МОРОК

    Вечерело. Иван Алексеевич вышел со двора на улицу и устало опустился на лавочку перед палисадником. Денек нынче выдался колготной. Намедни прикатили в деревню скупщики земельных паев, навешали народу лапши на уши, и бывшие колхозники огулом расстались со своим богатством. По тысяче рублей за гектар огребли! Ивану Алексеевичу с женой и дочерью набежала аж двадцать одна тысяча. Бабы радовались, дуры набитые. Мол, слава Богу, хоть что-то поимели от виртуальных, как внучка выражается, тех гектаров. С утра, ни свет, ни заря, заставила бабья команда Ивана Алексеевича завести древний «москвичонок»,  и рванули они скопом на районный ранок-барахолку. Деньги, видите ли, карман жгут. Приехали, а там уже, почитай, вся деревня новоявленных скоробогачиков! Ну, бабы и давай носиться меж ларьков-комков и развалов, будто пыль в мешке, друг перед дружкой выпендриваться, барахлом трясти. Иван Алексеевич, понятное дело, промеж них заместо грузовика. Короче, упыхался чище мерина на распашке целины, а выходной день – коту под хвост! Дуры бабы-то, как им откажешь?..
    
       Иван Алексеевич закурил «беломорину» и задумался. Блин, это что же получается? По телевизору уже который раз долдонят про цены на жилье в Москве. Мол, цена одного квадратного метра достигла четырех с половиной тысяч. Не «деревянных», а ихних «зеленых»! А тут тысяча рублей за гектар. Паи у деревенских были по семь гектаров на нос. Ежели прикинуть, выходит на эти деньги по пять сантиметров квадратных? Может, чуть больше. Ни хрена себе, лоханули! А напели-насвистели заезжие перекупщики, будто конезавод учинят на их кровной земельке, газ проведут крестьянам, водопровод с канализацией, бассейн крытый построят, автобан с подогревом до самого райцентра, всех местных жителей работой на тыщу долларов минимум обеспечат. А Колька-участковый, засранец сопливый, им подпевал: дескать, не сомневайтесь народ, власть гарантию дает! Пьяненький уже был, фуражку свою форменную где-то потерял. Он, говнюк, за бутылку тебе чего хочешь пообещает…
    
       Весь в подсчетах и тихой грусти по утраченной безвозвратно землице, Иван Алексеевич лишь краем сознания ощутил легкое, словно дуновение теплого ветерка, прикосновение к плечу:
   
        -Вань, ты малого мово не видал?
    
       -Не-а, - машинально обронил Иван Алексеевич и поднял опущенные долу глаза. Перед ним стояла, верней висела в предвечерней туманной дымке знакомая старуха с нижнего края деревни, мать его бывшего школьного друга. Висела в неизменной своем одеянии: черной сатиновой кофте с двумя рядами перламутровых пуговиц и такой же сатиновой юбке-восьмиклинке, колоколом спадавшей до самых щикилоток. Голову старухи покрывал бело-голубой платок в черный горошек, завязанный двойным узлом под подбородком. Ноги… А вот ноги-то были босыми, ежели не брать коричневые чулки «в резинку» из дыр которых торчали белые как первый снег большие пальцы.
  
         -Слышь, Петровна, - как-то отрешенно, тихим  и враз охрипшим дискантом просипел Иван Алексеевич, - чегой-то ты босая? Зазимок ведь уже, почитай, у околицы…
   
        -Сопрели, Вань, тапки-то. Сопрели. Китайские были, бумажные… Так ты малого-то мово не видал?
   
        -Чего тебе малой? Он же тебя удушил подушкой… - и вдруг почувствовал жуткую ледяную пустоту в груди. В народе говорят: «Сердце в пятки ушло», а у Ивана Алексеевича оно будто и вовсе рухнуло под землю:- Ты ж мертвая, Петровна. Третий год уже…
   
        -Мертвая, Вань, мертвая…-прошелестела старуха,- Токо вот малой-то, сам знаешь, простудится где в канаве спьяну-то…

       И старуха пошла, верней, поплыла в сгущавшуюся ночную тьму вниз по улице, заунывно призывая:
    
       -Малой! Где ж ты есть, малой?...
   
        Всю ночь напролет Иван Алексеевич пытался избавиться от ужаса и проанализировать, коли это возможно, ситуацию, но у него практически ничего не получалось. Убежденный, как ему всегда казалось, атеист, он сходил в кладовку, достал из сундука бабкину икону Христа Спасителя, поставил ее перед собой на стол в горнице, нашел в серванте бутылку водки «Московской» по два рубля восемьдесят семь копеек, открыл ее и только тут вспомнил, что с самого рождения не брал в рот ни капли спиртного и на дух не переносил алкогольного запаха. Не пробовал и навеки зарекся не прикасаться с того памятного момента, как вытащил из пруда своего друга Сашку, упившегося в лом на выпускном вечере в школе-восьмилетке.
             
                                                         Х              Х            Х
   
        А Сашка наоборот в дурь попер лет с двенадцати, и дружба их с Иваном начала помаленьку гаснуть. Мать Сашкина, Лидия Петровна, по имени сына никогда и не называла; все малой да малой. Так и прилепилось к нему на деревне это самое наименование. А после того как Сашка с Иваном закончили восьмилетку, пути их и вовсе разошлись. Малой вскорости угодил в колонию для малолеток, а Иван поступил в СПТУ, выучился на механизатора, отслужил в армии, был принят в ряды КПСС и к тридцати пяти годам, когда рухнул «единый и нерушимый», имел четыре ордена и пять медалей за доблестный труд. Малой тем временем трижды успел отсидеть за хулиганство и окончательно спился. Болтался по деревне с утра до ночи, канючил у баб «хоть глоточек». Бабы жалеючи наливали, да и мужики по доброте душевной не отпихивали. Алкаш не алкаш, а свой ведь, деревенский…

       По зиме позапрошлого года соседка нашла старуху Петровну мертвой с подушкой на лице. Грешили на Малого, но следствие ничего не смогло доказать, и власть от него отступилась…
         
                                                     Х                Х                Х
     
        Утром жена еле добудилась Ивана Алексеевича. Картина, увиденная ею в горнице, привела женщину в изумление, или почти в шок. Неделю после с открытым ртом ходила. Да и то сказать, впервые мужик спал сидя за столом. Спал и вздрагивал поминутно, дыша прерывисто, со стонами. А более всего жену поразила бутылка водки, купленная еще лет двадцать, а то и раньше, назад. Не упомнить уже по какому случаю.
     
        Еще раз Петровна посетила Ивана Алексеевича в день рождения. Юбилейный для него; он разменял шестой десяток. Вплыла в горницу, улучив момент, когда дочка была на работе, внучка в школе, а жена возилась в хлеву со скотиной. Вплыла Петровна и целую лекцию Ивану Алексеевичу прочитала:
    
       -Ты, Ваня, верь в Бога-то, верь. Повесь иконку, что спрятал в комоде, в Красный угол и молись. Да гляди, водку-то не пей – пропадешь! Тебе еще долго жить, Ваня. А меня не бойсь, я больше тебя не потревожу… Скажи только, ты малого мово не видал? И где его нечистая носит?... Никак не найду…
    
       При последующем размышлении вконец огорошенный Иван Алексеевич почти уж собрался в недавно отреставрированную и действующую церковь, но не пошел. Постеснялся. Не нашел ничего лучшего и решил навестить древнюю бабку Потылиху, коротавшую свой век одна-одинешенька в соседней деревне, от которой остались лишь развалины и далекие уже воспоминания. Когда-то из этой деревни он привел в дом жену...

      Потылиха встретила Ивана Алексеевича неласково. Вообще довольно-таки вредная бабка была, а тут, видать, совсем одичала. Правда, многие болячки умела лечить и заговаривать, предсказания всякие давала людям.
   
      -Ну, чего приперся, ерш красный? (Не любила бабка коммунистов: погоняли в свое время вдосталь. Всех ершами красными называла.) Петровна тебя, чо ли, запужала? А поделом вам, разрушителям и антихристам!
    
       А потом Потылиха вдруг пригорюнилась и сменила гнев на милость:
   
      -Иди-ка ты, Ваня, завтрева утречком на погост. На, вот, водички наговорной, брызни на могилку. Да не пужайся, ежели чего увидишь. Чего их пужаться, мертвяков. Живых остерегайся…
     
       Иван Алексеевич послушался бабку Потылиху. Собрался рано утром, затемно еще, и скоренько, огородами, чтобы никто не видел, не останавливал, побежал к деревенскому кладбищу. И еще один шок пришлось ему пережить. Рядом с холмиком, под которым покоилась мать, он обнаружил  закостеневшего уже Малого.
   

      Нашла-таки Петровна своего сына.