Иван Иванович не без оснований полагал, что есть такие люди, к числу которых он, естественно, не относился, как существо в высшей степени странное и никчемное, которые чувствуют себя на своем месте в этом мире и знают, что необходимо делать, чтобы так чувствовать себя. Это и есть умные люди. Например, они знают, что и как писать, чтобы читатели читали именно их, а не других авторов. Иван Иванович, напротив, не ведал, как можно так писать. Он писал, как мог, вернее, как хотел, а не так, как должно, как нужно ля того, чтобы его взахлеб читали.
И в самом деле для чего же он писал, как не для своего интереса! Иван Иванович наивно полагал, что если ему самому интересно писать, то такой же самый интерес он способен пробудить у читателей своим творением. Но сам интерес к изложению своих мыслей на бумаге не является той причиной, которая в силах вызвать обязательный интерес у читателей к оному изложению, да и к самим мыслям. Не все в этом читательском деле так просто: ну, не является оно необходимым следствием интереса писателя как автора к письму. К тому же интерес Ивана Ивановича как автора к письму был специфический, - ему нравилось письмо не само по себе и тем более не как способ рассказать интересную историю, занимательны сюжет, но как способ рассказать свою мысль как явление ее величества идеи. Очевидно, что читателей, разделяющих его интерес к мысли, найдется немного среди общей читательской аудитории. Если же таковые читатели найдутся, то еще не факт, что они дочитают его сочинение до конца, не найдя в его словах мысли, а за мыслями сами идеи. Смысл, знаете, мыслящий читатель, нуждается в таких словах, которые не будут специально прятать его от вас.
Имел ли он сам умные мысли, а не просто мысли, как своего рода глупости, он точно и верно не знал. И тем более он не знал, имеет ли умные слова в своем авторском арсенале. «И что такое умные слова»? - это вы обязательно спросите, умный читатель. Так это такие слова, по виду которых уже понятно, что они имеют смысл: они о том, о чем говорят, а говорят они тоже самое, что выражают. В этих словах смысл является, а не скрывается от читателя. Мысль становится смыслом слова, который она открывает как сущность в качестве явления, непосредственно сообщая с ней читателя. Но такие слова дорого стоят. Их сложно сделать настолько ясными и понятными, чтобы они не препятствовали писателю думать за читателя, создавая иллюзию у него, что он сам думает.
Редко, когда читатели думают мыслями, чаще они думают словами, которые выражают их чувства или опыт чувств, если прямых чувств недостаточно для такого занятия. Иной читатель скажет, что какой я читатель и тем более мыслитель, если говорю такую ересь. Человек думает головой. Так-то оно так, но есть одно «но». Это «но» есть но инакомыслия. Другой мысли не бывает. Парадокс, но это так: «Мысль всегда другая». Это глупость одна и та же.
И все же важно и мыслителю, может не мыслителю, - так лучше сказать, чтобы избежать лишнего пафоса, - но мыслящему субъекту, не быть косноязычным. Следует быть понятным. Деревянный язык не способствует пониманию мысли. Конечно, мысль должна быть подвижной, живой, свободной, парящей в небе идей. Но это не означает, что ей следует быть изворотливой. Ей следует быть гибкой, но стройной. Мысль должна держать строй, быть в порядке. Скованность в слове мешает мысли быть выразительной, открытой. Именно эта скованность в скорлупе слова делает мысль неповоротливой, горбатой. В таком скрюченном состоянии она может заглохнуть или сломаться, просто не состояться, не развиться до предела своих возможностей.
Разумеется, мысль не может не обратить на себя внимание, не осмотреть себя со стороны. Но в таком случае ей важно не свернуть собственной шеи, не вывихнуться в отражении в себе и тем паче не свихнуться. Иначе она действительно выйдет из себя, из своего образа быть всегда другой, неповторимой. Само-повтор мысли угрожает ей ограничиться только собой, стать моно-мыслью и сделать своего автора моно-идейным, автором одной мысли, одной идеи. Обыкновенно этим заканчивают те мыслители, которые становятся без ума от своей мысли.
Нет, не повтор или не только повтор можно найти в мысли о мысли, но и ее углубление в себя мысль в самой мысли, вернее, мысль следующего порядка и степени вплоть до мысленного предела - идеи как формы мысли, за которой скрывается беспредельная гармония форм. Углубляясь в себя в размышлении, человек чувствует, что движется к центру своего существа - к душе, гнездящейся в сердце, куда спускается сверху ум из головы. Там, на мгновение останавливаясь, он устремляется мыслью ввысь в заоблачные дали мира идей, паря над миром материальных стихийных превращений тела твердого, жидкого, воздушного и пламенеющего.
Телом мысли Ивана Ивановича становилось выразительное слово. Мысль застывала в чеканных терминах, переливалась в своих многообразных значениях, освобождалось от словесной массы и улетала на духовный простор, чтобы там гореть и освещать путь тем, кто ищет ее. Таким образом мысль представлялась ему, а на самом деле она светила, как путеводная звезда, увлекая, маня его за собой на пути к истине. Там, в пути, она являлась ему в разнообразном виде, но каждый раз отделялась от зримого вида, удаляясь от него, как только он приближался к ней, безуспешно пытаясь уловить, схватить ее понятием и заключить в клетку термина. Она становилась все зримее в качестве горизонта (границы, трансцензуса) событий. Он все лучше понимал, что смыслом его движения в мысли за мыслью же становится действие принципа обратной пропорциональности двух измерений: глубины и высоты: чем ниже он углубляется, тем выше становится цель его поиска. В результате растет пространство третьего измерения широты мысли, которое может преодолеть сама же мысль на крыльях фантазии, пронизанная интуицией интеллекта.
Что же в это время происходит с ним в повседневном мире? Абсолютно ничего. Мысль помогала Ивану Ивановичу жить в ином измерении, никак не пересекаясь с людьми в быту. Он существовал, как если бы параллельно жил с ними. Для него непосредственным средство контакта с людьми оставалось слово. Больше всего времени он проводил со студентами, потому что они были кругом его вынужденного общения, а не с коллегами по работе, с которыми ему не о чем было говорить. Все, что они могли сказать, он уже давно знал. Вот только иногда его еще задевала за живое другая, не такая, как у него, точка зрения на то же самое. Но она не долго занимала его внимание, ибо в ней не было не того же самого.
Неожиданно ему на память пришло воспоминание о его беседе с приятелем Николаем Петровичем Бумажкиным, который не в пример Ивану Ивановичу уже давным-давно стал популярным писателем. Николай Петрович с высоты своего известного положения снисходительно заметил, что Иван Иванович тоже в своем роде пишет, как и он, приключенческие романы.
- Правда, только твои романы не пользуются успехом у массового читателя, наверное, не потому, что не интересно написаны, - тут Николай Петрович для интриги на мгновение замолчал, а потом продолжил вполголоса, - а потому, что рассказывают не историю приключений героев, а сюжет приключений идей. Ну, кому интересны скучные истории про идеи?! Другое дело, подумать о приключениях.
- Ты знаешь, не менее интересны и приключения в мысли. Само мышление, по существу, драматично, спорно, противоречиво. Оно развивается во времени истории, как и любой рассказ, включая и приключение, авантюру, и детектив, увлекает воображение, напрягает внимание и успокаивает нервы. Мысль занята поисками в пространстве истины, как детектив, или поисками сокровищ, как приключение, полно тайн, как то, так и другое. Мысль сама есть приключение понятия, преследование идеи, как цели, погоня за искомым термином, как средством понимания. В точном термине понятие обретает понимание в качестве света идеи, идеального освещения, вроде счастливого конца (happy end´а), но сама идея остается «за кадром» внимания, обещая продолжение, новое приключение, поиск искомого результата в более точном и емком термине.
- Все это хорошо и интересно, только не для массового читателя, который ищет в литературе не напряжение для мозговых извилин, а развлечение для уставших от повседневных забот чувств. Вот это развлечение, игру в загадку «Что дальше?» я и даю читателю. Ты же мучаешь его проблемами познания и тайнами мышления, которые навевают на него одну скуку. Доколе ты будешь пытать читателя собственной глупостью? Да-да, именно глупостью, которую мыслишь мудростью. Какой тебе прок от такой мысли? От нее такой же толк, как от глупости.
- Не все измеряется успехом у публики. Есть толк и от глупости, если она осознается. Это осознание и есть преодоление глупости, как установление лжи есть утверждение истины.
Глава седьмая. Приглашение в гости
Поток его воспоминаний неожиданно прервал телефонный звонок. Он нехотя поднял трубку и очень, честное слово, я вам скажу, мой недоверчивый читатель, очень удивился. На том конце сотовой связи терпеливо ждал его ответа тот, с кем он уже говорил в своих мыслях. Это был Бумажкин.
- Привет, старик.
- Привет. Долго жить будешь: я только-только вспоминал наш давний разговор о писателе и читателе.
- Да, лучше ты думал бы не обо мне, а о девушках. Кстати, слушай, я тут с двумя самыми привлекательными и самыми обаятельными… девушками, которые, кстати, тебя знают и приглашают от моего имени разделить с ними приятный вечер, который обещает быть интересным и познавательным, как ты любишь. Ведь ты это любишь?
- Ты уже навеселе?
- Да, не в одном глазу. Приходи, пожалуйста, а не то девушки меня полностью съедят. С кем тогда ты будешь говорить о том, о чем другие рее говорят, но ольше пишут, вроде меня.
- Где ты?
- Я совсем недалеко от тебя. Знаешь, тот красный дом, который построил знаменитый архитектор. Да, ты его знаешь, - было не понятно, кого именно должен знать Иван Иванович, - то ли архитектора, то ли его творение.
- Понял, - тем не менее согласился Иван Иванович
- Какая квартира? – спросил Бумажкин кого-то на своем конце провода. -Говорят: 45. Придешь?
- Приду.
- Молодец. Приходи, только поскорее, а не то от меня останутся одни рожки и ножки.
Последнее предупреждение Бумажкина обрело вид огромного блюда на столе, на котором лежала целая гора рогов и копыт. Делать было нечего, поэтому Иван Иванович засобирался и отправился в гости неведомо к кому.
На пороге квартиры № 45 его встретила действительно привлекательная и обаятельная женщина. Нет, вру, она была даже очень или, впрочем, не очень красивая. Нет, нет, красавица. Лучше