Театр Марцелла

                                                                                                                      

        Ноги увязли в чём-то невидимом, неуловимом. С каждым шагом он поднимал их всё выше,  лишь замедляя движения свои. Он попытался объяснить эту странность: склон становился слишком  крут. Сам он был полуневесом, полубезличен в этом теле – но вязла, гасла в мозгу и эта мысль. Вся борьба со вздыбившемся миром, как и с самим собой приносили ему просто боль.
      С облегчением увидел Марцелл, что движение его подошло к концу, и он находится на  некой плоской вершине, вне земли, которая глубоко ушла под облака.
      И вот увидел Марцелл, как по этой белой пустыне облаков шла к нему  Помпея. Маленькая босая фигурка, в перепоясанной синей столе. Она приближалась, ничего не говоря. Смотрела ли она на него, каково было лицо её, он не замечал. Главное, перед ним был образ её, шедший  навстречу по облакам.
      Девушка ничего не говорила. 
      – Помпея! – позвал Марцелл.
      Она остановилась и молча покачала головой. Наконец  выступило, окрасилось  лицо её, и он стал жадно разглядывать его.
      Помпея стояла не далее десяти шагов, и почему-то он знал, что ближе им не сойтись. Лицо её было ясным, как у  Луны в  весенних небесах и она, похоже, видела, разглядывала своего Марцелла. Потом его любимая повернулась, так ничего и, не сказав, и стала уходить опять  по облакам.
        – Помпея! – прокричал в отчаянии Марцелл.
        Она обернулась, снова покачав головой,  но продолжала уходить. 
        С этим и проснулся  Квинт Публий  Марцелл. У него было мокрое от слёз лицо.  Вынырнув из одного мира, он не уверовал пока в другой. По стене прыгал какой-то беспутный луч от  солнца. Свежий,  будто  в горных снегах рождённый, ветерок, забежал в полу-раскрывшуюся дверь. В странные же дали уходила душа его, пока бесновалось в тяжёлом мире тело.
        Он встал и решительно сделал шаг по тверди. Тело это было его, и  дух теперь прочно покоился за оболочкой. Удивительный был дух: сидел, затаившись, будто и не улетал. «Теперь я знаю, каково парить птицам», – подумал Марцелл, отрешаясь решительно от сна. Хлопком в ладоши он вызвал своих слуг.
        Заспанная вилла встрепенулась от патрицианского хлопка. Послышался тяжёлый ступ  калцей  и шлёпанье босых ног. Вслед за ними восстал целый хор привычных звуков: коровий мык, чей-то сдавленный смех, откровенный и быстрый шёпот.  Тут же, через какие-то  щели проникли призывные запахи жаркого. Не долго выжидая, распахнулись двери, с гомоном и базарным шумом, выкатила целая  бригада, немедля пленившая его. Марцелла  умыли, причесали, одели, одновременно услаждая  его утончённый  слух и благородное зрение маленьким концертом из двух цимбал и одной флейты, да двух обнажённых танцовщиц, с бубном и лентой у каждой в извивающихся змейками руках.
        Всё это утреннее действие органично вышло к возвещению слуги: «Пожаловал халдей Магус!» и переходу  нашего главного героя в приёмный зал атрия.
        Вилла Марцелла утопала в полудиких садах Великого Рима, окружавшего город с его историческим центром на семи холмах. Род Марцелла был знатен и древен, как сам Рим, но отошёл ещё несколько поколений назад от участия в делах, от «творения истории»  величайшей империи мира. Да, недолюбливали его, молчаливо-загадочного  в Сенате, да, мало оставалось у него влиятельных друзей, но и для  появления врагов Марцелл не давал повода нигде.
        Знал Марцелл, что какие-то его предки враждовали с кем-то из  Цезарей, но сам он, побыв и претором и понтификом, быстро ушёл от политических соблазнов. Понял он, и довольно вовремя, что самое  надёжное для головы своей избежать милости сильнейших – приходивших и уходивших – как и не предсказуемого гнева оных.
        Кроме имени, достославные предки оставили ему пять вилл, сотни три рабов, да неплохое состояние. И если хочешь ты быть философом и разумным, что одно и то же, уйди вовремя, сложи с себя почётные саны, сиди за надёжными стенами, да поглядывай на мир – ликует он, или стремглав летит в Тартар.
        Войдя в атрий, Марцелл возлёг на первое из лож. Вслед за ним рабы внесли столы с яствами и  кубками вина. Вошли музыканты, и вновь повеяло лёгким ветерком звуков. Зрение его в этот раз услаждали иные явления искусств: ярко-синяя мозаика на полу, изображавшая битвы древних героев. Мраморные статуи двенадцати богов стояли в овальных нишах впереди.  Запечатлённые предки – бюсты и маски – выражавшие реальные характеры и ум, представляли его сзади. Посреди достославных предков, в натуральный рост, вставала картина:  чудная девушка в белом пеплосе, с чёрным овалом волос и  совершенно открытым, лишённым тайн лицом. Девушка эта ела красное яблоко, вонзая в него молодые белые зубки.
        Марцелл велел слугам ввести авгура  Магуса – и тут же, словно  шумом морской волны, внесло своеобразного человека. С первого взгляда его можно было принять за странника, обошедшего весь мир: лицо гостя обветрилось, обгорело чрезвычайно, одежды обветшали и износились, хотя не воняли и не были грязны.
        Марцелл вскочил с ложа, отнюдь не кичась своим патрицианством, и бросился навстречу вошедшему, касаясь его одежд и рук.
        – Приветствую тебя, друг Магус, – проговорил он с искренней улыбкой.
        – Боги да  не  покроют твой домус гневом  праведным своим, – отвечал ему с почтительным поклоном халдей.
        – Я не звал тебя, но ждал.
        Магус внимательно посмотрел на  Марцелла.
        – Сегодня тебе приснился странный сон, мой господин...
        – Я  убеждаюсь, ты настоящий ясновидец! – рассмеялся Марцелл, приглашая звездочёта на  ложе. – Я расскажу тебе свой сон, Магус, но сначала скажи-ка, как смог ты узнать, что со мной произошло этой ночью?
          – Видишь ли, Марцелл, – отвечал ему Магус, – жизнь – это буря, а мы, авгуры, умеем предсказывать её. Это не так сложно, мой господин: то удушье появляется в воздухе, то Солнце наливается кровью и всё  замирает на Земле, то звёзды падают, либо начинают куда-то уходить. Вот признаки, что что-то во Вселенной произошло.
          – И это что-то в этот раз касается меня?
          – Это «что-то» весьма странное на этот раз,– задумчиво произнёс Магус. – Мне не совсем ясно... но это замыслы богов, Марцелл!
          – Ого! Я чем-то прогневал сонм бессмертных?
          – Не совсем так, Марцелл, может даже и совсем не так, – замялся Магус, – но я ясно вижу опасность для тебя.
        – Что же ты видишь Магус, у тебя нет на этот раз каких-то тайн?
        Халдей задумался. Удивительно, он даже не задавал вопросы, не пытался ничего более  узнать. Через минуту он что-то решил: дал знак своему рабу и тот, выйдя из покоев, ввёл ещё одного странного человека. Лицо введённого было явно римского типа, но несколько непонятно в своих манерах: гладко выбритое, а голова с короткой стрижкой возвышалась в осанке прямой, никогда не знавшей изгиба. Поверх туники пришелец был обвёрнут в тогу из тонкой дорогой ткани. С невольным удивлением Марцелл заметил, что никак не может ухватить  выражение лица человека, тем более  мыслей, таящихся за лицом.
        – Приветствую  тебя, понтифик, – отчеканил слова  вошедший. – Да хранят кумиры тебя и твой домус.
        – Ты тоже умеешь разгадывать загадки... или придумываешь их? – всё это начинало Марцелла забавлять. – Кто ты, каков твой род, или пожаловал ты к нам издалека?
        – Зови меня  Протей. Магус – мой друг и позвал сыграть тебе, Марцелл.
        – Ты будешь играть?! Это будет театр, у меня, Марцелла?
        – Будущее очень странно в этот раз, – вмешался халдей Магус. – К тебе приходила Помпея, не так ли, Марцелл?
        – Да, моя любимая Помпея.
        – И хотела что-то сказать тебе – и не сказала ничего?
        –Да, да! – воскликнул Марцелл, – ещё мне казалось, разразится гроза, убившая тогда её, но так ничего и не произошло.
        – Да... Помпея, гроза, – задумчиво говорил авгур. – Но сколько времени  прошло с тех пор?
        – Без малого двадцать лет, – с навернувшимися слезами сказал  патриций, – а для меня и не было этого времени совсем.
        – Да, время и слова, – утешая, говорил другу Магус. – Время подвластно богам, но слова придумывают люди. – И он сделал повелевающий знак Протею.
        – Я  покажу кое-что тебе, Марцелл, – заговорил Протей, – но это будут не слова, Я покажу тебе картину, а объяснишь словами ты всё сам.
        – Что-то обязывает тебя? – поинтересовался патриций.
        – Я кое-что не хочу, – осторожно уточнил Протей. – Не  хочу дразнить богов. Я лишь покажу тебя театр. А роли в нём ты отыграешь сам.
        С этими словами Протей вынул из своих пышных одеяний сияющий солнцем жезл и взмахнул им, околдовывая виллу Марцелла.
        И увидел патриций, как изменилось всё вокруг. Исчез приёмный зал атрия и оба чародея, пребывавших в нём. Вместо прежних реалий прямо пред ним возникли лес, река, и из воды выходил прекрасный юноша, державший наяду, воистину божественную наяду на руках. Казалось, без чувств, в томлении беспредельном, было это совершеннейшее из тел.
        Вот это картина, вот это сцена! – хотел воскликнуть Марцелл, – как  видение неуловимо изменилось и пошла игра иная. Тот же юноша, но уже без наяды, и не юноша вовсе, а возросший, зрелый муж. Что-то в его движениях, в его игре, истекало от воды.
        Марцелл почувствовал, как жезл невидимый коснулся и его.  Он увидал себя летящим – и  оставался на земле. Сменилось чувство – сменились стены. От притекающего страха и ярости он извивался, вгрызаясь в землю каким-то гадом. Вдруг страх прошёл – он стал осторожным чёрным волком, самым диким из зверей. Через жуть и восторг, через наитие и вдохновение, из образа в образ, он входил и выходил.
        Тогда подумал Марцелл:  «Вот я и стал владыкой всех зверей, вот теперь-то всё прознаю в бренном мире, подойду к  самим богам», – как выскочил на него игривый фавн, так что  Волк -Марцелл едва успел отскочить в сторону и угрожающи оскалив зубы, зарычал.
          Фавн тот был истинный – весёлый и наглый – волка удостоивший лишь мимолётным взглядом, ибо был духом леса, шествовавшим по своим делам. Хрумкнул какой-то веткой на зубах, хмыкнул что-то своё, недоступное простым, и засмеялся визгливо, выделывая телом непристойные мужчине па. И заплясал куда-то на ходу, ломая кусты и совершенно не интересуясь Марцеллом, уже обретшего человеческую плоть.
        Эта картина со смехом  Фавна закончилась неожиданным ударом грома. Мир  перевернулся буквально: небо ушло вниз, земля вздыбилась наверх. Открылся Тартар и сонмы богоотступников-титанов с рёвом неслыханным вырвались на свет. За ним последовал ещё один удар грома – и картина закрылась для Марцелла.
        Начала претворятся в свет другая идея. Мир совершил невиданный скачок и распахнулся перед ним. Марцелл увидел ряд монументов, уходящих вдаль, за горизонт. То были люди заколдованные: будто в камне, но живые.
        Ужаснулся Марцелл: не это ли страна богов? Оглядев себя, успокоился; сам он оставался живым, непрозрачным, как всегда. Был в движениях и настойчив – поистине в ощущениях  человеком пребывал.