сквозь шум донеслось полузадушенно: «Салют…». И все. Абонент отключился.
- Мужчина, вы там скоро?..
Стук монеткой по стеклу вывел из задумчивости. Я вышел из телефонной будки.
«Салют». Не похоже ни на приветствие, ни на пароль.
Повторный звонок вогнал в еще большую задумчивость.
Незнакомый голос мало походил на не сиплое пришепетывание Сивера – подвывал будто раненая дворняга, с чудовищным акцентом:
- Тяо бан! Товалиса бай-бай, холосо… Тяо ом! Тяо ба! Дьеа чии лаа зи? Адлеса, холосо? Тяо!
И опять раздались короткие гудки. Старый лагерник путает следы? Или я ошибся номером?
Теряя терпение, влез в будку, оттеснив парочку тинэйджеров. В спину понеслись проклятия типа «козел».
На этот раз я категорично потребовал Сивера. После паузы трубку взял вменяемый абонент. С легким певучим акцентом, но вполне по-русски растолковал, что я не ошибся номером. И что «дядя Паша» (прозвучало: «Па-аса…») сейчас «отдыхает». Но он знает про «визит господина». Ехать до рынка «Салют», метро «Савеловская», там рукой подать до общежития «Сила» (я сообразил, что речь идет об общаге ЗИЛа), любой покажет. На месте спросить Пинг-понга.
То, что любой покажет – верно с точностью «фифти-фифти». Именно в таком соотношении на рынке «Салют» обретались вьетнамцы. Шустрые, маленькие, они муравьями тащили огромные баулы, в которые могли поместиться двое их носителей.
Было утро и окрестный люд, покупатели еще не подтянулись.
Первый же остановленный мной торгаш, не снимая с плеча поклажи выкрикнул:
- Улиса тама!.. – мотнул головкой, так, что свернул козырек драной бейсболки вбок, и потащился прочь.
Второй вьетнамец, без баулов, заслышав про Пинг-понга, сделал большие русские глаза, испуганно замахал руками и юркнул в толпу соплеменников - что ящерица в джунгли Меконга. Он что-то сказал землякам вполголоса – из-за прилавка на меня уставились желтые лики.
Я двинулся в указанном направлении. У железных ворот рынка меня с криком «Тяо ба!» нагнал вьетнамец, возможно, тот же, все они на тут одно лицо. Поклонился и пошел впереди меня.
Дойдя до угла улицы, мой гид махнул рукой в сторону пятиэтажного невзрачного здания без балконов, и с возгласом: «Сила!» провалился сквозь землю.
«Сила» - общежитие ЗИЛа – и в самом деле олицетворяло силу. Это было уже не пристанище «Завода измученных лимитчиков», как в совковые времена расшифровывали ЗИЛ москвичи. На место лимитчиков пришла новая сила. Вьетнамцы еще в эпоху развитого социализма трудились на заводе имени Лихачева. Их селили в общежития вместе с российскими провинциалами. С началом реформ на заводе начались сокращения, и постепенно рабочее общежитие оккупировали вьетнамцы – прирожденные торгаши. Вместе с ними в Москву с далекой родины проникли представители криминальных кругов, сайгонской мафии, которые в союзе с ветеранами вьетнамо-американской войны, командирами НФОСВ – Народного фронта освобождения Северного Вьетнама, образовали устойчивую структуру. Криминогенная диаспора была организована по армейскому образцу. Особую силу ей дал союз с московскими гангстерами, коим младшие восточные коллеги выплачивали оговоренную дань. Никто, кроме посвященных в лице уполномоченных «братков» и подкупленной милиции, не смел ступить на территорию «маленького Вьетнама». Даже местные «скинхеды» обходили общежитие ЗИЛа стороной - после того, как три бритоголовых отморозка, вооруженные велосипедной цепью и обрезками труб, попытались наехать на логово «косоглазых пигмеев». Трупы налетчиков так и не были найдены (говорят, их растворили в соляной кислоте, при помощи которой жильцы общежития выплавляли из контактов бытовой радиоаппаратуры золото и серебро). Следствие по делу пропавших граждан РФ зашло в тупик: вьетнамцы, как один, хранили молчание.
Азиатские гангстеры, остатки «сайгонской», «нгетиенской» и «ханойской» бригад,
«работали» только среди земляков, крышевали проституцию, нелегальную миграцию, азартные игры, трафик наркотиков; в обратном направлении - вывоз на родину черного, цветного лома, сельскохозяйственных инструментов, драгоценных и редкоземельных металлов. Общежития ЗИЛа превращались в склады,
