Я стала с ним здороваться на переменах. Сперва смотрел удивленно с высоты своего полета, потом кивал, снисходительно усмехаясь. А моя безответная любовь окуклилась, проползла гусеницей по стебельку памяти и расцвела пышным ядовитым цветом. Тут-то он, как истинный коллекционер, меня заметил. Засушил серенькую особь для полноты видов ареала.
По мере подросткового окукливания, когда мои острые ключицы сглаживались молочной припухлостью, а лопатки на спине сложились для полета, я стала понимать – не умом, а естеством, нутром – почему хрупкая бабочка прижилась в северной тайге. Все живое дает потомство по образу своему и подобию, но лишь бабочка прорастает из мерзкой и мохнатой уродины в красавицу в изощренном наряде, отороченном нежной пыльцой. Чудо переходящих одно в другое состояний не могло не трогать суровые сердца оленеводов, охотников, спиртоносов и золотодобытчиков. Уж уродства, пота и грязи они навидались по самые гланды. Так самый забубенный пьянчуга-орочон, шоферюга-левак или бульдозерист-матерщинник верят, что однажды они завяжут, сходят в баню и наденут белые одежды и галстук.
Нежданно к десятому классу мы с моим спасителем оказались одного роста. И вовсе не потому, что тогда я впервые встала на каблуки… А до того была общепризнанной замухрышкой в нелепых очках с дефицитом массы тела, изгоем и жертвой, я и очки-то носила на резинке, чтоб их не сорвали мальчишки. А тут сойка-пересмешница начала дразниться, перепрыгивая с одной ветки возраста на другую. Буквально за одно лето я переменилась, сказала Анна Стефановна, расправила крылья, я это видела по тому, что вчерашние обидчики притихли, а подружки стали коситься в мою сторону. Превращения начались.
Пленка 09b. Лори. История Рубиновой Розы
Этот запах.
Он еще долго, с пятого класса, преследовал меня. Такой… тусклый. Будто из совхозного овощехранилища, где без света томятся завозные сморщенные плоды. Нас, школьников, посылали перебирать их.
И в то же время пряный, тревожный…
Много позже он догнал меня в подсобке кафешки с восточным названием. Не имея специальности и паспорта, я устроилась туда по приезде в город. Сладкая вонь шла из мусорного мешка, где подгнивали грибные обрезки. Как юный наркоман, словивший кайф от вдоха клея «Момент», я на пару минут застыла над тазом с очищенными шампиньонами. Они разлетелись по грязному полу – я рванулась и перевернула таз. Едва успела распахнуть дверь. Меня вырвало.
В пятом классе вместо сбежавшей в город англичанки к нам прислали девицу на выданье, как выразилась завуч Галиксевна, Галина Алексеевна, толстая, некрасивая и добрая. Учительницы иностранного языка у нас не держались. Одно слово, Захолустье! Будто им, путешествовавшим на страницах учебника по иным странам и континентам, прошагавшим в уме весь Лондон, от Трафальгарской площади до Вестминстерского аббатства, от Истэнда до Сити, было душно в нашей дыре, хотя чего-чего, а воздуха в этом таежном краю навалом.
Новая англичанка оказалась отнюдь не Жанной, Эльвирой, Лилией или Жоржеттой, даже не Мэри, а Марией. Марией Григорьевной. На первый урок она заявилась в короткой юбке, не столь короткой, как у старшеклассницы, однако чуток выше колен. Колени, в отличие от девчачьих, не были острыми. Когда Мария Григорьевна, бешено отбарабанив мелом по доске, с размаху плюхалась на стул, - меловая пыльца на пальцах лишь подчеркивала кровавость ноготков. В педагогическом запале она не всегда оправляла юбку. Мальчишки опять по очереди роняли под парты ручки и не спешили занять вертикальное положение: ноги у новой училки были длиннее уехавшей.
Она носила очки. Не всегда. У нее были красивые глаза. Я открыла для себя, что очки - не обязательно предмет насмешек. Не уродливые «велосипеды» на резинке, как у меня, а в тонкой золотой оправе. Я воспряла духом. Новая учительница с ходу стала моим кумиром. Поймала себя на том, что стала поправлять свои «велосипеды» не ладошкой, а оттопыренными пальчиками, большим и указательным – как Марго. Эта кличка ей шла. Даже мальчишки стали меньше дергать меня за косы… Пожалуй, она в самом деле походила на англичанку. Косметика, по крайней мере, была заграничной – польской, кажется. Прямо на уроке Марго медленно снимала золоченую оправу, затем, нимало не смущаясь учеников, вынимала из сумочки зеркальце и, мастерски плюнув точно в центр черного брусочка, щеточкой красила ресницы.
- Продолжайте…- скосив серые глазища в зеркальце и трепеща ресницами, Марго цедила ученику, не оборачиваясь к доске. Казалось, она погрузилась в созерцание кончика собственного носа. Чем-то он ей не нравился, она его припудривала. Но не рассыпчатой пудрой, которую Галиксевна то и дело просыпала в учительской (дверь в нее всегда была открыта). Пудра в руках завуча называлась «Ленинградской». Столица, но не заграница. А вот новая «англичанка» в самом деле выглядела таковой. И рассыпчатой пудрой не пользовалась.
Уборщица ворчала, подбирая розоватые ватки: «А еще интеллихенция!..»
С детства я слышала это загадочное слово. Им выражались мужики в нашем бараке, толкуя о политике. И до старших классов я думала, что это ругательство. Женщины Захолустья, которые изначально не были интеллигенцией, вместо пудры использовали зубной порошок. Пускали пыль в глаза мужскому полу. Да и стоил порошок намного дешевле столичной пудры. Женщины хвалили зубной порошок. Казалось, никто не читал задумку создателей чудо-средства, обозначенную в названии. Кроме того, мама начищала им украшения - до блеска, включая единственную в доме золотую вещь - кольцо, знак прежней замужней жизни. А также серебряную ложечку и мельхиоровый подстаканник. Соседка Гала-Концерт драила порошком портсигар, забытый богатым любовником, – в надежде, что он за ним вернется, дед Пихта – медаль «За боевые заслуги», мальчишки во дворе - солдатские бляхи. По прямому назначению зубной порошок использовался, как полагается всякого рода излишествам, по остаточному принципу. Правда, мужчины хвастались в котельной, что чистят им железные коронки. Мою детскую зубную щетку, валявшуюся без дела, мама приспособила для нанесения туши. Щеточка, что шла в магазинском наборе с тушью, жаловалась мама, была никудышной.
У Галы-Концерт рассыпчатая пудра, конечно, имелась, но она ее берегла для особых случаев. Взять ту же тушь «поплюйку». Чтоб ресницы были гуще, учила маму Гала, меж слоями туши надо уложить пудру, разделяя ресницы булавкой. До этого могла думаться лишь местная жительница. Марго, залетная птица, про эти штучки не ведала, впрочем, ресницы у нее были что надо. Самые отчаянные модницы Захолустья подкручивали ресницы горячим ножом. Обо всех этих ухищрениях рассказывали на кухне мамины подруги.
С известных пор, ну, когда у девочек набухают соски, я начала интересоваться «марафетом», по выражению Галы-Концерт. Этот интерес усиливал тот самый запах… Нанеся боевую раскраску, Гала-Концерт не ходила на концерт. Ввиду отсутствия филармонии. Разве что в буфет-пивнушку, где по субботам тоже случались «концерты по заявкам», это уже по определению Сороки. Но, несомненно, соседка Галина мечтала увидеть гала-концерт, она говорила о нем постоянно. А чтобы увидеть и услышать гала-концерт, требовалось уехать из Захолустья. С этой целью Галина, спрыснув чудовищный начес лаком «Прелесть», расчетливо знакомилась с заезжими мужчинами. А чего там знакомиться? Стоило напудриться зубным порошком «Мятный» и, пованивая мятой, заявиться в буфет-пивнушку – мужики, местные и залетные, липли к Галине что мухи к пролитой лужице пива. В случае неудачи буфетчица Шура, сочувствуя доле матери-одиночки, нацеживала бидончик попенистее: пивом Гала-Концерт завивала локоны, а перед ответственным свиданием мыла голову свежим «жигулевским».
Порошок «Мятный» продавался в двух вариантах: пластиковой и картонной коробочках. Гонялись за пластиковой, ее можно было носить в сумочке. Однажды зубной порошок исчез из розницы и появился на прилавке в детском косметическом наборе «Мойдодыр» - вместе с детским мылом и шампунем. Стоил этот пропуск во взрослую личную жизнь рубль и пять копеек.
«Купи Мойдодыр и трахайся до дыр! На рупь в самую глубь!..» - орал пьяница возле пивнушки.
«Мойдодыр» смели за пару дней.
Раз мы с подружкой-одноклассницей Ленкой намазались зубным порошком и начали примерять наряды из шифоньера. Ленкина мама, придя с работы и найдя смятые платья, обсыпанные зубным порошком, побила дочь кухонным ершиком. А потом дала дочери рубль неизвестно на что.
Вторым, по степени оштукатуривания смуглоликих таежниц, средством являлся тональный крем «Балет». Причем тут балет, непонятно. Махали-то не ногами, а руками. Этот крем телесного цвета был незаменим в быту. Им на скорую руку замазывали синяки от мужниных кулаков и проезжающих молодцов с Большой земли, как они сами, молодцы, себя именовали. После Первомая, Дней горняка, геолога и строителя (нужное вырвать из отрывного календаря), а то и после будничного выходного дня, половина женского населения райцентра выходила на работу в одинаковых неулыбчивых масках. Такой корде-балет. В смысле, Кармен или Отелло, точно не знаю, там где по ходу пьесы шибко ревнуют и душат до синяков. «Балет» пускала в ход Гала-Концерт после технических накладок – это когда запасной хахаль заявлялся в разгар свидания.
Изо всех этих декоративных средств мне больше нравилась рассыпчатая пудра, ее запах. Ею пахла мама. С этим запахом я засыпала в детстве.
Марго была даже не «интеллигенцией», а «иностранкой», в ее сумочке лежала компактная пудра, о существовании которой провинциальные кокетки не подозревали. Крышечкой от нее она эффектно щелкала на уроке. При этом розовое облачко, как после рассыпчатой пудры, не взлетало. Заграничное средство было удобней, никаких тебе аптечных ваток, возни и пыли, оно ложилось на кожу ровно и красиво.
Так вот о запахе.
В пятом классе, как только в расписание уроков вторгся иностранный язык, в моем дневнике появились двойки. И Марго стала оставлять меня после уроков.
В пустом и холодном классе учительница очеркивала в учебнике нужное ноготком и касалась моего плеча упругой грудью. Я
