выслушала и промолчала. На глазах опять блестели слезы. Он тогда пожалел, что не провел эти два месяца с семьей, дома в Тюрингии.
Все это промелькнуло в мозгу за считанные мгновения, но нужно было что-то отвечать Маше. Он решил разыгрывать карту контуженного по полной программе.
— Извини Маша, после контузии у меня проблемы возникают, не могу вспомнить элементарные вещи… Названия улиц в том числе. Но попробую объяснить. Если идти от церкви Святого Иоганна в сторону Александро-Невского собора, перед башней Кик-ин-де-Кек направо, там, напротив Шведской церкви, будет дом. Вот… — Кудашев вздохнул, стараясь не смотреть на собеседницу, а потом добавил — Сейчас еще ничего, а по началу, я не всегда мог вспомнить имени, и кто я вообще такой.
Девушка на мгновенье замерла, чувствуя холод в груди. С головой шутки плохи. Ей стало чуть не до слез жалко этого молодого красивого парня. Сомневаться в его словах и в голову не пришло. На кафедре военной медицины они это проходили. Маша знала, последствия контузии разнообразны — от временной утраты слуха, зрения, речи с последующим частичным или полным их восстановлением, до тяжелых нарушений психической деятельности. Она постаралась успокоиться, и натянуто улыбнулась.
— Ничего, ничего, это проходит со временем, тебе покой нужен и в закрытых помещениях поменьше быть. Правильно, что ты к нам приехал! — она накрыла ладонью его, лежащую на столе руку, борясь с желанием обнять за сильные плечи и уткнуться в них лицом заливаясь слезами.
— А на счет дома твоего, я все поняла. Уже не помню улицу, но там если дальше идти, то церковь Нигулисте будет, а направо к ратуше выйдешь.
Парень кивнул и улыбнулся очень доброй, красивой улыбкой, от которой крылышки бабочек в Машином животе затрепетали и требовательно забились. Кудашев облегченно вздохнул, кто знает, были ли в этом Таллинне названные ориентиры. В Старом городе полно церквей и соборов, а большевики могли их взорвать или превратить в музеи атеизма как в России, с них станется. Но все вроде нормально.
Лопатин слушал молодежь в пол уха, заботы у него были другие. В течении дня в хлопотах и поездке все отодвинулось на второй план, а теперь в надвигающемся сумраке вечера, вдруг выплыло перед глазами. Последние дни были заполнены до предела волнением самого разного рода. Приятным, как в отношениях с Наташей, но в основном тревожными. Его незваный гость, сидевший сейчас перед ним и столь мило общавшийся с дочерью, перевернул его жизнь так, что и самому еще не понять. Ведь что может по-настоящему испугать человека? Страх смерти! А теперь он узнал, что это вековое пугало вовсе не конец, а иной раз только начало. То, что казалось непреложной истинной в его мире, в другом было не более чем странным заблуждением. Голова просто кружилась. Но гнетущая тяжесть беспокойства и неопределенности, стоило только подумать о настоящем, давила все сильнее и настойчивей. Но этот молодой парень стал для него как луч яркого весеннего солнца. Глядя на него сейчас, Василий чувствовал, как тревога отползает куда-то на задворки сознания. Уже не казалось неизбежной катастрофой дышащее в затылок неумолимо страшное КГБ, тревога за близких, за дочь, за Наташу, за Серегу с Ленкой, утихала и то же пряталась где-то в глубине сознания.
Он встрепенулся, когда тлеющая сигарета стала обжигать пальцы, суетливо встал
— Пойду я дровишек подкину в печку и, пожалуй, можешь, дочка, идти. Маша и Кудашев проводили его взглядами, не прерывая беседы.
— Ты с Колей на подводной лодке служил? — спросила девушка, придвигая чуть ближе к собеседнику стул.
— Нет. Я… летчик. Да… летчик морской авиации, мы в нашем военном городке познакомились, когда он только в Североморск приехал.
— А ранение твое… — начала было она, но Юрий теперь уже сам накрыл ее руку своей.
— Извини, Машенька, я не могу рассказывать этого, понимаешь…, я давал подписку. Договоримся, больше не обсуждать мою службу, пойми…
— Что ты, понимаю, конечно. Как-то не подумала сразу. Договорились! Про службу ни слова! Ты же отдыхать приехал. — она была смущена и немного злилась на себя. И далась ей его служба? Хотя любопытство так и гложет.
— Ну и отлично! Вот ты мне, Маша, лучше расскажи про ваши достопримечательности. Может, прогуляемся на днях… — он почувствовал облегчение. Постоянно врать, даже от безысходности, Кудашеву было тяжело и противно. Он чувствовал почти физическую боль, когда приходилось изворачиваться и что-то придумывать. Но ведь это куда проще, чем еще одного человека ввергнуть в пучину его безумной истории. Для ее же безопасности пусть он будет сослуживцем ее погибшего брата, с не совсем здоровой головой.
Вернулся Лопатин, стал мыть руки в умывальнике на кухне. Маша встала из-за стола, прошла в комнату в которой прошло ее детство и юность. Она оглянулась. Время как будто остановилась, все осталось, как и ранее, при ней, на прежних местах. Хотя нет… Она провела рукой по книжной полке, чисто, пыль протерли недавно. На письменном столе где когда-то делал уроки брат Коля, а потом и она, обложкой вниз лежала книга. Девушка взяла ее в руки. Алексей Толстой «Хождение по мукам», том первый. Маша наугад раскрыла его и пробежала глазами по строкам.
«Я зашел к вам, чтобы засвидетельствовать почтение. Ваша прислуга рассказала мне о несчастии. Я остался потому, что счел нужным сказать вам, что вы можете располагать мной, всей моей жизнью. Голос его дрогнул, когда он выговорил последние слова, и худое лицо залилось коричневым румянцем. Катя со всей силой прижимала руки к груди. Рощин понял по глазам, что нужно подойти и помочь ей. Когда он приблизился. Катя, постукивая зубами, проговорила:
— Здравствуйте, Вадим Петрович!
По-видимому, их гость читал. Маша вспомнила, как иной раз она плакала, читая о судьбах сестер Булавиных, потом встрепенулась, положила «Хождение по мукам» и открыла шкаф. Достала чистое белье, простыни и, повернувшись к двери, бросила взгляд на аккуратно заправленную кровать. Юра, видимо, спал тут, в ее комнате, на ее кровати. Эта мысль почему-то заставила забиться сердце. Не понимая, что делает, она положила на кровать белье которое держала в руках и, схватив подушку, прижалась к ней лицом, глубоко вдохнула. От подушки, слабо, еле ощутимо, но притягательно пахло незнакомым ароматом. Какой-то одеколон. Или ей показалось? Что происходит с ней и почему она и думать не может ни о чем кроме этого парня, сидящего за столом в соседней комнате…
Скрипнула дверь, Маша вышла из спальни, положила на стоящую у стены кровать две простыни, полотенца.
— Ну я пошла, я не долго. Вот вам с папой простыни и полотенца, вы тут не скучайте, — она прошла по комнате и скрылась в сенях, чувствуя, как жжет ее спину взгляд Кудашева.
Проводив дочь взглядом, Лопатин хмыкнул и плотно сжал губы. Он взял с подоконника давешнюю бутылку с самогоном, не спрашивая налил два стакана. Придвинул один к Юрию, второй взял сам и приподнял, выжидающе глядя на того. Обершарфюрер стакан принял и глядя пасечнику в глаза сказал:
— Ну говори!
— Вот что, Юра. Она для меня главный человек в жизни! Окромя нее у меня родни кровной и нет больше. Пока она жива и здорова, и я живу, что с ней случиться, и мне жить незачем. Я вижу, как вы друг на друга смотрите. Что скрывать, девчонка в пору вошла, сам видишь какая, глаз радует. Говорить тебе не тронь ее, может и надо, да что смысла? Ты… ну ты сам знаешь, кто или что ты есть… Но одно я тебя прошу. Нет! Не прошу, требую! Не навреди ей! Она в твоих бедах не виновата, как и мы все, и ты ей не вреди. Я ей не указ, она взрослый человек. Образованный. По нынешним временам, дети уже иные. Сейчас родители узнают о том, что сыновья и дочери семью заводят, иной раз уже когда и свадьба сыграна. Так что и ей морали читать не стану… Но… Не забывай, кто ты и откуда…
Лопатин, сам уставший от этого монолога, протянул руку со стаканом, они чокнулись и оба залпом выпили крепкую медовую настойку.
— Обещаю! — выдохнул Кудашев, самогон огненной струей ухнул, обжигая горло, куда-то вниз, — я чувствую, что и мне она… сделаю, как ты просишь!
****
В это время, на вечерней зорьке клев на Медвежьих озерах, был отменный. Дневная жара спала, солнце уже село, но до темноты еще далеко. На заросшем осокой берегу к самой воде протоптали тропку, и в аккурат в метрах четырех от берега, в разлете камышей, на гладком зеркале воды застыл поплавок. Легкий, из пробки и гусиного пера, окрашенный по верху багряным, он вдруг слегка приподнялся из воды. Микола в азарте привстал с березовой колоды, на которой сидел, враз вспотевшая рука легла на бамбук удочки. Не сводя глаз с яркой точки поплавка, он затаил дыхание. Вот поплавок чуть повело в сторону, и он раз, другой нырнул в воду почти на всю длину.
Ткачук резко подсек и почувствовал живую тяжесть на другом конце лески. Удилище изогнулось дугой, и он, наклоняя, стал подводить к берегу.
— Ааааа! Твою мать! — вырвалось у него, он шарил левой рукой в стороне в осоке, нащупывая подсачек и никак не мог нащупать, — Аааа, блять!
Наконец, нащупав снасть, завел добычу в него и потащил на берег. Здоровенный, желтобокий лещ забился в подсачке, пытаясь выбраться, но куда там…
Зашумела выше по берегу густая трава, показался Володька Коваль, который сегодня кашеварил в лагере.
— Ты чего орешь-то, шеф? Я уж думал, тебя русалка в тину за хуй тащит!
Ткачук горделиво поднял подсачек, в котором трепыхалась рыба.
— Видал! Я же сказал, что Вадимов рекорд перекрою! Не меньше четырех кило будет, лещ-то! Да и размером, наверное, полметра!
— Ого! — Уважительно протянул Коваль — да… точно поболе его вчерашнего будет, факт. Но не… на полметра не тянет, сантиметров сорок…
— Ладно, будя на сегодня… скоро совсем темно будет, да и жрать охота дико. Что там у нас на ужин сегодня? — Микола стал собирать снасти, не выпуская из левой руки подсачек. Володька спустился к воде и принялся помогать.
— Каша гречневая с тушняком, пальчики оближешь, сварилась уже. Я в спальник котелок завернул, пусть потомится. Сальца нарезал и банку минтая открыл. Вадим тоже вернулся, как раз перед тем как ты заголосил.
— Что он там наловил? — поинтересовался майор.
— Да так, пару подлещиков, карпа, грамм на пятьсот, и по мелочи еще.
— Ну, хорошо… самогон остался еще?
— Ну как раз две последние пол литры. Я такого отличного и не помню, чтобы пробовал. Вкус медовый, без сивухи, в голову дает здорово и по ногам, а на утро никакого похмелья, будто не самогон, а Нарзан пили! — старлей причмокнул губами, и аж зажмурился от предвкушения.
— Да, Володька, пойло что надо, нектар! Дай бог этому пасечнику здоровья, умеет гнать!
Глава 28. Сергей, все по-другому!
«Мир и жизнь для тебя навсегда изменятся…» — или как там он говорил? Горохов сидел за столом в опорном пункте и перебирал на столе, какие-то бумаги. Днем в клубе пусто. Народ на работе. В поле, на ферме, в мастерских, летом работы всегда валом. Да и вход в опорный пункт охраны порядка был отдельный, так что никто думам участкового не мешал.
А ведь был прав, этот странный Лопатинский гость. После того, как он открыл в простом советском милиционере, Сергее Горохове, удивительную способность видеть мир тонких материй и духов, жизнь изменилась. Как тонкая
| Помогли сайту Реклама Праздники |
Схватит её за оба конца и руками опирается о мою парту, кисти красные, а костяшки пальцев белые...