ПУСТЫННИКИ ИЛИ ПЕСНЯ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

всей земли по всем градам и весям опустели улицы. Людие заперлися в домах и не казались наружу. А кто выходил, так всех боялся и лице завязывал тряпицею, и ни к кому не подходил, а от всех подальше. А того страшнее, что храмы Божии позакрыли и народ в них не пускали. Даже и на Пасху Христову. За оградой церковной людие стояли и плакали, а внутрь их не пускали. В пустых храмах батюшки службу правили с клиросом и алтарниками.  И лекари мнозие и иереи тоже умирали от энтой заразы.





— Страсть то какая. Это уж точно конец времен.

— Епитимью на тебя что ли наложить, — старик посмотрел на него, сделал нарочито строгое лицо, словно и правда сердился. — Куды ты все поспешаешь? Написано: "… и будут глади и пагубы и труси по местом: вся же сия начало болезнем" . Начало! А про конец вовсе иные слова: "И проповестся сие евангелие Царствия по всей вселенней, во свидетельство все языком: и тогда приидет кончина" . Уразумел теперь?

— Нечто и агарянам Евангелие проповестся? – парень был просто поражен. В его понимании это была вопиющая несправедливость.

— И им окаянным, и по всей вселенней. Дале пиши.





Снова пришлось взять новый кусок бересты, и он начал писать дальше.

— И видено было мною тем же годом Рождественским постом: в некоем монастыре у реки в большом граде русском собрались толковники и книжники и Евангелие Божие и прочие Книги Священного Писания на други языки перекладывали, для иных народов, кои по всей Руси живут. А град тот велик и красен. И монастырь немалый. А Русь то так окрепла, и столь земель в нее вошло, и столь языков, что и не счесть. И много годов они там собирались и труд свой творили. Также и в других землях иные толковники Писание на всяки языки перекладывали, а иные и ездили, и проповедали по всей земли аки Апостоли.





Старик замолчал. Окончил Федор писать, собрал все, да подал Ворсонофию. Тот посмотрел, доволен остался. Велел убрать на каменную полочку под иконы, а сам опять за работу принялся. Федор вернулся, сидят, работают.





Арина вышла из леса и остановилась. Сердце у нее замерло, как Федюньку увидала. Повзрослел он, возмужал, высокий, немножко незнакомый. Слово вымолвить не может. Потом все же укрепилась, подошла поближе, поклон положила и молвила:

— Мир вам.

Захолонуло сердце у парня, как голос ее услыхал. Вскочил, смотрит на нее, глазам своим не верит.

— Здравствуй, Аринушка. Это ты? Ты как тута оказалася? Неужто одна дошла? Не заплутала в лесу то?

Он так растерялся, что не знал, что и говорить, о чем и спрашивать.

— Так с молитвой поди шла, — только и нашлась что ответить.

— Тебя вон и не признать. Что это ты словно по-монашески облачилась? — он машинально смотрел на ее одеяние, не осознавая, что оно означает.

— Здравствуй, девица. С чем пожаловала? За какой надобностью? — не очень-то приветливо принял ее отшельник. Незачем тут женскому полу находиться. Искус большой для подопечного его.

— Здравствуй, отче Ворсонофие. Старица моя Пелагея меня прислала. Соборовать ея надобно. Помирать собралась. Намедни как слегла, так и не встает. Поспешать нужно, — она говорила, как во сне, не смея глядеть на Федора.

— Что ж, дело это неотложное, однако на ночь глядя не пойдем. Отдохни. Утром и выйдем пораньше, — причина у нее была веская. Необходимость. Почему же старица из монастыря батюшку не позвала? А может он тоже придет? Ее это воля предсмертная, кого позвать. Он пошел в пещеру, понимая, что отрокам нужно поговорить.





— Уж как соскучился по тебе, Аринушка. Кажный день тебя вспоминал. Почитай два года не виделись. У меня ведь окромя тебя никого больше не осталось. Хотя и привык уже тута. А что это ты и вправду этак вырядилась? Где и одежку таку взяла? — он все еще не осознавал, что это черное одеяние стоит между ними, как каменная стена.

— Из старого перешила. У Пелагеи нашлось.

— А все ж непривычно. К чему это? – он не отдавал себе отчета, а думал лишь о том, что подросла она, повзрослела, похорошела, а вот косу то и не видать, а как ей раньше то хорошо было с косой.

— Обет я дала, Федюнька. Монашенкой буду. Пустынницей. Вместо старицы моей. Кому-то ведь надо молиться. И своих мне надо вымолить, и маменьку, и братиков. Как они там у басурманов то? Может Бог сохранит их.





Вот только теперь до него дошло, что означает это черное облачение. Он посмотрел на нее широко открытыми глазами, а потом молча, словно раненый, опустился на пенек, закрыв руками лицо. Как он сразу не догадался. Вот они остывшие черные головешки в кострище, которые видел он во сне: это черное одеяние — ее монашество, а серый холодный пепел — его одиночество.

— Как же так? Аринушка? — он поднялся. — А меня то почто не спросила? А я-то как? Разве я не люб тебе больше? Мы ведь повенчаться сговорились, как в возраст войдем. Немного бы нам и ждать осталось, — голос его вдруг охрип.

— Люб ты мне, весьма даже, — потупилась она, — а только не можно нам повенчаться. Сам видишь, изверги чужеземные лютуют. Не дадут нам счастливо прожить, — она подняла голову. — А ты вот что, ты тоже пустынником стань. Вот и будем один за другого молиться и за Русь нашу. Вот нам и радость. Старица мне все поведала. Нам во благо будет.

— Да какой я молитвенник!? — он даже рассердился. — Тута сила знаешь какая нужна?

— Запамятовал ты видать, что Павел Апостол пишет: "… довлеет ти благодать моя: сила бо моя в немощи совершается" . Али на свою силу надеешися? — она подыскивала слова. — Да и не один ты, Ворсонофий вон прозорливец какой, угодник Божий с тобою.

— Вишь как тебя монахиня-то выучила. Глаголешь аки по писаному.

— Думаешь я не печалилась изначала? Давеча и плакала даже, — она помолчала отвернувшись, — а сама все за тебя молилась. Да знать отшельница моя правая оказалась. Вот утешилась молитвами и радуюсь. И ты радоваться будешь.

Осерчал он крепко. Скрестил руки на груди и отвернулся. И смотреть на нее не стал, и не отвечал ничего, и не хотел поворачиваться к ней.

— Станешь за меня молиться? — Она спросила тихо, потерянно, каким-то грудным просящим, голосом, почти без надежды.

— Это уж привычка... Издавна... Я непрестанно молюся о тебе, Аринушка... — он словно выдохнул это из груди, повернувшись к ней, не выдержал, не мог дольше сердиться, он слишком ее любил, и сказал это серьезно, словно вдруг повзрослел на несколько лет.

— Вот и ладно, — она облегченно вздохнула, они немного помолчали. — Давай корми меня что ли. Я ведь с дороги.

— И то, — он печально улыбнулся, — пойдем ужо. — Они пошли в пещеру.





Начался дождь, и вечер они просидели не выходя наружу, беседуя со старцем и друг с другом. Потом Арина ушла во внутреннюю пещерку, где и прошлый раз ночевала. Там была молитвенная келья, висели иконы по стенам, стоял аналой с Псалтырью и горела лампадка. У стены стоял покрытый овчиной сундук. Обычно на нем лежали различные вещи, но Ворсонофий все убрал, освободив для гостьи место ночлега. У нее было светло и радостно на душе от того, что Федюнька молится за нее и будет молиться. Была и печаль о своей старице, которая уходила от нее в иной мир. Поэтому Арина долго молилась, вычитывала правило, прочитала несколько Псалмов из Псалтири, а потом, не раздеваясь прилегла на сундук, и незаметно уснула.


А Федор? Он не мог дольше сидеть со старцем, а лег на свою лавку, отвернувшись к стене. Многие мысли одолевали его, сумбурные, мятежные, обидные. Он пытался молиться мысленно, но ничего не шло на ум, кроме "Господи! Господи!". Слезы лились сами по себе, и он не мог их унять. Кого он оплакивал? Ее или себя? Или их не состоявшееся супружество? Иногда он всхлипывал тихонько, чтобы не услышал старец, но тот и так все понимал и молился усиленно за них обоих. Наверное, он так и не прилег за ночь. Ему, впрочем, и не впервой бодрствовать всю ночь в молитве. Федюньку все же сморил наконец сон. Ему снилось, что они с Аринкой детьми бегают по чудному саду. Там росли невиданно красивые цветы, пели дивные птицы, гуляли олени и львы. Вдали сверкал прекрасный водопад. Наверное, это был рай. Потому что очень легко и сладко было на душе.

Утром Федор достал приготовленный подарок, уже перед самым расставанием подал ей шкатулку.

— Вот, я обещал. Ждал тебя.

Она растерялась, удивилась, покраснела как прежде и нерешительно взяла подарок в руки.

— Открой. Это тебе, — он следил за ее лицом, за ее глазами, как за чем-то уходящим вдаль.

Арина открыла шкатулку. Да, это был такой же жемчуг, даже немного крупнее. Он словно излучал белое сияние, переливался при свете солнца. Ах как красиво! Она с опаской смотрела на него, имела ли она право, иметь теперь такое сокровище, прилепляться к нему сердцем, как прежде?

— Спаси тебя Господи! Я буду его хранить. Очень красиво! А это тебе, - она подала ему новые нитяные четки с узелками, которые сплела специально для него. Крестик был простой деревянный без украшений, она его выстругала сама из кусочка дерева.

— Благодарствую, — он взял их обеими руками, как драгоценное приношение.





При прощании они не посмели коснуться один другого, лишь поклонились друг другу в пояс. Больше они не встречались.

Аринушка с Ворсонофием отправились в путь, Федор провожал их взглядом. Он ждал, что она оглянется назад. Наконец она остановилась, повернулась к нему, застыла на месте, глядя на него, потом перекрестила его, поклонилась слегка, он тоже перекрестил ее и поклонился, и она пошла снова за старцем. В пути они почти не разговаривали. Успели вовремя. Пелагея уже была очень слаба, послушницы за ней ухаживали. Приехал и батюшка из монастыря, старица сделала какие-то распоряжения по поводу денег, ее соборовали, причастили, она попросила у всех прощение, и отошла. Отслужили отпевание. Когда отдавали последнее целование, Арина не выдержала, она упала на колени перед гробом и заплакала, упершись головой в стенку домовины. Потом подняла глаза и посмотрела на лицо умершей. Лицо выглядело как бы пустым, словно покинутый дом, Пелагеи там не было, наставница ее дорогая, ее любимая ушла. Девушка вдруг как-то сразу затихла. Она осознала, что это только прах. Монахиню погребли, совершили трапезу, и наутро все разъехались, оставив