обвиняемым, ну а она как бы была его безжалостным судьёй.
А Маргарита только продолжала наступать. Раскрыв то, что лежало в самых глубоких тайниках её души, она уже не могла остановиться.
— Как бы я хотела поехать с вами. Куда угодно, прочь отсюда, — мечтательно прошептала девушка.
Теперь Ауффенберг из обвиняемого уже превращался в приговорённого, и похитителем становился он сам.
— Это невозможно. Как можно? Я не могу....
— Я знаю, — спокойно с нотками обречённости отозвалась Маргарита.
— Я — офицер и связан определёнными обязательствами. Вы не можете... — продолжал оправдываться Ауффенберг.
Войт внушительно покашлял, напоминая тем самым о деле. Смысл того, что только говорилось, до него, конечно, не дошёл. Но по интонации и реакциям двух молодых людей он понял, что разговор свернул не в то русло.
— Да, собственно по поводу ребёнка. Ведь вы его не видели? Пропал он несколько дней назад, а вы только сегодня пришли в эту деревню.
Ауффенберг объяснил всё за Маргариту. Ей оставалось только подтвердить.
— Что же, если вашего слова будет недостаточно, я готов дать своё. Что вы ко всей этой истории непричастны и не можете быть причастны. — Ауффенберг обрел наконец свою прежнюю уверенность. — Вы слышали, уважаемый?
Войт, надув щёки, выдал всё, что мог сказать по этому поводу.
— Так есть. — на большее его лингвистических познаний не хватило. Что он под этим подразумевал? Понял ли он вообще хоть что-нибудь?
— Так, — торжественно объявил Ауффенберг, — эта девушка абсолютно невиновна. Это сразу было очевидно.
Войт кивнул, будто и сам так считал с самого начала. В прошлом солдат он доверял решению офицера.
К сожалению, переубедить остальных сельчан было не так легко. Служивший за переводчика войт только затруднял эту и без того нелёгкую задачу. Часы потребовались для того, чтобы донести до русин понятие о отсутствии доказательств.
В конце концов русины смирились. Окружённые со всех сторон враждебными им народами и недружелюбной природой они приучились смиряться с чем угодно. Охлаждающе подействовало на них заступничество австрийского офицера.
Уладив, сколь это было возможно, одну проблему несчастной беглянки Ауффенберг встал перед другой, связанной с ней же. Он должен был уезжать, но не мог. Не мог взять девушку с собой. Этим он окончательно утвердился бы в качестве совратителя невинных девиц. Офицер гвардии Его Величества не мог иметь ни единого пятнышка на своей репутации. Стань это известно в полку, отставка неминуема. Ингабером* у них числился сам Император. Он был ревнителем строгой нравственности. Покинуть службу в самом начале карьеры, расстаться с заветным мундиром лейб-гвардейца для Ауффенберга было бы хуже смерти. Складывалась безвыходная ситуация. Везти девушку с собой нельзя было, но и оставлять её одну на произвол судьбы тоже нельзя. Вернуться к своим она уже не могла. В строгости гандрошей сомневаться не приходилось. И вина за такое её положение лежала частично на Ауффенберге. По крайней мере он сам так чувствовал. А время поджимало. Его ждали люди, которым он дал обещание прибыть точно в условленный срок. Верность своему слову Карл Георг фон Ауффенберг ставил так же высоко, как верность короне. Только ведь и Маргарите он пообещал своё покровительство. Что же делать? На помощь пришёл сметливый Шольке.
* — ингабер — шеф полка в австрийской армии.
— Позвольте, мне остаться. Я бы присмотрел за бедной девочкой. Уж я не дам её в обиду, — предложил он.
Ауффенберг не сразу принял этот вариант. Но другого выхода он не видел.
Прощание вышло тягостным.
— Не волнуйтесь, фройлян, я не оставлю вас одну.
От таких слов глаза девушки вспыхнули было с надеждой, но Ауффенберг тут же заставил этот взгляд угаснуть.
— С вами останется мой слуга. Он сумеет защитить вас.
Во время прощания Шольке напутствовал своего господина быть осторожным. А тот, в свою очередь, посоветовал ему самому не вляпаться в неприглядную историю, напомнив, что служит он не кому-нибудь, а офицеру гвардии Его Величества. В случае крайней необходимости Ауффенберг разрешил Шольке действовать от его имени.
Маргарита провожала своего спасителя и заступника без слёз, но со столь несчастным и обречённым видом, что любой, глядя на неё, сам бы заплакал.
Уже за пределами деревни с Ауффенбергом произошёл сильно озадачивший его эпизод. Его нагнала русинка, потерявшая ребёнка. Она опять стала хватать его и причитать.
Без войта было не разобраться. В его транскрипции жалоба женщины звучала так:
— Она говорить, вы не говорить, что она говорить гандрош.
Переспрашивать Ауффенберг не стал. Пользы всё равно не было бы. Немного поломав голову, он понял, что имелось в виду, но это только ещё больше его озадачило.
3
Шольке и Маргарита остались одни. Хоть и чужие друг другу они быстро сдружились. Добряк Шольке сразу привязался к своей поднадзорной, забыв о том предубеждении, которое питал к гандрошам. Теперь он стал её самым ярым защитником.
Как старый солдат Шольке заступил на пост. Большой тревоги он при этом не испытывал. В его прежней армейской жизни бывали моменты и похуже. Куда как страшнее стоять на часах, когда какой-нибудь начальник инспектирует часть. Часовой в это время находится под двойным давлением: своего командира и заезжего генерала. А самый большой страх на него в прошлом нагонял фельдфебель. Вот уж кто был ходячим ужасом. Теперь же он сам себе был начальник. Мог пойти куда угодно. Мог есть что захочешь и спать когда хочется. И, что тогда особенно воспрещалось, выпить сколько душе угодно. По сравнению с русинами Шольке даже занимал несколько привилегированное положение. Он как бы стал над ними начальником. Так думал он, так думали и простоватые русины.
И положение Маргариты тоже не было столь уж безрадостным, как можно было бы ожидать. Народный гнев к беглянке, как всякое настроение, охватывающее широкие массы, недолго продержался. Не походила она на жестокосердную похитительницу. Хоть и из гандрошей, потихоньку деревенские к ней привыкли. Её кротость и скромность поневоле располагали всех к ней. Много её реабилитации поспособствовал Шольке, благодаря своему общительному нраву скоро сделавшийся всеобщим любимцем. Невзирая на лингвистические препоны, он умудрился обзавестись приятелями среди местных. Крестьяне всегда могут найти общий язык, к какой бы народности ни принадлежали. Подействовало и внушение Ауффенберга, настаивавшего на невиновности девушки.
В любой деревни, будь она русинская, швабская или даже гандрошская, время тянется с особой медленностью, если ты ничем не занят. По своему желанию, Шольке стал помогать мужикам в поле, а Маргарита вместе с бабами возилась по хозяйству. Так что каждый день у них проходил насыщенно, хоть и однообразно. Днём они трудились. Вечерами просиживали за разговорами. Шольке делился эпизодами из своей солдатской жизни. Маргарита рассказывала легенды её народа. Как оказалось, сотни лет назад гандроши перекочевали сюда из Валахии. И часть историй Маргариты носила на себе отпечаток этой страны, полный кровавых драм и жестоких сражений. Но лично ей куда как интереснее было слушать о Ауффенберге.
— Милый Шольке, расскажите что-нибудь о своём хозяине.
— Что же вам рассказать, любезная фройлян? Я исправно служу ему вот уже два года. С тех самых пор как он вышел в полк. Господин он отличный. Временами, может быть, и строгий. На то, впрочем, и офицер. Но ещё ни разу не было случая, чтобы он на кого-нибудь накричал. Даже если отчитывает, будет говорить ровно и гладко, всё равно что в собрании. А чтобы руку на кого поднять — такого за ним вообще не водится. Не из таких. А то наши офицеры, чего греха таить, горазды на это дело. Хотя солдат сам иной раз напрашивается. Но мой господин, я знаю, и с такими обращается по всей справедливости. Под ружьё поставит — и всё наказание.
Шольке доставляло удовольствие нахваливать своего хозяина. Он будто и сам этим возвышался. Вот только в своём простодушии он не заметил чувств собеседницы и говорил о том, что было интересно и важно для него. Едва ли Маргарита хотела услышать это.
— Я так и думала, что он благородный.
— Это да.
— Он ведь и храбрый?
— Можете не сомневаться. Хотя на войне и не бывал. Да и что за войны сейчас? Вот в Неаполе мы стояли. А против нас карбонарии были. Сущие разбойники, доложу я. Постреляют и разбегаются. Шайки какие-то. Строя не держат. Зачем мы, спрашивается, боевые порядки учили? Но мы им всё равно задали трёпку. Век будут помнить.
Шольке унесло на совсем уж постороннюю тему. Он забыл, о чём его спрашивала Маргарита и принялся рассказывать о себе.
Простая деревенская девушка, слыхом не слыхивавшая ни о Неаполе, ни о карбонариях, даже отдалённо не представлявшая, что такое боевой порядок, понимающе кивала.
— А в поединках ваш господин участвовал? — вывернулась Маргарита.
Шольке по привычке понизил голос, в чём никакой необходимости не было — в комнате, кроме них двоих, никого не было.
— Я про один такой случай знаю. У хозяина и шрам на груди от той дуэли остался.
— А из-за чего он дрался? — Маргарита, поддавшись его настроению, тоже заговорила шёпотом, — или, может быть, из-за кого-то?
— Кто же их разберёт, господ? У них это легко делается. Чуть что не так, сразу за шпаги и давай рубиться.
Шольке значительно упрощал дуэльные правила, весьма строго устанавливавшие как и по какой причине можно вступать в поединок. Он и саму дуэль то толком себе не представлял. Вроде как двое лупцуют друг дружку, всё равно что подвыпившие мужики. Только делают это зачем-то шпагами, а не кулаками.
Больше он ничего о той истории сообщить не мог. Это было ещё до него. От других слуг он знал, что была дуэль. Небогатого его воображения не хватало на то, чтобы строить догадки.
Зато фантазия Маргариты разгулялась. Куцых, изложенных Шольке фактов ей не хватило. И она создала свою историю, отчасти напоминавшую произошедшее с ней. Её пылкое, изнывавшее в глуши воображение тут же принялось строить фантастически-романтические картины. Ожили услышанные не в столь отдалённом детстве истории про рыцарей. Ауффенберг заступается за честь девушки, к которой при этом (очень важный нюанс) не испытывает никаких чувств. Ауффенберг сражается на шпагах с лесными разбойниками, хотя вряд ли последние руководствовались дуэльным кодексом в своей разбойничьей деятельности. Будь Маргарита чуть помладше, то и с драконом свела бы своего ненаглядного Ауффенберга в вымышленной схватке.
Так безмятежно, за трудами и беседами, они прожили несколько дней.
Воскресное утро Шольке, по уже создавшемуся обычаю провёл в прогулке («регносцировке», как он это называл) по деревне, что неизбежно было сопряжено с выпивкой чуть ли не в каждом доме, а приглашали его в каждом доме, мимо которого он проходил. К Маргарите он всегда после таких прогулок возвращался, запасясь каким-нибудь гостинцем. Сейчас он нёс подаренные ему пирожки. Только Маргариты в комнате не оказалось. Войт, у которого они квартировали, не видел, чтобы она куда-нибудь уходила.
«Это гандроши постарались, не иначе», — решил Шольке, целиком и полностью разделявший предубеждение русин.
Поклявшийся беречь
