Был у него когда-то друг-единомышленник, но он уже давно лежит в земле. Впрочем, ему и одного себя достаточно. Но как же быть потом. Жалко будет, если таких, все понимающих людей, как он, больше не окажется вовсе. Конечно, для мысли это важно, но для идеи достаточно ее самой. Что же думает об этом вселенский, внеземной разум? Или ему все равно. Что думают об этом те разумные существа, которые послали таких роботов с искусственным интеллектом, как Марья Моревна, к людям? Они специально это cделали, чтобы испытать людей, насколько они разумные и мыслящие существа?
Глава восьмая. Заполярье
На зимние каникулы Иванов отправился на Таймыр. Тот из читателей, кто дочитает историю Ивана Ивановича до этой страницы, вероятно, подумает о том, что Иванов сошел с ума. И в самом деле, разве разумный человек отправится на крайний север на Новый Год? И почему именно на Таймыр? Что другого места, более обитаемого, не нашлось? Кстати, на Таймыре есть порт Диксон – самый северный российский порт. Тула и направился наш герой. «Ну, за каким лешим»? - можно спросить его. Иван Иванович ответит: «За тем самым интересом, который вызвал у меня известный советский фильм: «Вас вызывает Таймыр». С самого детства у него появилась ассоциация Таймыра с тем, что хуже всего. Таймыр, этот суровый арктический край служил для него символом испытаний. Для чего же ему нужны были испытания именно теперь, после Нового Года? Но когда еще, если до неизбежного конца жизни оставалось, как он думал, немного времени. Прежде он все откладывал на потом. И вот это потом пришло.
И все же не понятно, для чего нужны эти излишние испытания, когда и так обычная человеческая жизнь перегружена ими? Но она, эта жизнь так и не научила сдерживать его дурной нрав, думал Иван Иванович про себя.
Согласно его теории жизни, после смерти приходит время расплаты за все прегрешения, которые он совершил в прежней жизни. Новая жизнь, как ы ему не хотелось, начинается не с чистого листа, а с той суммы добрых и злых дел, слов и мыслей, которые он совершил. Она строится только из этого материала, без притока из будущего, которое ограничено прошлым. И вот если мысли, слова и дела у него злые, то новая жизнь будет для него злой. Он не хотел такой жизни. Но он уже не хотел и такой жизни, которую вел ныне. В ней было и доброе, и злое, и никакое. Он понимал, что так жить больше не может и не хочет. Он хочет добро жизни. Но она не будет сама по себе такой. Ее надо заслужить трудом. Все в его руках. Где же трудно? На Таймыре.
Разумеется, мысли Ивана Ивановича следовало толковать не буквально, но символически, чтобы правильно, адекватно понять его идею кармы. В том, что человек творит зло, он должен увидеть негативную тенденцию, которая сформировалась за многие рождения прежде, поэтому неимоверно трудно перенаправить ее в позитивное, доброе русло. Это можно исполнить, если такое понимание, осмысление жизни сделать делом жизни, живым делом, жить им. Конечно, это ложь, иллюзия для всех, но только не для тебя. Иначе ты не сможешь ничего толково сделать в этой, возможно, одной-единственной жизни, откладывая на потом, в будущую жизнь то, что необходимо сделать в этой.
Ведь для построения такой жизни требуется вся энергия, включая и чистую энергию мысли. Иван Иванович знал, что не бывает плохой мысли, ибо есть только плохая глупость. То, что люди называют дурными мыслями и есть одни глупости. Глупость является следствием эмоции, страха. Ему страшно было жить. Правда, он уже еда не умер. И то, что это могло произойти, поубавило его страха перед жизнью обратной стороной которой является смерть. Но страх не исчез полностью, как он вновь и вновь не представлял себе то состояние смерти, в котором находился когда-то. Такое преставление смерти, страха перед ней спасало его от страха перед жизнью, где-то на три-четверти, но этого ему было мало.
Отныне он решил избавиться от последней четверти страха перед жизнью с помощью страха перед неизбежно смертью. Это был смертельный, смертный страх. Он мог пропасть на этом самом уже не символическом, а буквальном, реальном, материальном, не идиллическом Таймыре. Он намеревался долететь до поселка Диксон в устье Енисейского залива, на побережье Карского моря. Там же, как в точке отравления, начать свой одиночный пеший арктический поход по береговой линии вплоть до Чукотки.
Естественно, он не сможет пройти весь этот путь за две недели студенческих каникул. Это понятно: он не такой дурак, как подумали бы о нем студенты, вернувшись с каникул на занятия и узнав, что их преподаватель без вести пропал у самого Ледовитого океана. Но ему было все равно в том смысле, что следовало рискнуть, чтобы изменить свое отношение к жизни, которое больше не устраивало его.
Но как подробно, уже в деталях можно было осуществить задуманное? Он рассчитывал отложить то расстояние, которое мог пройти за день, на неделю вперед, умножив на семь раз. Интересно, сколько километров он сможет пройти за один день по ледяной пустыни? От силы - километров десять-двенадцать. С каждым следующим днем этот километраж в виду усталости может уменьшаться в лучшем случае в арифметической прогрессии, а в худшем случае в геометрической прогрессии. Есть ли на этом расстоянии от Диксона жилище людей, вроде метеостанции? Примерно в том районе была метеостанция. Но работала ли она, были ли там люди? Он должен был узнать об этом на месте. В зависимости от того, что Иван Иванович узнает на месте, он и будет действовать, изменив свой первоначальный маршрут. Это был его «метафизический поход», вроде «метафизического убийства» Федора Достоевского. В дорогу следовало взять только необходимый запас вещей, без которых нельзя обойтись в арктическом аду. Что в него входило? Съедобные припасы, примус, компас, карта, часы, фонарь, палатка, спальный мешок, теплая одежда и необходимые лекарства.
В первую же неделю января Иван Иванович отправился в свой безумный по физическим, бытовым меркам поход в ледяную пустыню Заполярья. Но «ледовый поход» имел для Иванова свой глубокий метафизический смысл. Он долетел из Москвы на Boeing 737 до Норильска, а из Норильска отправился единственным утренним рейсом на АН-24 до Диксона.
Если прежде Иван Иванович жил по принципу: «Лучшее – враг хорошего», то теперь он намеревался жить по принципу «Чем хуже, тем лучше». Насколько его хватит на такую жизнь он не знал. Но жить, как раньше, уже не мог, ввиду того, что хотел хорошо жить после смерти. Такой взгляд на жизнь понять трудно, но можно постараться нам с вами, терпеливый читатель.
С собой в Диксон он взял роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», из которого перед отлетом читал главу «Река времени». Сначала он думал, что сподручнее взять с собой сборник рассказов Бориса Горбатова об Арктике, экранизацию которых смотрел когда-то под названием «Обыкновенная Арктика». В этих рассказах шла речь как раз про довоенную жизнь обитателей Диксона, когда только осваивался этот край. Теперь же, спустя тридцать лет после распада Союза, как он понял из той информации, которую добыл в сети интернета, Таймыр пришел в упадок и оказался брошен пришлым, русским населением.
Но он думал не об этом, сидя в АН-24, - он думал о своем, о метафизическом значении своего учительского ремесла. Иван Иванович думал и удивлялся тому, что теперь спустя много лет после знакомства со своим предметом мысли в жизни он берет из классиков оной, мысли, то есть, только то, до чего сам додумался, без прямого обращения к этой самой классике. Он взял это из жизни в собственной мысли. Но его ли это была мысль? Или это была мысль самой же мысли? Это следовало продумать на более глубоком уровне понимания, чем тот, на котором он находился и который приличествовал его воздушному положению выше облаков, в которых витал, по представлению Аристофана, философ Сократ. Для искомого уровня нужно было подняться еще выше, уже в занебесную сферу идей ученика Сократа. Для этого не было ни места, ни времени. Кстати, для этого никогда нет ни места, ни времени, потому что такое действо случается вне пространства и времени, в вездесущей вечности.
Поэтому Иван Иванович ограничился мыслью о том, что его ремесло нужно ему только в качестве методологического приема, уловки настроенности на мысль. Он думал о романе Ефремова и сравнивал его с романами братьев Стругацких о мире так называемого «полудня». Роман Ефремова можно было сравнить с «зарей» наивного, прямо-таки топорного представления будущего, только что освободившегося из стальных, ежовых рукавиц прошлого. Конечно, мир «Туманности Андромеды» был мудренее мира Александра Беляева с его «Звездой КЭЦ». И все же уже у фантастов следующего поколения, так называемых «шестидесятников», от утопического будущего осталась одна тень, брошенная на «плетень коммунистической идеологии». «Полдень» Стругацких был насквозь пронизан советским мещанством, которое братья прятали в самих себе от своих восторженных поклонников.
В «Туманности Андромеды» все еще была мечта о великом космическом будущем человечества, о его стремлении войти в «Великое кольцо» - галактическое сообщество разумных существ, сообщающихся друг с другом по внутригалактической связи, так сказать, по «галактинету». От этой мечты в произведениях Стругацких осталась одна дымка у самого «горизонта событий» идеологии. Ивану Ивановичу было интересно наблюдать за собой то удовольствие, которое оставляло в его сознание удачное сочетание идеологической утопичности и реалистического изображения тех проблемных ситуаций, в которых оказывались герои ефремовского текста.
Вместе с тем к самим писателям, которых он сравнивал друг с другом в литературном творчестве, и тем более к их героям, он не испытывал не то, что любви, но ни малейшей симпатии. Они не могли быть ни его друзьями, ни, тем более, единомышленниками. Почему? И еще важнее для него было понять, зачем в таком случае он читает их произведения? Ну, не из чувства же эстетического удовольствия?! Скорее из чувства сострадания или жалости к такого сорта литературы. Неужели ему нравится безобразное? Ему было хорошо от чтения такой литературы, потому то можно было написать лучше, чем это сделали критикуемые авторы.
Во-первых, эти авторы, мягко говоря, были не писателями, но писцами, описателями своих научных фантазий. В случае с братьями Стругацкими одному брату-астроному помогал писать другой брат-журналист, бывший прежде военным переводчиком. Журналистская небрежность в словах, газетные штампы в работе с языком были неотъемлемыми признаками текстов Стругацких, сдобренных целой массой англицизмов, по которым можно было догадаться об их авторской принадлежности. Если фантастическая журналистика Стругацких идет, как «по маслу», по невзыскательному желудку массового читателя, то фантастическая палеонтология Ефремова застревает в нем и вызывает тяжесть. Читать тексты Ефремова, будь то псевдоисторические, будь то супер-фантастические