Больше никто не мог узреть его. Но, странное дело, слух о «романе» между знатным бригадиром и учительницей-англичанкой мгновенно разнесся по поселку. Это подтвердила и Сорока на кухне у мамы.
Рубиновую Розу втихую уволили по собственному желанию.
Одноклассник и второгодник Петька, что маялся в учительской в ожидании нагоняя за курение в туалете, со скуки прочитал приказ об увольнении Маргоши на доске объявлений. При этом Петька гнусно добавил от себя, какие могли быть собственные желания у училки-блудилки.
Но РР медлила с отъездом. Водители порожних грузовиков, заходя после рейса в пивнушку, подтверждали, что по поводу доставки движимого имущества на «большую землю» к ним никто не обращался. А с другой стороны, какое имущество у Рубиновой Розы, кроме шляпки, косметички и смены кружевного белья?
Захолустье замерло в ожидании отъезда учительницы-иностранки. Видно, по этой причине ранее обычного пошла на убыль северная зима, снег на центральной улице Бродвей потемнел, и его не убирали даже возле райкома - в предвкушении развязки любовной драмы.
Невзначай я увидела бывшую учительницу, когда спешила в школу на кружок бального танца. Бального, громко сказано, но кружок назвали без учета моего мнения. Я хотела порхать, как бабочка, а меня заставляла топтаться на месте в вялых объятьях неуклюжего одноклассника.
По воскресеньям население Захолустья, от мала до велика, стекалось к площади перед универмагом, что зверье на водопой. Универмаг – тоже громко сказано. Им именовалось длинное, что большая кошара, унылое блочное здание. Одноэтажная серятина. В одном конце располагались «Промтовары», в другом «Продукты», а «Вино-водочные изделия» прятались с торца продовольственного отсека, где на высоком крыльце по очереди спали собаки и люди, но зимой, понятно, не столь продолжительно, как летом, в тени. Время от времени, пинком иль взмахом метлы, их сбрасывали на сырую землю, дабы обозначить конец одного природного цикла и начало следующего.
Рубиновая Роза стояла ближе к продовольственному отделу, заметная издали. Она была без очков. Одетая несерьезно, не по погоде, точнее, не по местному, в зеленой шляпке, сиреневом шарфике и замшевых сапожках, бледноликая, с алым ртом, РР была нестерпимо чужой.
В Захолустье смену времен года знаменовали собаки. Если они грелись на солнце, в грязных сугробах по периметру площади, то пришла весна. А если исчезали, то, естественно, зима. Собаки залегли на площади. Март съеживался как снег на южной стороне универмага. Стихли ветра, что гнали сиреневую поземку по Бродвею, однако местные жители не спешили сбрасывать унты и меховые шапки. По утрам столбик термометра за нашим окном лишь в последние дни сполз ниже 25. Так что народ, спешащий в унтах за покупками, поневоле притормаживал шаг на подходе к РР, вышедшую из универмага.
Заглядевшийся на иноземную птаху народ не сразу засек, как на красных «Жигулях» подкатил Давыдов, вылез из салона, подал руку жене. Она вывалилась из машины – пальто застегивалось лишь на верхних пуговицах, живот поверх пальто прикрывал темный плед. Со спины плед был завязан узлом.
РР отвернулась.
Поглощенная сползавшим пледом, жена Давыдова, перекачиваясь на ичигах, двинулась в «Промтовары», опираясь на руку старшего сына. Глава семейства закурил.
Когда жена скрылась из виду, Давыдов бросил сигарету и подошел к Рубиновой Розе. Они коротко поговорили. Ни тени улыбок.
РР сняла варежку и погладила гладко выбритую по воскресному случаю щеку. Давыдов поправил сиреневый шарфик. Лишь после этого они, наконец, улыбнулись.
И быстро, не глядя по сторонам, пошли прочь. Правда, бригадир дернулся в сторону «Жигулей», бросил ключи. Они с глухим стуком ударились о капот.
Я стояла, прижимая на груди, под пальто, гимнастические чешки, напрочь забыв про бальный кружок. Да какие там бальные танцы, когда тут танго из-за печки, как говорит мамина подруга Сорока!
Некоторое время я шла за ними следом по другой стороне улицы. Бригадир шагал, РР в замшевых сапожках семенила следом, придерживая шляпку. Она остановилась, крикнула спутнику. Гримаска исказила прекрасные черты. Могу поклясться, перед встречей учительница пустила в ход всю палитру польского набора «RubyRose».
Давыдов рухнул коленями в снег. Стянул сапожок с длинной ноги РР и принялся растирать голую ступню. Тут я сама чуть не рухнула в снег: пальцы ноги Рубиновой Розы, ослепительно-белые, тонкие, изящные, как макаронины, не изуродованные сапогами и унтами, были помечены в тот же красный цвет, что и на руках!
Неслыханный разврат в масштабах Захолустья. Педикюр, несмотря на перестройку и реформы, еще не добрался до таежных мест. Даже Гала-Концерт, на коей пробы ставить негде, никогда не красила пальцев ног – так и шлепала по барачным коридорам в тапках на босу ногу безо всякого педикюра.
Давыдов растер ступню, поцеловал. Учительница тихо взвизгнула.
От увиденного я ринулась прочь, сломя голову. Добежала до универмага.
Здесь назревал скандал.
Беременная жена Давыдова, круглая, как гимнастический набивной мяч, беспрерывно верещала у брошенных «Жигулей». К площади подтягивался народ: дармовое представление по случаю выходного дня с участием местной художественной самодеятельности. И день подходящий – искрился снежный накат по периметру площади, отчетливо, словно в бинокль охотника-промысловика, качались в мареве страстей меловые вершины Иката.
- Увели жеребца из стойла! – гоготнули над моим плечом, обдав папиросным духом
- Под уздцы!.. – хихикнули сбоку.
Пахнуло свежим перегаром.
- Под яйца, га-га-га!
Взрывная волна смеха чуть не вытолкнула меня к «Жигулям», в центр представления. В партере торчали пацаны и я, в амфитеатре отпавшие от крыльца вино-водочного отдела пьяницы, тетки с баулами, семейные пары с авоськами, а также отдельные трезвые мужики. С культурно-массовыми развлечениями в Захолустье было негусто.
- Ойиу! Ойиу! Изменщик!.. – по сложной параболе крик Давыдихи облетел площадь, отражаясь от людских макушек, от днища бутылки, к которой приложился пьяница, от бамперов, от крупа понурой запряженной лошадки и стекол универмага, и вернулся ко мне. Я зажала уши варежками (утерянную правую варежку РР принесла на урок, сунула тайком). Жена Давыдова стала пинать валенками колеса «Жигулей».
Сын, тощий, в перешитой отцовской дубленке, вяло удерживал мать: «Ма, не надо, ма, люди смотрят…»
- Ой, ой, ой! – зачастила беременная скандалистка, - вступило… вот тута… Ойиу!
Она села прямо в снег, держась за живот. Норковая шапка упала. Сын, пряча глаза от зрителей, поднял шапку.
Возник «уазик» с красным крестиком на лобовом стекле. Больница была рядом, среди зевак попадались нарушители постельного режима, их выдавали пижамные штаны и подозрительно оттопыренные пазухи телогреек - на обратном пути от вино-водочного отдела пациенты завернули на дармовой «сеанс»: будет, о чем поржать в палате в тихий час.
Жену Давыдова увезли на «уазике», а «Жигули» угнал домой сын. Он учился не в нашей школе, в интернате, там усиленное питание. Но, несмотря на усиленное питание, каково ему теперь будет в классе? Бр-р. Разве что бежать из Захолустья.
Дело приняло нешуточный оборот. Сорока рассказала на маминой кухне, – а я, как водится, подслушала, - что Первый, он же Хараев, хозяин Захолустья, вызвал к себе начальника райотдела милиции и местного отделения КГБ, и орал про «политическую диверсию». Сороке в свою очередь поведала о том секретарша Хараева, неудавшаяся любовница третьего секретаря, что заставляло ее в отместку неустанно посылать миру наиболее грязные новости о местном политбомонде. Давыдов был членом бюро райкома. Был бы простым работягой – люби, кого хочешь, на здоровье. Но Давыдов - орденоносец, ходячий символ единства партии и народа, рабочая кость, отец семейства, про него не раз писала областная газета, делегат съезда, образец морали, понимаешь! А тут, понимаешь, разврат на стороне с какой-то англичанкой! Да еще выяснилось, что Давыдов еврей, правда, наполовину, но там, на Западе не будут миндальничать – сразу разнесут по «Голосу Америки», разорялся Хараев, аж пыль шла от ковра, - вещала секретарша. Тут не только хараевская голова полетит, но и ихние, милицейская и гэбэшная. Пора делать оргвыводы, понимаешь ли...
А виновники переполоха - беглая парочка будто истаяла под первым, по-настоящему теплым за долгую зиму солнцем.
Ну, с РР все ясно – грешная женщина, таких в городе через одну, провалилась в преисподнюю, выдвинули версию на площади, а вот куда делся передовой бригадир?
Их не оказалось ни в маленькой съемной квартирке Марго – разбросанные вещи да жалкие наряды (следствие установило, что хозяйка шила их сама) говорили о спонтанном бегстве; ни в комхозовской гостинице, где постояльцы - оглушенные местным самогоном строители-армяне, перепуганные удостоверением с тремя грозными буквами, сдуру предложили взятку; ни у холостого двоюродного брата Давыдова, ни в вагончике-бытовке промывочного участка. Следователь даже изучил свежие лыжни и тракторные следы на окраине поселка. На всякий случай в квартире учительницы изъяли косметичку и пару журналов мод не на русском языке - в качестве вещдоков.
Ментовский кипиш, изрекла бабка Еремеиха, греясь под мартовским солнышком на лавочке у барачного подъезда, гладя кошку Азизу.
Во время грандиозной облавы загребли в участок всех подозрительных лиц – от людей до блядей, по выражению водителя патрульного «уазика». Передвижных емкостей для административных нарушителей не хватало – и на узкие улицы поселка, качаясь, въехал свинцово-сиреневый фургон автозака, на котором возили в город серьезную публику, приличных преступников. Теперь оттуда, из фургона, разносились похабные песни. Отныне автозак принимал в свое чрево всякий сброд - от самогонщиц до честных пьяниц, от поздних посетителей пивнушки до «завязавших», но ранее судимых граждан, от тунеядцев до заведующего ДК с прической «а ля конский хвостик». За хвостик этого пидора, по словам водителя, ухватили и забросили в милицейский «уазик». Правда, после пикета у дверей РОВД ансамбля песни и пляски «Захолустные бабушки» перепуганного культработника через пару часов выпустили.
Дошла очередь до Галы-Концерт. Ее продержали 48 часов, и все 48 часов, то и дело выдергивая из ИВС, спрашивали, что та знает про «училку и хахаля». И Гала-Концерт
