Загадочная деревня

вообще поставило в тупик этого горе-переводчика. Только перечисление их видов надоумило его, о чём идёт речь.
— Звери! Есть! Есть! Звери — нет. Гандрош есть. — для пущей выразительности войт то кивал головой, то мотал ею в стороны.
— Гандрош есть плохой. Гандрош не любить русин. — сия заковыристо-корявая ремарка могла с равным успехом значить как то, что гандроши не любили русин, так и то, что русины не любили гандрошей. Для Ауффенберга такого довода было недостаточно.
— Почему гандроши? Почему вы подозреваете... думаете, — Ауффенберг сам осёк себя. Волей-неволей приходилось переходить на более понятный собеседнику язык. — почему гандрош брать ребёнок?
— Гандрош быть здесь. Люди видеть. Один, два... — загибая пальцы, как делают дети, войт смог вспомнить нужное число. — Семь! Семь день назад. Гандрош быть здесь. Люди видеть. Гандрош никогда не быть здесь. Гандрош быть. Люди знать. Гандрош есть брать ребёнок.

Ауффенберг хотел было сказать, что это не может служить полноценным доказательством для обвинения в преступлении, но не смог достаточно упростить эту формулировку.
Войт, кажется, понял его. Во всяком случае он заметил.
— Гандрош есть! Гандрош брать ребёнок, — снова началось перечисление цифр по пальцам, — десять! Десять год назад. Гандрош уже брать ребёнок. Люди знать.
— Чёрт бы побрал этого бестолкового венда, — не удержался Шольке.
Ауффенберг одёрнул его, приказав не вмешиваться в и без того трудно дававшийся ему разговор.

Как офицер и дворянин фон Ауффенберг не мог пройти мимо такого вопиющего случая. В деле надо было разобраться. С войтом и, следовательно, с большими трудностями он опросил жителей.
Местное население было заметно взбудоражено. Не только исчезновением или даже похищением ребёнка, но и тем фактом, что вообще что-то произошло в их небогатой событиями деревне. Жители глухих местечек — большие охотники до сплетен, а глуше этих мест и не сыскать. Так что произошедшее стало известно абсолютно всем в кратчайший срок. С этого начинался каждый разговор. Об этом трещали склонные к сплетням кумушки, это обсуждали за работой мужики, о том же говорили дети за своими играми. И чем меньше достоверных сведений было, тем более невероятными домыслами обрастала эта история. Причастность гандрошей как возможная гипотеза всплыла сразу. Русины их не жаловали. Все свои беды, вплоть до природных бедствий и болезней, объясняли их происками. Пусть от мадьяр, вытеснивших их в малопригодные для жизни горные области, русины видели гораздо больше зла, а самих гандрошей собственно почти никогда и не видели, но именно соседство с этим замкнутым таинственным народцем, считалось сущим проклятием. Причем мало кто из местных смог бы внятно объяснить корни неприязни. Гандрошей просто не любили, считая их способными на любое преступление. Взаимная отчуждённость гандрошей и русин имела ещё и географическую причину. Две деревеньки связывала узкая тропинка, а скрытный образ  жизни соседей только усугублял стену отчуждения.

Никто из опрошенных, включая войта, не сомневался в виновности гандрошей. Но ни одного фактического доказательства, указывающего на них, фон Ауффенберг не обнаружил. Единственной их виной был нелюдимый нрав.
Русины же, в отличие от хладнокровных гандрошей, демонстрировали нормальные человеческие проявления, как хорошие, так и дурные. Угодничали перед важным господином, но при этом могли запоздать с обедом и  норовили обсчитать. Хотя всё это носило довольно безобидный характер.

Главной отличительной чертой русин была абсолютная незлобивость. И тем поразительнее была их страстная ненависть по отношению к гандрошам. Так что во избежание разрастания инцидента в более серьёзный конфликт со вздорным, как полагал Ауффенберг, обвинением надо было покончить здесь и сейчас.
Словно повинуясь его желанию, буквально в тот же день ему предоставилась такая возможность.

В маленьких деревеньках о любом происшествии можно услышать, находясь на другом конце от его эпицентра. Русняки были тихим и мирным народом, потому, когда их тихую и мирную жизнь взорвал яростный гомон, Ауффенберг об этом узнал практически сразу. Будь он чуть малодушнее или подозрительнее, то подумал бы, что начался бунт. Но ни одним из этих недостатков он не грешил. Даже не вооружась, Ауффенберг пошёл в сторону источника шума.
Толпа баб, кажется тех же самых, что буянили накануне, окружила кого-то. Войт и Шольке подоспели вовремя, чтобы их оттеснить. Не вмешайся они, могло бы дойти до физической расправы.

Один из представителей гандрошей был застигнут за поличным. Вернее, одна, ибо это была юная девушка. Учитывая обычаи гандрошей и их напряженные отношения с русинами, её появление здесь было более, чем необычным.
Девушку надлежало допросить и сделать это по многим причинам мог один лишь Ауффенберг.
Вот только он сам не рад был выступать в роли судьи, а тем паче обвинителя. Но и оставлять дело на откуп крестьянам нельзя было. Пришлось ему, дворянину и офицеру, вести следствие над беззащитной девушкой, обвинённой в страшнейшем преступлении. Ауффенберг заранее решил, что при любых раскладах будет защищать девушку, даже если вина окажется бесспорной, во что он не мог поверить. Чтобы предотвратить возможные эксцессы, он поставил у входа Шольке караульным.    Страсти были настолько накалены, что при импровизированном допросе должен был присутствовать войт, как представитель от всей деревни. И никого, похоже, нисколько не смущало то, что он лишь отдалённо понимал отдельные слова, едва ли ухватывая даже суть говорившегося.

Войт к своим обязанностям наблюдателя отнёсся со всей серьёзностью. От усиленного внимания он по-рыбьи пучил глаза и даже старался тише дышать, чтобы хорошо всё расслышать. Он не хотел упустить ни одного слова, но поскольку понять их всё равно не мог, то представление о всём ходе разбирательства у него складывалось весьма туманное. К тому же ничто, даже поимка и признание настоящего преступника, не поколебало бы его уверенности в причастности к этому обвиняемой — ведь она из гандрошей. Более веского доказательства не придумаешь. Делегировавший его народ жаждал расправы. Виновность подозреваемой никого не заботила. Её уже приговорили. Только присутствие важного офицера сдерживало пыл крестьян. В его лице видели власть, долженствующую взять на себя объявление приговора. Иного исхода предполагаемого разбирательства не ожидали.

Не зная с чего начать, Ауффенберг всматривался в почти детское личико, худощавую фигурку, ещё по-девичьи сплетённые косички. Чем больше он приглядывался к подозреваемой,  тем более убеждался, что она к случившемуся совершенно непричастна и едва ли имеет в своей биографии хотя бы один предосудительный поступок. Не могут девушки с такими ясными глазам и совершать преступления — в этом молодой дворянин был твёрдо убеждён. Он не мог и мысли допустить, что эта запуганная, почти ещё девочка могла быть сознательной участницей столь страшного злодеяния, как похищение ребёнка. По его представлениям, женщина вообще не могла участвовать в подобном — настолько он был наивен и далёк от грубых, неприглядных реалий жизни.

— Так, уважаемая фройлян, хотя на мою долю выпала весьма неприятная обязанность, я хочу заверить вас, что пока я рядом, вам ничто не угрожает, и никто не посмеет вас и пальцем тронуть.
— О, благородный господин, я и не сомневалась в этом. Вы — настоящий рыцарь.
После этих лестных и доверчивых слов Ауффенбургу ещё труднее стало выполнять возложенные на него обязанности. Но, наступив на горло собственной душе, он приступил к допросу.
— Для начала, думаю, вы должны назваться.
— Я — Маргарита Гандрош.
Ауффенберг отметил про себя мелодичность её голоса, переливающегося словно струны арфы.
— И вы родом из...
— Из деревни, там за горами, — Маргарита указала на стену, в направлении, где был её дом.
— Хыжа гамана*, — процедил при этом войт. Кое-что он умудрился уловить.
* — хыжа гамана (русинск.) — дом беса.

На вопросительный взгляд Ауффенберга, войт только повторил с нажимом.
— Хыжа гамана.
— Насколько я понял, ваши сородичи живут весьма, весьма уединённо и не поддерживают связи с жителями этой деревни.
— Да, гандрошей здесь не жалуют, — едко усмехнувшись, ответила Маргарита.
Войт значимо крякнул. «Гандроши» и «здесь» он понимал.

Несмотря на безрадостный обречённый тон, Ауффенбергу снова послышалась арфа.
— Такое часто бывает. Соседи, тем более из разных народов и разных, как мне показалось, верований, редко испытывают дружественные чувства друг к другу, — утешил он Маргариту.  Но, спохватившись, что это не простой разговор, вернулся на интересующую всех тему.
— Да, вы можете рассказать присутствующим, как вы оказались здесь?
— Я убежала. — просто ответила Маргарита.
— Хм, весьма неожиданный поступок. Можете ли вы указать причину своего побега? И не находится ли ваш побег каким-нибудь образом в связи с расследуемым мною происшествием? — Ауффенберг не делал над собой усилия, используя вполне точные юридические формулировки. Любой немец — заядлый бюрократ и протоколист, даже если при этом пылкий романтик в душе.
Было ясно заметно, что девушка хочет что-то высказать, но боится.
Ауффенберг снова пришёл ей на выручку.
— Если вы стесняетесь говорить при всех, то я могу попросить остальных выйти.
Поскольку войт продолжал важно надувать щёки и не трогался с места, было очевидно, что он не понял ни одного слова.
Ауффенберг выразительно мотнул головой в сторону двери. Войт согласно закивал и остался на своём месте. Знаков он тоже не понимал.

Но и сам Ауффенберг, как оказывается, также не всё понимал.
Маргарита от его помощи только сильнее застеснялась.
Раскрасневшаяся, она уставилось себе под ноги.
— Вам-то как раз я и не могу сказать, — с трудом выдавила она из себя полупризнание.
Недогадливый Ауффенберг проявил настойчивость.
— Боюсь, что я вынужден настоять. Обвинения, предъявляемые вам очень  серьёзны. Слишком серьёзны, я бы сказал.
— Дело в том, — сдалась Маргарита, — я убежала потому, что... я хотела... хотела... — ей тяжело решиться, но, собравшись с духом, она выпалила. — Я убежала, чтобы хоть ещё раз посмотреть на вас! Я никогда не видела таких, как вы, и хотела хоть одним глазком, хотя бы издали посмотреть на вас.
Огорошены были оба.
Воцарилась длительная тишина.

Ауффенберг не знал, что сказать. Войт, как водится, ничего не понял.
Произнеся эти до нельзя смелые, если не откровенные, слова, Маргарита посмотрела прямо в глаза Ауффенбергу. Их взгляды соединились словно потоки двух бурных рек. Первым отвернулся Ауффенберг. Прежде он малодушием не грешил, ни в дуэльных, ни в любовных поединках. Но признание чистого невинного сердца поставило его в тупик. Как мог он далее поддерживать роль беспристрастного слуги закона после такого? Как мог сохранять официальный тон?

— Несмотря на это... всё-таки учитывая  все обстоятельства, — забормотал доселе бесстрашный офицер.
— Я ослушалась своих. Пошла против наших законов. Теперь мне возврата назад нет.
Новым признанием Маргарита взвалила на плечи Ауффенбергу всю ответственность. Уже он чувствовал себя