швейные цеха. Контактировали вьетнамцы и со столичными ОПГ по части поставки опия и «девочек».
В проулке между гаражами, метрах в двухстах от общежития, кучковалась стайка молоденьких азиаток – все плоскогрудые, руки-ноги как бамбуковые палочки, но раскрас боевой. Зажав кровавыми ротиками сигареты, они дружно дымили. Одна из них, щелчком отправив окурок точно в урну, подкатилась ко мне.
- Тяо! Ты тлахаться?
- Что? – не понял я.
- Тлахаться, холосо? Шау! Шау бакса!
Для наглядности девица сперва изобразила фалангами колечко и стала тыкать в него указательным пальчиком с обломанным, но крашеным, ноготком. Распахнула курточку, демонстрируя жалкие свои прелести. Затем растопырила пятерню и придвинула к нему тот же указательный палец: шесть баксов.
Я отрицательно повел подбородком.
Расценки резко упали.
- Бон! Бон бакса!
Девушка заговорщицки подмигнула косым глазом, шевельнула мальчишескими бедрами, обещая посвятить в сокровенные тайны Юго-Восточной Азии, и сунула мне под нос пятерню без большого пальца: «бон» - четыре.
- Тлахаться, холосо?
- Нет, не холосо, - хмыкнул я, не снижая хода.
Бойкая вьетнамка преградила путь и кончиком розового язычка - почудилось, раздвоенным - облизала тонкие губы.
- Минье-ет? Ба бакса! Тли!.. Дёсево-о! Бели, длуг!
Она выкинула три пальца.
Насилу отвязавшись от навязчивого сервиса, рванул двустворчатую дверь.
На вахте в продавленном кресле дремал русский пузатый дядька в вязаной безрукавке. Мое появление не разбудило вахтера. Привык к суете. Дверь то и дело ухала. Фойе в разных направлениях рассекали знакомые рыночные фигурки людей-мурашей с громадными баулами. Два вьетнамца в шортах, невзирая на сквозняк, громко, визгливо разговаривали по настенному телефону-автомату. Длинная тирада, похожая на пение канарейки, неожиданно завершилась по-русски: «Твою мать!..» Абонент в сердцах впечатал трубку в стену и развел руками.
Тем не менее, ни одного русского лица в фойе я не увидел. Общежитие загибающегося в тисках рынка завода имени Лихачева, видимо, с потрохами оккупировала вьетнамская община.
Раздался грохот падающей сковородки. В общежитие ввалились вьетнамцы, похожие на китайских «кули». Вахтер разлепил глаз. В заплечных коробах громоздились кастрюли, сковородки, прочая железная утварь. Вахтер прикрыл глаз.
Сторожевые обязанности за него выполняли два местных аборигена, они по-хозяйски развалились за перегородкой, играя в кости за обшарпанным столом и не обращая внимания на дремлющего рядом вахтера. С экрана маленького телевизора вещал, видать, с жуткого похмелья, Ельцин.
«Пинг-понг».
Стоило мне произнести это имя, больше похожее на погоняло, как с вахтера слетела дрёма, он уронил на пол амбарную книгу и внятно сказал: «Здрасте». Игра в кости прекратилась. В фойе стало тише, на миг остановилось броуновское движение людей-мурашей.
Словно из-под земли возник человек в черном: кожанка, капюшон, джинсы-клеш, - необычно высокий для вьетнамца, - встал передо мной.
Я повторил пароль: «Пинг-понг».
Человек в черном незаметно качнул головой в сторону.
Меня провели в подвал, напитанный смешанными запахами сырости, благовоний, жареного риса и пряных ноток гашиша.
Провожатый выбил условную дробь о стальную дверь. Она отворилась с протяжным скрипом. В глаза бросилась желтая звезда в центре красно-синего флага, распятого на стене.
В просторной комнате свет падал из зарешеченного окна, наполовину выходящего на поверхность. Полуподвал. Все здесь было «полу». Полу-стулья, низкий столик, полу-кровать, скорее, нары. На них спал на животе, равномерно всхрапывая, некто в тельняшке – лица не видать. Седой клок волос. Даже со спины было видно, что это русский мужик.
Провожатый осторожно тронул, - скорее, погладил, - спящего за плечо. Тот поспешно сунул руку под подушку, буркнул, не поворачивая голову: «Кто?»
- Наша гостя-я, господина-а, - с полупоклоном, растягивая гласные, ответил человек в черном.
Хозяин резко осел в полу-кровати, с хрустом потянулся, зевнул. Это был худощавый пожилой мужичонка, русский, но вьетнамской комплекции. Даже в сидячей позе было понятно, что он невысок. На лице, и так морщинистом, отпечатался розоватый рубец от подушки. Хрящеватый нос, черные мешки под глазами. Боковая дверка отворилась, вошла молодая вьетнамка, подросткового облика, с тазиком и кувшином, полотенце через плечо.
Девушку-служанку сменила вторая. Она внесла на подносе фарфоровый чайник, небольшие кружки, разлила зеленый чай по стаканчикам. Хозяин жестом попросил сесть на стульчик. Долго, надсадно кашлял. С натугой спросил:
- Ты от Фары?
Я кивнул, вовремя вспомнив прежнюю кличку Виссарионыча, полученную им еще по малолетке после угона легковушки. Тогда он разбил фару и по этой примете его поймали гаишники.
- С Захолустья, значит… Чай пробуй, сынок. Его они с родины привозят.
Я пригубил еще горячий напиток, и он мне неожиданно понравился – терпкий, с травяными нотками.
- Вот… - отпил чаю Сивер. – Теперь и чифирь не лезет… старый стал.
Хозяин спросил о Фаре: «Как он?». Я вкратце обрисовал.
- Сынок, Виссарионыч для меня Фара. Был и будет. В той угнанной машине с разбитой фарой сидел я! – издал горлом клекот. – Дураки были, пацанами, но понятия имели... Нынче молодежь борзая, колют всякую дрянь, шмаляют из стволов почем зря…
Поговорили о падении нравов. «Устав не соблюдают», - проворчал собсеседник. Из его монолога, перебиваемого кашлем, я уяснил, что теперь он как бы «на пензии». Хотя трудовой книжки и прочих «красных ксив» у него отродясь не бывало. Ни дня не работал, ни на зоне, ни на воле. Не женился. И даже Фаре попенял, когда тот завел семью.
- Ну, допустим, жена, – фыркнул Сивер. – На хрена жена, когда есть Тиен, в койке что твоя швейная машинка… Так, Тиен? – издал клекот, обернувшись к вьетнамке, пришедшей убрать посуду. Клекот этого стервятника означал смех.
Девушка-подросток улыбнулась с поклоном и что-то прочирикала.
- А!.. – матюгнулся старый лагерник. – Так ты Туен, япона матрена!
Прислужница юркнула в дверцу.
- Вот, до сих пор путаю… И пацанов ихних тоже. Тех, что приставили. Одного кличут Бао, второго Бинь, прикинь? Это не погоняло, заметь, сынок. В переводе «Защита и Мир», зуб даю. Охрана, короче. Я их поначалу, когда братва сюда сунула, вечно путал, вот и обозвал Пинг-Понгом. Всех скопом. Так и пошло…
Сивер, по его словам, пенсионер Солнцевской ОПГ. Родом из Замоскворечья, «поднялся» в Захолустье.
- Земляками будем, - резюмировал хозяин подпольной империи. – Чалился я в ваших местах, в Тулуне, потом в Южлаге, на строгом… Сплошь бакланье. За что сидят, сами не знают. Человека убил за три рубля, а не знает. Тьфу, шалашовки! Самих резать, да лень, – сплюнул авторитетный пенсионер. – Сучье время! Сучье племя. Кругом одни манагеры, суки.
Давным-давно подросток Паша, который еще не был Сивером, приехал собирать коноплю в Захолустье, за Байкал, где его повязали в поле. На «малолетке» сошелся с Володькой Фарой.
Появилась вторая девочка-женщина (у первой был маникюр) с подносом поменьше. На подносе лежали две папиросы, набитые «дурью», зажигалка, и трубка с длинным, с локоть, мундштуком. Служанка застыла в полупоклоне.
- А знатная у вас в Захолустье травка! – крякнул хозяин. – Гостю - первый пых. Вдуть не желаешь, сынок?
Я вежливо отказался, нетерпеливо переменив ногу на низком сиденье.
- Ну, зырь сам… А хошь, отраву ихнию? Опий, не? Да я и сам его на дух не переношу. Опий это наркота голимая. А «план» это другое, это вещь. Так что я уж по-стариковски. Забьешь косяк, и туз к десятке... И кличут ихних девок ласково. Пацаны у них, значит, все Нгуены, а девки то Тиены, то Туены – по нашему «фея-дух». Пыхнешь, и улетишь что дух…
Стариковское балагурство-ворчанье начало надоедать. Видать, он месяцами не вылазил из подвала и не видел никого, кроме азиатских физиономий. Я не знал, как перейти к делу. И как величать хозяина, тоже не знал. Сивером? Хм, не слишком ли это запанибрата?
Сивер внимательно посмотрел в глаза. (Я заметил, криминальные авторитеты со звериным чутьем угадывают несказанное – иногда от этого зависела жизнь… Таким и был Виссарионыч).
- Зови меня Сивером. А лучше дядей Пашей. Лады, один я пыхать не буду.
Неуловимым шевелением пальца он отослал прислугу.
- Тема такая, земеля. – начал дядя Паша. – Насчет «аптеки», гришь...
Пленка 16d. Бассаров. Из тени в свет перелетая
Оказалось, тема не простая. Новые хозяева Москвы – «солнцевская» братва – отрядили Сивера связным с вьетнамской мафией, самой дисциплинированной этнической группировкой. Почетная ссылка. Учли, что Сивер – вор и коренный москвич. Старый лагерник, апологет воровских традиций, откинулся в середине кипящих 90-х и уже не годился для уличной «оперативной работы». Обдутый на пересылках морозным ветром «сивер», Сивер в последний заход угодил на нары в одной стране и вышел из ворот зоны в другое государство. Он даже не знал, как пользоваться мобильным телефоном «Моторола». Братва подтрунивали над обкуренным динозавром преступных устоев, хотя уважала его солидный лагерный стаж. «Беспредельщики» 90-х смеялись над «чифирем», предпочитая кофе, а самодельной финке – оптический прицел штатного киллера; ржали над самокрутками с «планом», выбирая «кокс»; над аскетизмом седых, с железными фиксами, зэков, жируя в подмосковных коттеджах и катаясь на «бумерах» и «ауди»; над запретом сотрудничать с «мусорами» и «красными» структурами, пролезая в депутаты, над «гоп-стопом» фраеров и грабежами торгашей, облагая их данью в виде «крыши», подкупая милицию и судей; над «медвежатниками», средь бела дня открывая массивные дверцы сейфов путем скупки акций, отжимая и легализуя бизнес... Но Сивер и его соратники, сизые от наколок ветераны, были все еще нужны бандитам нового поколения – как символ верности воровским устоям. Не точного следования им, а уважения к Уставу. И для имиджа.
Однако реального влияния на дела ОПГ Сивер не имел. Это и хотел донести до меня дядя Паша. Тем паче, касаемо «аптеки» и «манагеров».
Добираясь до станции «Автозаводская», в переходе с кольцевой линии на станции «Павелецкая» увидел огромный плакат с рекламой банка. На черно-белом ламинированном полотнище под
