Двойник

тяжело и сложно. Не любой читатель из массы их освоит и дочитает до конца. Они прямо перенасыщены паранаучной и технической информацией. Может быть, только Станислав Лем или какой-нибудь там Сергей Павлов могут перещеголять Ефремова по части увлечения технической терминологией, совсем ненужной в художественной литературе.
        «Правда, честности ради, и я не безгрешен перед изящной словесностью, - обратил Иван Иванович свой критический взгляд Зоила на самого себя. – Я тоже порчу свои тексты, только не пара-научной и пара-технической лексикой, но мета-научной словесностью, которая мешает публичному читателю читать и понимать мой текст. Однако такой читатель читает текст не для того, чтобы задуматься, но лишь развлечься, отвлечься от мыслей, ненужных для пережевывания информации. В этом смысле упомянутые фантасты массовому читателю ближе в смысле информации. Принять к своему сведению информацию есть своего рода современное развлечение для оцифрованной публики. Но такого рода информация из фантастического источника заведомо является мнимой, ложной информацией».
        К слову сказать, о современных фантастах он, вообще, не думал, потому что они были намного хуже тех, кого он имел в виду. 
        Во-вторых, что за дурной вкус у этих авторов, склонных к архаической прямо-таки архетипической героизации своих персонажей. Попятное дело, основная их аудитория - это собрание дикорастущих подростков с возрастными комплексами и проблемами с гормонами, вроде тестостерона, эндорфина или адреналина.
        В-третьих, герои Ефремова и братьев Стругацких явно не относились к существам рефлексивного рода и, в лучшем случае, принадлежали к отряду интеллигентов-познавателей или интеллигентов-дознавателей, вроде «прогрессоров» Горбовского и Каммерера. У братьев Стругацких или Дара Ветра, Веды Конг, Эрга Нора, Мвена Маса, Чары Нанди и прочих фантасмагорических персонажей у Ефремова.
        Вместе с тем эти авторы интересны тем, что все же у них водились неглупые идеи, которые по контрасту не могли не вызвать ответные идеи у нашего героя.
        В частности, его интерес вызывала «чисто еврейская» идея избранности в образе так называемого «странника». Но тут сразу следует оговориться. Насколько «чистым» может быть еврей? В каком смысле используется слово «чистый»? Естественно в смысле «не грязный», то есть, не смешанный с другими народами. Евреи, вообще, не считают себя таким же народом, как другие народы. Они не просто особый народ, они – исключение из правила. Какое исключение? С точки зрения еврея исключение положительное. Много званных народов, но один избранный богом. Это чудесный народ. Чудо есть исключение из правил.  В этом смысле евреи есть народ над народами.
        Но с другой стороны евреи, чтобы выжить, как народ, в рассеянном состоянии диаспоры, смешивались с представителями других народов. Полноценным евреем считается тот, у кого мать еврейка. Но какая здесь остается полноценность при смешении? Или речь идет о полноценности смешения, которая рядится в образ не-смешанности, этнической и расовой чистоты? Налицо противоречие в самом понятии слова.
        В ответ на это некоторые люди, задетые тем, что евреи называли их «гоями», попытались сделать самих евреев изгоями, изгнанными из гоев. Таковы не все не евреи, но только те, которые противопоставляют себя евреям как анти-евреи. Их называют антисемитами. Это не вполне, не до конца верное употребление сова, ибо к семитам относятся не только одни евреи. Ну, да, ладно. Почему они противопоставляют себя евреям? Потому что считают не евреев, а самих себя избранными, то есть, евреями шиворот-навыворот. Вот такие антисемиты, каким был, например, Гитлер в качестве неполноценного еврея, ненавидят евреев. Их ненависть может довести, как довела Гитлера с его идеей чистоты расы ариев (немцев), к которым он причислял самого себя, до попытки окончательного решения еврейского вопроса – их полного истребления.
        Другими словами, антисемиты полагают исключительность евреев отрицательной и поэтому отрицают их, отказывают им в праве на физическое существование. Эти существа (антисемиты) уповают на чисто физическое существование. Несчастные, они не понимают элементарной истины, что все физическое находится в смешении. Чистый вид существует только абстрактно, в сознании человека которое не материально, имматериально. Но, существуя в человеческом сознании, оно еще не является идеальным, но только идиллическим или иллюзорным.
        И все же «незаконные наследники» евреев, как христиане, которые считают себя не самозванцами, а вполне законными наследниками Христа, родом еврея, у которого мать была еврейкой, а отец – богом (в этом смысле Иисус доводит идею евреев о своей богоизбранности до предела, тем самым превращая в абсурд, так всегда бывает, когда часть, единичное, выдается за целое, ибо в этом случае целое сливается с одной из своих частей  прямом контакте и выходит парадокс представления одного всеми – всечеловеком), не вполне честны сами перед собой, ибо признают, по слову Иисуса, верующих в Иисуса Христа, евреев в своей религиозной среде не только евреев, обрезанных не членом, а сердцем, первыми среди равных. И здесь, в деле спасения дает о себе знать их происхождение в образе первородства, исключения.
        Но здесь исключение уже не из ряда, а в ряду находящееся, не эксклюзивное, а инклюзивное. Это лучший случай смешения как слияния с различием, а не безразличием. Только какое это различие? До сих пор клановое, а не индивидуальное и тем более не личное. Само понятие личности Иисуса Христа крайне противоречивое. В его случае мы находим пример смешения уже естественной и сверхъестественной природ, в которое можно только верить. Понять это невозможно или, если можно понять, то только по принципу: «Верю, чтобы понимать», но никак не по принципу «Понимаю, чтобы верить», которого придерживался наш философ.
        В своем размышлении он возвращался к братьям-евреям, то бишь, к Стругацким, к их идее странников. Это уже не прогрессоры, то есть, евреи-просветители невежественных гоев, не евреи-первородки в среде наведенных (слава богу, не выведенных) христиан, а избранные в качестве путешественников уже по мирам, отбирающим в них себе подобных. И здесь, в этой идее странничества, дает знать о себе христианство, как иудаизм для не иудеев. Естественно для евреев, в таком иудаизме для не евреев евреи должны быть первыми среди равных им по вере. Именно это внушается наивным верующим. Разумеется, это признается, но признается в том смысле, что вы не то подумали. Что тогда «то»? Это то «то», что не то. Не это? Нет. Сказать больше нечего. Ведь не признаваться же в подстановке, в симуляции. Кстати, что делают с неизбранными эти странники? Братья Стругацкие недвусмысленно говорят, что они удаляют их. Вопрос напрашивается: «Интересно, куда»? Одних, значит, похищают, а других – устраняют, что ли? Зачем узнавать? Ведь по логике Стругацких те, неизбранное большинство, есть отходы избрания. Тут Иван Иванович вдруг вспомнил, как однажды в его присутствии непосвященного перемигивались друг с другом два посвященных в тайны «лунного света». 
        В этом смысле позиция Ефремова, который бог его знает, кем был по национальности, хотя выбрал именно еврейку в качестве своей жены, видимо, как собирательного образа южной, средиземноморской красоты гетеры для северянина (это еврейское иное ближежеже честнее. У него в будущем люди станут одним народом, человечеством, прообразом которого по мысли Ефремова является советский народ, а не американский народ. Но за образом Дар Ветера «видны уши» Дарта Вейдера. Образы фантазии Ефремова имеют уже американское или американо-еврейское происхождение. Только у него они уже переделаны с военного вида на мирный лад. В фантастических произведениях Ивана Ефремова мы находим уже не «Звездные войны» в качестве предмета фантасмагорического описания, как у капиталистических, буржуазных фантастов, а «Звездные миры» трудящихся при коммунизме. Несмотря на идеологическую глупость такое коммунистическое, будущее было предпочтительнее для Ивана Ивановича, нежели буржуазно-национальное настоящее. Но он выбрал свое будущее, где был уже не коммунизм и тем более не капитализм, а, как минимум, гуманизм. Только этот гуманизм был каким-то безродным, чересчур космополитическим. В нем было также мало жизни, как в эсперанто разговорного языка. Этот гуманизм был метафизическим, посторонним для большинства современных, оцифрованных людей. Они казались ему уже даже не копией, а только симуляцией идеи человека. 
      Когда Иван Иванович вышел из самолета и увидел сгоревший аэропорт населенного пункта Диксон, он все понял. К нему пришло окончательное решение личного вопроса. Материальная разруха, которая царила вокруг, поставила его перед явным фактом, что он метафизический человек и не создан для этой материальной жизни. Поэтому то испытание, которое ждали его в снежной и ледяной пустыни просто не имело никакого смысла. Но отступать было некуда. Обратный билет был невозвратный и действительный на две недели вперед. Поэтому, Иван Иванович, глубоко вздохнула и махнул рукой в пустое пространство на взлетной полосе, занесенной снегом, пошел пешком с тяжелым рюкзаком за плечами по низко стелящейся пурге в поселок.
        Еще в салоне самолета, в котором можно было легко сосчитать пассажиров по пальцам, он расспрашивал их о Диксоне, о том, где расположена в нем гостиница, где можно поселиться или где, хотя бы, находится местная администрацию. Но они махали на него руками, как бы говоря: "все потом, разберется на месте". Но потом они все разъехались, не обращая на него никакого внимания, так что ему показалось, что, может быть, его и на самом деле нет или он находится в Диксоне лишь в своем воображении. Но это было совсем не так: крепкий мороз щипал его за нежные щеки, которые горели у него, как у чахоточного ребенка.
        Иван Иванович прикрыл лицо теплым шарфом от колючего ветра. На взлетной полосе его порывы поднимали в воздух тучи снежной пыли, которая, собираясь в маленькие смерти, кружила по обледенелому и растрескавшемуся асфальту, чтобы следом медленно осесть по его краям на мерзлой земле. Он пошел неуверенным шагом, сгибаясь под напором ветра вперед по единственной тропке, сходящей с полосы в правую сторону.
        Окружающая его недружелюбная обстановка давила на него и лишала чувства времени. Он не ведал, сколько уже шел по тропе в надежде на то, что она, в конце концов, приведет его к жилому поселку. Но пока что ему попадались только брошенные многоквартирные пятиэтажки, вероятно, выстроенные в застойные время. Они смотрели на него слепыми проемами выбитых окон и снятых дверей. Везде были видны невооруженным взглядом следы безнадежного и унылого запустения. Он невольно подумал о том, зачем искать на свою голову приключений в прибрежной тундре, когда в самом Диксоне есть подходящие условия для испытания его духа и горько усмехнулся. «Ну, за каким лешим я улетел за тридевять земель от родного дома? – спросил он с удивлением себя