Каба́.

- Прикольно. Ты не гомик. Доказал.

Он воспринял ее слова, как сигнал к занавесу, и хотел снова заправляться, но Анжела упреждающе взмахнула рукой.

- Погоди! Я еще не рассмотрела.

И вот он стоит, как вахлак, со спущенными штанами и торчащим стручком, на который вполне может сесть птичка… да что там птичка, туда Шварц может сесть со своими гирями. Стоит посреди собственного подъезда, перед незнакомой телкой, рискуя в любой момент прославиться. К примеру, бабка сверху решит прогуляться пешочком по лестнице. Ну та, которая «стукнула» в опеку. А в идеале — сама опека. Идут такие по лестнице, игнорируя лифт, чтобы сбросить пару килограммов, идут чтобы проверить Мещеряковых. А тут он сам: здрасьте, горемычные.

Он так и не понял, каким чудом в руках Анжелы вдруг оказался мобильник. Только что его не было, а потом — хобана, и Игорь видит уставившийся на него шпионский глаз, слышит характерный щелчок произведенного снимка. Возбуждение моментально схлынуло. Бог из машины достал его. Достал в собственном подъезде. Достал.

- На память оставлю, ладно?- с деланной беспечностью уведомила Анжела, и умыкнула телефон в сумку, свернув брелком в виде розовых бубенчиков. - Ты не думай, я никому не покажу. Я же не конченная.

Он резко натянул штаны, пошатнувшись от внезапного отрезвления. Член опал столь же стремительно, как и поднялся.

- Эй, погоди!- Еще один упреждающий взмах. Игорь, который намылился рвануть вверх по лестнице не прощаясь, замер на месте.- Погоди, я покурю еще одну. Не в обиду, просто курить одна не могу.

Сейчас он больше всего хотел уйти. Сейчас он осознал, что для нее этот обмен спущенными трусами не значил ровным счетом ничего. Анжела не покраснела, не побледнела, она не возбудилась, даже зрачки не расширились. Как машина, стаскивающая трусы. И это производило пугающее впечатление. С ней что-то произошло, с этой девушкой. Есть большая вероятность, что Анжела в своей жизни успела совершить сделку.

- Слушай, а есть сто рублей? Денег нет на телефоне, прикинь, а надо мамке позвонить. Я ей обещала. С подружкой все «бабосики» проболтала, сама не заметила.

Игорь Мещеряков ничуть не удивился изложенному сценарию. Теперь, когда похоть схлынула, он вполне рубил фишку.

- Нет,- буркнул он.- У меня только ключи и мобильник с собой. Могу со своего дать позвонить.

- Не, я при тебе не буду.- Анжела стряхнула пепел на лестничную клетку.- Ну просто мне потом еще раз позвонить нужно. Ну, парню своему. Одному из них, ты, короче, понял. Стольник нормально будет. Но лучше — пятихатка. Ты же тут живешь? Или наврал? Нет, не наврал, у тебя ключи от подъезда. Говоришь, батя дома? Ну круто же, стрельни у бати, я пока тут постою. Скажи, для девушки, он тебе всяко не откажет.

- Батя бухает,- отрезал Игорь.

- Прикольно.

Она затянулась. Не осеклась, не удивилась. Она была роботом, в свои 14 или 15 лет. Глаза этой машины изучали Игоря. Холодно и прицельно. Ох, Игорь, Петрушка ты гребаный, сказал он самому себе. И как ты мог быть таким лошарой?! Бог из машины – не Лобов. Бог из машины – Анжела.

- Слушай, я же тебе пообещала, что никому твою фотку не покажу. Мы же теперь друзья с тобой типа. Ты мою пелотку видел, а я — твой стоячий. Давай не будем срать на дружбу. Фигли там пятихатка всего. Тем более, если батя бухает. Прикинь, он может подумать, что я тебе «дала». Ну или «взяла», прикинь, как ты поднимешься, он будет тебя мужиком считать. Пятихатка всего. А лучше — штука. Давай, короче, так: штука — и разбежались. Я даже твою фотку удалю при тебе. Согласен?

Теоретически он мог бы вмонтировать ей в лобешник, вырвать сумку, достать телефон и сделать ему харакири. Воробьев так бы и поступил. И большинство знакомых пацанов так бы поступили. Но Анжела не прицепилась к большинству пацанов. Она прицепилась к нему, к Игорю Мещерякову, она просканировала его сразу, еще на лазалке. Игорь поразмыслил над достойным ответом, но ничего не придумал, и тогда просто задал стрекача вверх по лестнице. Он ожидал трехэтажного мата в напутствие, но позади царила тишина. И тишина пугала сильнее.

Он ворвался в квартиру как раз в тот момент, когда вся честная компания ворошилась в прихожке – отец, дядя Саша, дядя Радик и еще какой-то хрен. Гильдия куда-то навострила лыжи.

- Игорек?- удивился дядя Саша, узрев его.- Чет глюки какие-то... Ты ж вроде приходил уже?

- Я гулял.

Дядя Саша хохотнул.

- Все нормально, Игорюнь?- Язык у отца здорово заплетался.

- Все нормально, пап.

Игорь вдруг испытал бешеное желание разрыдаться и броситься отцу на шею. Сломать систему, стать маленьким, отмотать время назад, когда тебе все равно, что о тебе подумают другие, да никаких других не существует вовсе, есть только ты, есть твои родители, и есть этот океан любви между вами. Он хотел умолять его никуда не ходить, послать нахрен расстроившегося дядю Саню, насупленного дядю Радика. Они бы завалились перед ноутом, поставили бы какой-нибудь фильмец, все равно что, да хоть «Властелина Колец», и отец уснул бы на середине, и Игорь укрыл бы его пледом и оставался бы подле.

Он хотел задержать отца, потому что однажды в жизни ты понимаешь: это — последняя дверь. Больше не будет дверей, жизнь не предоставит вариантов, и сейчас все закончится. Закончится детство, закончатся приступы нежности, закончится сама любовь. Ты один на один со злобными докапывальщиками. Но если рядом отцы — любые злодеи отступают. Если рядом отцы, то лесные орлы забиваются в чащу, алики-фонарики бегут в подъезд, улыбаки рассасываются по подворотням, собаки-рассобаки ссутся и боятся нападать. И это свечение вокруг отца — оно непоколебимо, пока в него верит маленький мальчик, пока он помнит сказку, пока его герои продолжают жить. Оно непоколебимо, когда он берет отца за руку, и они вдвоем идут в кино или на рыбалку, когда он устраивается у отца на коленях и слушает его истории, когда катается у отца на спине, когда отец учит его завязывать шнурки или водить машину. Оно непоколебимо, пока есть вера, пока не променял ее на хотелки, пока не променял всю свою жизнь на мутные хотелки, пока не утратил всего себя.

Игорь Мещеряков проглотил сопли, запихнул подальше эмоции и ускользнул в свою комнату.

Первым же делом он бросился к окну и придирчиво обшарил взглядом окрестности, но Анжелу не обнаружил. Не важно, теперь у нее есть его фотка, где он со спущенными штанами и в полной боевой готовности позирует на фоне подъездных стен и перил. Она знает, где он живет. Она с легкостью вычислит, в какую школу он ходит. Наверняка, у нее найдутся местные подружки. Она может постучаться, скажем, Лене Козленко во Вконтакте. А потом скинуть ей фотку в личку. Дескать, зырь, какой изврат с вами в одном классе.

Игорь вспомнил гладкую Анжелкину вагину, и возбуждение огрело обухом, затмевая страх. Он уселся на диван, принял удобную позу, стащил трусы, схватил свой пылающий член в кулак и принялся истошно онанировать. Он едва не рычал, пытаясь сбросить нечеловеческий градус накала, и через полминуты кончил. Обильная сперма разбрызгалась по сторонам, распространив специфический запах, сперма залила его руку, стекла на яйца и на диван, образовав под Игорем влажное пятно.

К тому времени, как мама вернулась с работы, Игорь успел позаниматься онанизмом еще три раза.

Игорь Мещеряков пробирался через удушливое марево гулкого изначального мира. Он знал это место, Петров разбудил в нем память на сеансе гипноза. Сначала он обнаружил вокруг себя ничто, немногим позже в ничто возникли книги. Гигантский поток миллиардов печатных изданий, в центре которого съежился маленький человек, подросток, что угодил сюда случайно, вопреки законам жанра, через прореху в страницах.

Откуда они пришли? Куда движутся? Кто написал их? Они текли мимо суровой процессией: рассохшиеся фолианты и новенькие издания, пространные тома и легковесные книжонки, философские труды и сухие справочники, сборники стихов и неторопливая проза, редкие экземпляры и бульварная беллетристика, запрещенные сочинения и похабная безвкусица, наследие погибших цивилизаций и зарытые в землю рукописи, творения безумцев и шедевры святых. От обложек рябило в глазах и подташнивало. Однотонные и крикливые, матовые и в крапинку, изъеденные жучком и сверкающие суперобложками, цвета утренней зари и угольно-черные, широкоформатные и карманного типа.

Нигде на обложках не существовало названий. И авторов. Потому что они — не книги. Они — люди. У них нет названий, у них есть имена, но для бесконечности они — незнакомцы. Мимо проплыла Книга его отца, Сергея Мещерякова, — бежевого цвета обложка, на лицевой стороне которой красовался крючковатый разрыв, словно в книгу когда-то швырнули копье или нож. Невдалеке Игорь видел парящую Книгу тети Нины, — на ее обложке было нарисовано домино, и Игорь понятия не имел, что это значит. Он видел Книгу дяди Радика, - она выглядела потрепанной и малостраничной, на обложке фигурировал полустертый поезд на рельсах. Он видел книгу Лены Козленко, и ее иллюстрация его поразила: на ней была изображена старая эмблема медицины, змея, обвивающая сосуд и источающая яд. Чуть дальше Игорь мог различить Книгу дяди Саши. Она была бледно-зеленой, в нижней части изображен молящийся монах, и Игорь знал, что дядя Саша — тот еще кладезь тайн, несмотря на то что рисуется балагуром и бабником.

Книга Карыча, его соседа по парте. Это была одна из тех немногих книг, чью обложку скреплял замочек на цепочке. Игорь знал, что с легкостью сможет порвать цепочку, если захочет, но сама символика его веселила. Он видел Книгу песочника Валеры, и — вы не поверите!- на ней действительно была изображена песчаная дюна. Издалека от книги веяло позитивом, однако, приглядевшись, можно было заметить лица людей, тонущих в песке и борющихся за последний глоток воздуха. Всего лишь одного взгляда на книгу хватило Игорю, и он уже знал, что куда как больше Бога из машины Валера Лобов боится чудовища — своего отчима, любимой воспитательной мерой которого было — прижигать Валере пальцы на ногах зажигалкой. И память тут же услужливо освободила территорию: Валера Лобов часто прихрамывал в садике, и все это видели, и все — молчали. Он, Игорь Петраковский, хоть раз поинтересовался у Валеры, с чего тот хромает? Кто-то поинтересовался?