Загадочная деревня

знал, это деревня гуситов. — громогласно объявил он, гордый своим открытием.
— Что за глупость?
— Святой крест. Я тут поразведал. Гуситы. Кальвинисты и лютеране.
— Должно быть что-то одно, — с улыбкой возразил ему Ауффенберг.
— А что если всё разом? Еретикам легче друг с другом договориться.
— Кто бы они ни были, все они подданные нашего Императора.
— А что если нет, — таинственно понизил голос Шольке, — что если бунтовщики?
— Вряд ли кто-нибудь из них осмелится напасть на нас. Ведь поднять руку на офицера Его Величества — значит поднять руку на самого Императора.
Не только уверенностью, но и неоспоримой истиной звучало каждое слово фон Ауффенберга. Правда, окончательно успокоить Шольке у него не получилось.

Ауффенбергу была свойственна религиозная терпимость. Среди его сослуживцев и друзей были, например, и лютеране. Он, конечно, полагал, что католичество наиболее полно воплотило христианские идеалы, но не порицал других за отличное мнение.
Шольке же свято верил, что спасение душе после смерти способно обеспечить только обязательное посещение мессы и неукоснительное соблюдение всех обрядов.
— Что-нибудь ещё узнал?
— Они все здесь Гандроши.
Ауффенберг и в этом ничего предосудительного не видел.
— Ну что ж, в маленьких деревеньках такое бывает. Все доводятся друг другу родственниками.
— Но не с одною же фамилией.
— Бывает и так. Но «Гандроши», как я понял, это название их народа.
— Какой же они народ? Этакие разбойники.
— Ещё что-нибудь раскопал?
— У них тут замок какой-то есть. Древний, должно быть.
— Замок? Это уже интересно. Кому принадлежит?
— Говорят, городарь какой-то, — Шольке придумал новую форму слишком фантастическому для него титулу.
— Господарь, — поправил его более сведущий в истории господин.
— Он, он, — закивал Шольке.
— Господарь... Значит, Валахия. Но эти земли, насколько я помню, всегда принадлежали венгерскому королевству. Странно...
— Варахия? — подхватил новое незнакомое словцо Шольке. — Не к добру это.

Кто такие валахи он не знал, но ничего хорошего не ожидал. Побывав в другой стране лишь в связи с войной, он в иноземцах видел только угрозу, а государство с никогда не слышанным им названием вовсе казалось ему разбойничьим логовом.
— Подумать только... Эти гандроши ещё и варахи, — Шольке неодобрительно покачал головой.
— Это всё, что узнал?
— До ближайшей деревни день пути по горам.  Так что я подумал...
— Лошади устали. Завтра выезжаем.
— Но господин...
— Отставить разговоры.
— Слушаюсь, — обречённо выдохнул Шольке. Вымуштрованный армией, он знал, что если появились приказные нотки, то всякое возражение далее немыслимо. Замолчав, однако, он не преминул горестно вздохнуть. Выразив этим жестом всю бездну своего отчаяния и гору имевшихся у него возражений.
— Знаю, тебе здесь не нравится, — смягчился Ауффенберг. — Мне, признаться, тоже. Но нам ещё долго ехать, а лошади порядком устали. Не рисковать же всю дорогу идти пешком из-за каких-то предрассудков.
— Нечистая сила — не предрассудок. — с твёрдым убеждением возразил Шольке.

Его устами говорила накопленная веками народная мудрость. Ауффенберг рассуждал как образованный человек XIX века. Открытия в физике и химии, опыты с электричеством не оставляли места для существования нечисти в этом мире. Он никогда не сомневался в Боге. Но разных там чертей, ведьм и чудовищ считал выдумкой невежественных людей. «Бабьи побасенки», как грубо, по-солдатски выражался один его приятель.
— Ладно. Ты меня заинтересовал этим замком. Пойду сам узнаю.
У Шольке немного отлегло от сердца. Когда хозяин брал дело под свой контроль, можно было не переживать.

Ауффенберг действительно смог узнать подробности, ускользнувшие от его слуги. Замок и впрямь построил валашский господарь, бежавший сюда после дворцового переворота. Правители этой исчезнувшей страны быстро слетали со своих тронов. Бывало, господарями себя нарекали сразу несколько человек, как Щербан и Батори. По обмолвкам или, вернее, недомолвкам местных Ауффенберг понял, что замчишко как раз принадлежал беглому Щербану. Видно, его и здесь достали. Судя по состоянию его башни, замок явно подвергался внешнему воздействию. Правда, получше его рассмотреть, было проблематично. Лес был, на диво, густой.  Добрая половина всего свободного пространства низины была занята деревьями. Будто специально их растили, чтобы получше скрыть местоположение замка. Сколько ни рыскал вокруг Ауффенберг, но так и не нашёл подходов к нему. Продираться же сквозь заросли ему было не с руки.

Не имея равного собеседника Ауффенберг поделился своими впечатлениями с Шольке.
— Странное дело. Они говорят о господаре, будто он до сих пор жив и правит ими.
— Бандиты. — попытался подсказать Шольке.
— Какой они веры, я так и не понял. На схизматиков не похожи. Вероятно, какая-то ветвь кальвинистов.
Шольке покачал головой с хорошо читаемым выражением: «чего ещё ожидать от гандрошей».
В одним господин и слуга сошлись. Гандроши  в самом деле были странными.

И следующей ночью Шольке держал ухо востро, до того момента, пока не заснул мертвецким сном.
Поутру, накануне запланированного отъезда он  отправился проведать свою знакомицу. Местные всё так же обходили стороной. Узнать здесь что-либо у кого-либо решительно было невозможно. Расспрашивать о Марии он побоялся, дабы не причинить ей беспокойств. Не приходилось сомневаться, что за разговоры с чужим ей бы попало.  Бесцельно исходив всю деревню, под давящими взглядами Шольке вернулся на постоялый двор в скверном настроении.

Он никогда так не тосковал по родине как сейчас. Ему отчаянно не хватало хмельных, перемежающихся с дружеским подтруниванием разговоров за кружкой доброго пива, пышногрудых и пышнобёдрых швабок. Гандроши были прямой противоположностью его сородичей. Скрытные, холодные и мрачные. Чужие, одним словом. Даже небо над этими проклятущими горами было каким-то другим.

Только когда гандрошская обитель скрылась за спиной, Шольке почувствовал облегчение. Ауффенберг испытывал те же эмоции. Хотя вида не подавал. Всегда и везде сохранять хладнокровие было обязательной чертой любого дворянина, в особенности состоящего на службе Императору. Не связанный этими строгими правилами Шольке откровенно ликовал. Чем дальше они уезжали, тем лучше у него становилось на душе. За пределами ненавистной деревни и небо прояснилось. Счастливый тем фактом, что смог ускользнуть без потерь для тела и души, он даже принялся чуть слышно напевать.

2

Как Ауффенберг заметил, край был диким во всех смыслах. Недостатка во всевозможной живности не было.  При громких звуках от каждого куста вспархивали птицы, а с соседней кручи путников удивлённо разглядывал вставший на здание лапы медведь.

— Здесь настоящее раздолье для охотника, — восхитился Ауффенберг, — если бы только не ужасная местность.
— И ужасные местные жители. — неслышно продолжил его мысль Шольке.
— Какой медведь. Просто гигант.
— У нас и побольше бывают. — всё так же вполголоса буркнул Шольке.
— Готов биться об заклад. Здесь и волки водятся. Эх, жаль, что мы не можем здесь задержаться.
— Слава Богу, что мы не можем здесь задержаться, — радостно хмыкнул про себя Шольке, содрогаясь от одной только мысли прожить хоть ещё один день среди этих ненавистных гандрошей.

Ехать верхом становилось всё труднее. Шольке постоянно проделывал немыслимые акробатические кульбиты, чтобы сохранить равновесие. Ауффенберг составлял с конём одно целое. Сказывалась прославленная Венская школа верховой езды. Учился он у самого Вейротера*. Однако и прекрасный наездник Ауффенберг раз чуть не вылетел из седла.
* — Макс Риттер фон Вейротер — известный берейтор первой половины XIX века.

— Не дорога, а сущее наказание. — в сердцах выпалил Шольке.
— Да уж. — в этом господин был с ним полностью согласен.
Судя по всему, у него поуменьшилось желание охотиться здесь.

Опять им пришлось слезать с коней и продолжать путь пешком. Но и такой способ передвижения не был надёжен. При каждом шаге из-под ног сыпались мелкие камешки, на которых немудрено было подскользнуться, а казавшиеся недвижимыми валуны от лёгкого прикосновения могли скатиться вниз. К счастью для всех путешественников, не бывает бескрайних пустынь и нескончаемых гор, хотя тем, кто вынужден преодолевать эти препятствия и может казаться обратное. Не являются в этом исключением и Карпаты. Постепенно перепады крутых спусков и подъёмов сменились пологими склонами. Дикие кустарники и корявые деревца уступили место возделанным полям. А скоро показались и  крестьянские хаты.

Шольке облегчённо перекрестился. Над соломенными крышами возвышался купол с перекошенным восьмиконечным крестом. Пусть и схизматики, но всё ж таки христиане. Наконец-то, нормальная деревня с нормальными людьми.

Встреченные крестьяне бросали работу, чтобы поглазеть на путников. По их внешнему виду нетрудно было определить, что это русины. Их белые льняные рубахи были перепоясаны широкими кожаными  поясами, усыпанными блестящими побрякушками.
Русины почтительно приветствовали важного господина. Те, что попроще кланялись, одетые побогаче снимали шапки.

Чтобы не ударить в грязь лицом Ауффенберг и Шольке сели на лошадей. Въезд их  в деревню напоминал визит давно ожидаемых и очень важных особ. Со всех сторон, из-за каждого дома, из каждого окна на них устремлялись жадные взоры. И, что очень порадовало Шольке, туда-сюда сновала целая орава детворы.

Неожиданно к всадникам устремилась группа взволнованных женщин. Одна даже ухватила Ауффенберга за стремя и начала что-то верещать.
— Но ты, полегче! — прикрикнул на неё Шольке, готовый горой стать за своего хозяина.

Ауффенберг осадил его и попросил женщину рассказать, что её так расстроило. Впрочем, из его дипломатии ничего не вышло. Русинка не понимала по-немецки. Не понимали и они её, ибо, в свою очередь, так же не владели русинским.

Женщина, причитая и плача, отчаянно о чём-то просила. Её настроение передалось и другим. Хоть и не столь бурно, все женщины явно на что-то жаловались. Наиболее часто повторялись слова «галиба»* и «дитё», но что это значит немец фон Ауффенберг и шваб Шольке, разумеется, не понимали.
* — галиба (русинск.) — беда.

— Войт! Где войт? Зовите войта!
Войт сразу же нашёлся. Это был  обычный кряжистый мужик. Прослужив когда-то в граничарах, он худо-бедно освоил азы главного имперского языка. Цикнув на крестьян, он объяснил что произошло. Попытался объяснить.

— Она говорить, её ребёнок есть нет.
Не привычный к немецко-русинским оборотам Ауффенберг переспросил.
Собравшись с мыслями, войт повторил свою фразу, догадавшись внести в неё некоторые изменения.
— Она говорить, её ребёнок есть не быть здесь.
Правда, и от этого происшествие не стало более понятным.
— Ребёнок? Не быть... Пропал? Её ребёнок пропал?
Войт энергично закивал.
— Есть. Есть пропасть. Гандрош есть брать.
— Гандроши? При чём здесь гандроши? — насторожился Ауффенберг.
Войта этот вопрос заставил хорошенько задуматься. Не в силах изобрести более ясную формулировку, он повторил.
— Пропасть. Гандрош есть брать.
— Может быть, звери?

Слово «звери»