Захолустье

это особый дух, уже не детский, еще не женский, с неизбежной примесью чужого; так слабо и нежно, поникая, пахнет полевой цветок перед дождем. Иногда я невзначай касался ногой Лориной лодыжки под столом, и она не убирала ножку, нет! Цветы удовольствий срывать не спешил, хотя чувствовал, что Лори не против...  Не против чего?
       Ребенок, сбагренный родственниками на узкие плечи Лори, нашим занятиям не мешал. Девочка, выросшая среди оленей, чьей первой нянькой была добродушная лохматая лайка, была не избалована, охотно ела кашу, благодарно стреляя глазенками, и много спала. Перед сном Лори читала ей сказки, которые, по-моему, придумывала сама. Она брала ее на руки и строго смотрела на меня. «Myfamily».
       Когда мама в очередной раз завела разговор о работе, я вдруг выпалил, что не хочу гробить здоровье на прииске, как отец, а хочу поступать в университет. Мама осеклась, покраснела от удовольствия и расплакалась. И все твердила о том, как бы радовался отец… В самом деле, на руках у меня имелись все козыри: отличный аттестат, армейская характеристика, комсорг, спортсмен. Проходной балл как в популярной карточной игре «очко» - 21. И лет столько же. А мама, возбудившись, говорила, что будет посылать деньги, сколько сможет, она тоже мечтала о высшем образовании, так пусть хоть у сына сбудется, и городская родня поможет, и сама устроится по совместительству, ей предлагали, и на сберкнижке кое-что есть, копила на зимнее пальто, но зачем, ей много не надо… Бедная мама! Я не сказал ей, что попросту не хочу отпускать Лори.
       Но отпустить пришлось.
       Накануне приехал лесхозовский шофер и передал Лори, что ее мать приедет из тайги назавтра – осталась с прокурором замерять площадь горельника.
       В тот же день я подрался возле пивнушки с одним парнем, который учился в параллельном классе, а теперь вышел в люди, организовал кооператив по сбору и переработке кедровых орехов, и ездил по поселку на раздолбанных «жигулях», зато девятой модели.  Он сказал что-то про Лори. Был пьян не меньше моего, но толще. Живот и необъятные ляжки придавали ему устойчивость. Противник подмял меня во дворе пивнушки. Залаяли собаки, раздались крики. Опять полил дождь - мы порядком извазюкались в грязи.
       Видно, я еле держался на ногах, если чуть не свернул железную печку в доме Лори. Жестяная труба, уходящая в форточку, покосилась - я подпер буржуйку кирпичами. Подбросил дров – смолистых, отборных, соседских. Сбросил на пол у печки грязную мокрую одежду.
       На кухне я разделся до трусов, качаясь на табурете, хозяйка промокнула ссадины марлей, макая марлю в тазик с марганцовкой.
       Девочка, разморенная жаром печки, уснула в комнате.
       Любовь это жалость. Лори начала гладить мои царапины-синяки и вдруг поцеловала  в спину. Пробормотала, что ждала из армии.         
       Я не был уверен, что нам нужно делать это. Но Лори сказала, что завтра приедет мама. Я понял, что это последний шанс.
       Она разделась первой,  я дивился ее груди – как у маленькой девочки. Легкие ступни все так же увенчивали чистые гроздья пальчиков-виноградинок, их можно было, пожалуй, съесть или поцеловать; они поджались от смущения, но отважно переступили через хлопчатобумажные сиреневые трусики с узелком на белой резинке  – такие выдают в интернате детям из малообеспеченных семей. Издав невнятный звук, я сжал острые плечи, доверчиво подавшиеся вперед. Лори послушно затрепетала ресницами, как крылышками, она дрожала, хотя в квартире было натоплено.
        Воздух за окном стал синим.
        …Мы очнулись от толчка и задавленного, что писк лесной мыши, плача. Это проснулась за стенкой девочка – видимо, от нашей возни, скрипа панцирной сетки.
        Нам не нужно было делать это. 
     
        Девочка получила ожоги, упав на железную печку-буржуйку. Ее увезли на санитарной «буханке». Родня обвинила Лори во всех смертных грехах и увезла ребенка вертолетом  санавиации на стойбище. От греха подальше. Лори перестала со мной разговаривать. Она безучастно лежала на кровати и слушала равномерный скрип панцирной сетки. Я не мог на это смотреть  - наши встречи прекратились сами собой.            
        Из того огненного Захолустья  я улетел первым, не опалив шкуру. Хотя с самого начала мы хотели ехать вместе. Прощай, июльская бабочка с опаленными крылышками! Мне казалось, из затянутой дымом пожарищ и морозными туманами малой родины  вырвался на месяц, а вышло - на долгие годы.
        В то же лето я легко поступил на исторический факультет университета имени Жданова, он еще донашивал имя видного партийного деятеля, но уже через несколько лет, когда я бросал учебу, эту приставку сбросили.  Разбитая вывеска валялась на крыльце административного корпуса, куда я ходил подписывать обходной лист. Стекло противно скрипело под ногами, отдавая ноющей зубной болью, этот скрип возникал потом откуда-то из сумерек в худшие минуты моей последующей жизни.
        Наступала великая эпоха переименований. Вслед за перекройкой ГДР, где я никогда не служил, видная диссидентка бабка Еремеиха, наслушавшись телевизора, предложила переименовать улицу Ленина в улицу А. Боронкина. Он вдруг превратился из изгоя в героя. Непримиримый борец с тоталитаризмом отбывал ссылку на улице, где я вырос. Но я его плохо помнил - он был маленького роста, всегда трезвый, жался к заборам, посверкивая очками, и не представлял интереса для пацанов. Говорили, опальный кандидат технических наук трудился в комбинате бытового обслуживания, чинил под присмотром КГБ холодильники и ламповые телевизоры. Ему, клепавшему в группе академика Сахарова атомную бомбу, это было как раз плюнуть, неувязка возникала лишь из-за запчастей. В качестве гонорара узник совести брал, кроме денег, продукты домашнего приготовления, а заказчикам женского контингента делал половинную скидку, предлагая вступить с ним в связь, и для затравки подсовывал срамные журналы, их ему пачками присылали из «Эмнисти Интернэшнл» вкупе с другой подрывной литературой.  Половой контакт случался далеко не всегда в силу отсталости местного населения, взращенного таежным домостроем, а также очкастости, малорослости и общей неказистости мастера КБО. Знаю об этом со слов бабки Еремеихи, пристававшей ко мне с просьбой составить заявление о переименовании улицы Ленина в улицу им. А. Боронкина, того самого пыльного Бродвея, по заокеанскому образцу коего к тому времени расхаживал недавний политзэк. В итоге Еремеиха сама состряпала соответствующую бумагу, но ей отказали. Поводом послужила не общая безграмотность петиции, а странный довод, что номинант на увековечивание имел с просителем судьбоносное для демократической России соитие в гостиничном номере. Бабка Еремеиха тогда не была бабкой, а теткой в самом соку, елозя шваброй по пустынным коридорам гостиницы, опрометчиво, а, может продуманно, подоткнув халат. Ссыльнопоселенец же приходил в явочный конспиративный номер для планово-профилактической беседы с уполномоченным КГБ. При закрытых дверях они играли в шахматы, чтобы убить время и поставить галочку в отчете, это мне по большому секрету сказала по истечении срока давности бывшая техничка гостиницы «Весна».
       - А как Бродвей по-нашему? В смысле по-ихнему? – спросил по этому поводу двоечник Харя.
       - Широкий путь, - сказал я. – Типа того.
       - Как? – лошадиное лицо Хари вытянулось от разочарования. - И все-е?!
       Да что там улица в каком-то Захолустье! Переименовали целую страну. Когда я выехал из северного поселка, то обнаружил, что в городах ввели талоны. Не более килограмма, или пять рулонов в одни руки. Мне было все равно – абитуриентам талонов не полагалось.
       Так и не дождавшись Лори, я подал документы на поступление, но надоел с расспросами милой девушке в приемной комиссии ИГУ, не объявлялась ли такая-то, на вид странно-красивая.
       - Как вы сказали? Странно-красивая?  – поразилась девушка. – Первый раз слышу.
       С девушкой из комиссии мы ходили в кино – ничего более. Она не была странно-красивой.
       Я звонил маме с вокзала, связь была отвратительной, в соседней кабинке громко говорили по-грузински (в моем взводе служил грузин Дато), перемежая гортанную речь словами “аванс”, “договор”, “объект”.  Я стукнул в стенку кулаком и крикнул: «Э, дамицади!»  В кабинке уважительно прикусили язык. И тогда я уяснил, что Лори нет, нет и все, сынок, даже ее мать не знает, где она. Прежде, чем связь окончательно прервалась, мама срывающимся голосом успела крикнуть, что мне не надо приезжать «назад»…
       По возвращении из колхоза, куда первокурсников посылали на сбор картошки, на вахте общежития меня дожидалась пачка писем с лиловым штампом: «Адресат не проживает».
       И я успокоился. Хотя возмущался на почте: даже если адресат выбыл, то проживать-то на свете он имеет право. Но возмущался излишне громко и поймал насмешливый взгляд из-за стойки женщины средних лет.
       Большой город, запах молотого кофе и парфюма, красивые раскованные студентки, поцелуи на набережной Ангары … Роман с Лори поблек, растворился в речном тумане. Из этой куколки никогда не вылупится бабочка, думал я.  Но когда с учащенным сердцем думал о какой-нибудь милой девушке, то у меня образовалась привычка сравнивать ее с той, которая и целоваться-то толком не умела, –  а это по молодости лет большой грех,  – и проводить радиальные, тонкие, что паутинки, линии от нежного, странно-красивого ростка к удаленным побегам Вселенной.





[justify]       Девушка-почтальон в обтягивающих цветастых лосинах жевала жвачку, поглядывая на пейджер. Я торопливо расписался. И распахнул дверь балкона. Закурил, проклиная себя за слабость: не курил полтора