Проект "ХРОНО" За гранью реальности

хорошо, подумалось Юрию, и он как в омут с головой, выдал:
— От него самого и узнал! — и не отрываясь, пристально посмотрел в глаза хозяину дома.
Лопатин поднял голову, глаза его стал заволакивать гнев:
— Ты над чем шутить вздумал? Над бедой моей и горем? Да кто ты такой, мать твою.
— Погоди, Василий Андреевич, выслушай меня. — перебил его Кудашев. И было что-то такое в голосе его, что Василий сразу вспомнил деда Архипа с его «случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное». И, глянув в глаза сидящего перед ним парня, увидел в них что-то, от чего присмирел и замолчал.
— Каждому, кто рожден, на роду написано умереть, — продолжил медленно, мучительно подбирая слова обершарфюрер, — умирали и уходили в иной мир наши предки, умрем мы с тобой, и потомки тоже рано или поздно умрут. Но смерть, Василий Андреевич, это еще не конец. Далеко не конец. Жизнь у всех разная, и воздаяние за эту жизнь тоже разное.
Юрий потер ладонью лоб, собираясь с мыслями, он и не предполагал, что объяснить кратко суть мироздания, будет так сложно.
— А ведь и смерть бывает разная. И жалкий раб умирает, и герой тоже умирает. Вся суть в том, как они умирают. Мы арии, да. Да, не удивляйся, мы русские и немцы имеем одни корни. В своей вере, той, исконной, еще до иудейского Христа, чтили геройскую смерть. Если воин умирал в доблестном бою, не выпуская оружия из рук, и если валькирии признавали его достойным, то он становился Эйнхерием, и пройдя через Биврест — радужный мост, под которым несет воды бурный поток Тунд, вступал в Вальхаллу. Это небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. Бог Один всегда сам встречал героев, будучи одетым в золотой шлем и вооруженным магическим копьем, всегда попадавшим в цель. У нас, руссов, место это называлось Ирий. Путь в него ведет через реку Смородину по Калинову мосту, пройти по которому помогает мужественным и честным людям, друг — черная собака.
Ошарашенный словами своего странного гостя, Василий сидел остолбенело, выпучив глаза и приоткрыв рот. В голове все перемешалось. Вальхалла, Ирий, эйнхерии, Смородина, Биврест, собака.
— Что за хуйню ты несешь… — шептал он сдавленно.
— Понимаю, что для тебя, человека, выросшего в Совдепии, да и вообще в ХХ веке, это звучит, как сказка или бред. Но вера предков справедлива, и у нас руссов, и у немцев она по сути одинакова. Этот мост у германцев — радуга, у славян — Млечный путь на ночном небе, даже у ариев в Иране есть такой мост, он зовется Чинват... Кудашев, поднялся из-за стола, оперся на столешницу и навис над Лопатиным.
— Твой сын, Николай, умер смертью героя. Он, не задумываясь, пожертвовал молодой жизнью своей ради товарищей. Умереть с оружием в руках, выражение образное, он же как раз умер с оружием в руках и достоин стать эйнхерием. Юрий пододвинул стул и сел рядом с Василием, накрыв его лежащую на столе руку своей ладонью.
— Но так получилось, что путь по Калинову мосту в Ирий —Вальхаллу, ему закрыт. Ты можешь не понять, да и скорее всего не понимаешь, но сила ритуалов огромна. Если бы его похоронили по христианскому обряду, не видать ему Ирия, но он вознесся в пламени как истинный воин-арий. Но что-то пошло не так. И ни одна из двенадцати валькирий не смогла его забрать. Он остался между мирами. Не принадлежа уже этому миру, герой, которому не место в Нави или владении Хель, но и Воротами мертвых — Вальгринд пойти не могущий. Он сейчас здесь, рядом с нами.
Ошалевший Лопатин молчал. Человек он был мирской и прагматичный до мозга костей. В советском детстве, военном отрочестве и послевоенной юности далекий и от христианства и тем более от всякой эзотерики, он просто не мог вместить в свой разум все услышанное. За последние дни устоявшееся мировоззрение его дало трещину, но верить в параллельные миры было много проще чем в Асгард с Ирием.
«А князек-то фашистский, вижу, не только грудью приложился при аварии, а и голову ушиб», — пришла ему наиболее правдоподобная мысль. И хотя вслух он ничего не сказал. Однако с лица его Кудашев все прочитал, как с листа бумаги.
Он грустно улыбнулся:
— Не веришь. Я и не ждал от тебя другого. Но сейчас я попробую тебе показать то, что обычно человек видеть не может. Попробую, потому что никогда раньше этого не делал, только слышал от людей.
Василий опасливо покосился на пилота, отодвигаясь на стуле подальше.
— Я не могу тебя, Василий Андреевич, принудить к этому. Что бы я дальше не сказал, будет бесполезно, ты не поверишь мне, пока своими глазами не увидишь. И то, глазам тоже не все верят. Пойми, это не только моя просьба, но и его.
Кудашев старался, чтобы его голос звучал как можно более убедительно.
От слова «его» Лопатина вдруг прошиб холодный пот, странный в это теплое летнее утро.
— Я сейчас возьму твои ладони в свои и буду держать их, а ты постарайся освободить голову от всех мыслей, а особенно от страха. — с этими словами Юрий придвинулся к Андреичу и протянул к нему руки с раскрытыми ладонями. Несколько секунд тот недоумевающе переводил взгляд с лица Кудашева на его руки, а потом медленно и нерешительно, как будто против воли, протянул свои заскорузлые крестьянские руки к его ладоням.
Прикосновение обожгло Василия, но тут же почувствовал, что руки его гостя, наоборот, холодны как лед. Легко сказать: освободи голову от мыслей. Некоторое время ничего не происходило, только холодная эта хватка становилась все сильнее. Глаза Кудашева вдруг стали закатываться и зрачки почти скрылись, а тикающие на стене старые ходики, мерно отбивавшие свой обычный такт, неожиданно остановились. Тишина стала пронзительно звенящей. На Лопатина пахнуло стылым холодом, будто спустился он во дворе в ледник. За спиной «фашиста» стал сгущаться туман. Он, уплотняясь, все явственнее принимал образ человеческой фигуры.
Отросшие сверх меры, сильно поседевшие волосы Василия зашевелились на голове от ужаса, и он дернулся, пытаясь вырвать руки, но Кудашев держал крепко. Во рту пересохло, а сердце, то готово было остановиться, то стучало как ненормальное. Туманная фигура приблизилась, и он увидел, это — мужчина, а через мгновение будто навели резкость в бинокле. Перед ним стоял его погибший три года назад сын Коля в синей морской форме, из-под которой выглядывала тельняшка. Лицо было бледным, строгим, а глаза... глаза были глазами столетнего старца. Была в них строгая мудрость, усталость и невыразимая глубина.
— Здравствуй, отец! — сказал сын, и голос этот, почти забытый уже, вдруг разорвался в голове Лопатина бомбой, губы задрожали, и из глаз хлынули слезы. Он понял, что видит призрака. Опять попытался вырвать свои ладони, но вновь без всякого успеха.
— Я так давно хотел с тобой поговорить, папа! Очень было тяжело видеть вас всех и не иметь возможности дать о себе знать. Прости меня, папа. За все прости! Я знаю, что вы пережили. Что мать так и не смогла перенести моей смерти. Но так было нужно, отец, и, если бы можно вернуть все вспять, поверь, я поступил бы так же. — голос сына как будто шел изнутри его, Василия, головы, и одновременно окружал со всех сторон. Весь мир вокруг просто перестал существовать. Лопатин не знал: день сейчас или ночь, какое время года и где он находится. Все остановилось, он будто выпал из своей реальности и оказался в месте, где нет ничего, ни времени, ни места. Возможно, прошли часы, а, может, мгновения, но роли это уже не играло. Только он и его сын в новой ипостаси.
— С-с-сынок... — шептал Андреич, и по щекам текли слезы — как же ты так.
— Что теперь говорить, бать, что случилось, того не изменить, не сделай я того, что сделал, погибли бы все, и я тоже, а так... Ребята целы остались, не плачь, ты уже отплакал свое, — призрак переместился ближе к отцу.
— Понимаю, как вам тяжело было, когда мама заболела и умирала, я рядом был, а сделать ничего не мог. Только, когда она уже на пороге была, увиделись мы с ней, держал за руку до последнего вздоха, и проводил потом.
Лопатин, не особо поняв, как это «на пороге», вдруг очень отчетливо вспомнил, как Вера страшно мучилась умирая, а он сидел рядом полный ненависти к себе за то, что не может не то, чтобы помочь, но даже ослабить малую толику ее мук, взяв их себе. И как потом, ее лицо, уже принявшее восковую бледность близкой смерти, вдруг разгладилось, а искусанных губ коснулась улыбка. И она, шепча: «Коленька...», протянула руку куда-то в угол, и, положив руку на одеяло, словно держа кого-то, отошла, шепча не слышное ему, но тихо, без стонов, улыбаясь... 
— Понимаю, у тебя сейчас весь привычный мир рухнул, ты узнал то, о чем и помыслить не мог. Отец, уж поверь, это только малая часть того, что есть на самом деле, — звучало в голове Василия, а он не мог выговорить ничего только всхлипывал.
— Так вот вышло, что остался я промеж миров, и ничего поделать не могу. Может, ты, зная, что я рядом, умеришь в себе эту боль, а то до добра она тебя не доведет. Да ты и сам понимаешь, что, то, как ты живешь, не дело это... Ты бы послушал, что тебе дед Архип говорил... про Наташу.
— А ты откуда, — лишь и смог выдавить изумленный Лопатин.
Неупокоенный улыбнулся той простой и доброй улыбкой, которая сразу так понравилась Кудашеву.
— Знаю, папа, я теперь много и могу, — и тут же его губы скривила жесткая складка, — но, наверное, еще больше, чего уже не могу.
— Сейчас не о мне речь, папа. А вот об этом вот парне, который тебе почти на голову свалился. Ты уж мне поверь, он теперь в твоей жизни много значить будет. Если бы я был жив, то счел за счастье назвать его другом. Он особенный, таких людей в мире единицы остались. Вырождается человечество. Мне иной раз страшно, хоть я уже над всем этим вознесся, над страхом, болью, над страданиями. Не за себя страшно, за вас, оставшихся, за всех.
Лопатин младший кивнул в сторону Кудашева, который бледный сжимал руками ладони Василия и явно ничего не видел, и не слышал из происходящего, находясь в трансе.
— Он сейчас самый одинокий человек на планете. Потому что ему тут все чужое. Не то что родных и близких нет, он вообще — чужой чужак. Ему еще предстоит узнать, что тут и как. А без твоей помощи ему не выжить.
— А и кто его звал сюда? — встрепенулся Лопатин, — что ему у себя не сиделось, он же фашистам служит, немцам, эсэсовец он... А если за ним сюда еще прилетят, война опять, да?
— Эх батя, батя, ошибаешься ты, я даже не могу тебе описать, как ошибаешься. Слов таких нет, надо знать, и знание это, не книжное. Прошу мне поверить... Смерть всех уравнивает и немцев, и русских, и иных. Если жил с честью, и умер с честью, всех она мирит и всех в чертог Вышний примут. Вот ты помнишь, как партизанил, ты мне многого не рассказал при жизни, да я уже после узнал все... И кто по-твоему герои, те ублюдки которые в Чернево раненых немцев убили? Или староста Прокопыч, который с крестом и молитвой пытался их остановить? И так во всем... а помнишь, как немецкая девушка с белокурыми волосами ниже плеч, тебя по голове гладила, потому что ты на ее брата очень похож? Она заслужила то, что с ней сделали? А война... она война всегда была, и будет всегда. Организовывают войны не те, кто потом стрелу или пулю в горло ловит, не те, которых мечами рубят или кто в танках горит.
Василий молчал смущенный таким напором, да и, признаться, спорить не решался. Особо поразило