Дыры.

Проснулась ночью девочка,

Такая неприступная,

Чуть капельку рассержена,

Подушка вся в крови.

Сказала: «Меня предали.

Без синих глаз оставили.

Тарелкой в меня кинули,

Разбив стакан любви».

Господи, ну и о чем же я думаю?! Ведь собиралась написать совсем о другом — и вот, сижу перед чистым тетрадным листом, жую кончик ручки, а сама - за миллион лет отсюда. Чистая тетрадь, и я сама, шестнадцатилетняя девчонка, как мне кажется иногда, без прошлого вовсе, а так — вырезанная из какого-то журнала и нашлепнутая на реальность. Тут вам и подробное описание биографии, тут вам и готовая семья, и образ мыслей, и даже воспоминания — приготовленный в первоклассном виде винегрет. Только где-то внутри меня живет та самая, кто, наверное, всегда будет чувствовать свою нездешность, свою как бы пришлость.

Вот уж не думала, к какому абсурду может подтолкнуть обычная чистая бумага!

Ладно, довольно демагогии! Попробую придерживаться все-таки биографии. Все дело в старом дедовском бинокле. Мне было лет пять, и дедушка подарил мне его. Бинокль доселе цел, так что, как видно, мои воспоминания все же мои воспоминания. Бинокль нес сквозь годы историю, пылясь в чулане; он был овеян тайной. Бинокль воздействовал на пространство и время. Теперь, став чуточку взрослее и чуточку ближе к биноклю, я понимаю, что он мог как-то повлиять на судьбу. Он мог стать скалой, которую строители посчитают слишком непоколебимой, чтобы прорубать сквозь нее тоннель. И тогда дорога идет зигзагами. Мой первый зигзаг случился в тот день, когда старинный военный бинокль перешел от деда ко мне.

Но сначала о прошлом. Только теперь не о моем прошлом, а так, вообще. В детстве мой дедушка жил с родителями на Украине, в маленькой деревушке, и он своими глазами видел фашистов. Но не тех фашистов, которые в моем сознании жестко связаны с Бухенвальдом, с Освенцимом, с миллионом убитых, с моим прадедушкой, который сгинул в концлагере. Деду исключительно повезло, там были другие фашисты — относительно люди. Немецкий гарнизон расположился в деревушке моего деда в 42-м году, поработив бывшую территорию Украинской ССР. По словам деда, они терпимо соседствовали с захватчиками. Немцы никого не насиловали, не истязали, они даже не грубили никому – ходили параллельно, не обращая внимания на руссиш швайн. Бинокль, что более десяти лет пылился в кладовке, а теперь стоит слева от меня, на подоконнике, прибыл ко мне из далекой Германии. Первоначально он принадлежал немецкому ефрейтору, ступившему на нашу землю, чтобы выжечь ее дотла и выстроить на ней новый мир.

Бинокль спас жизнь моему деду чуть позже. Бинокль, стало быть, мой неодушевленный крестный отец. Тот немец, которому оставалось жить несколько недель, играл на губной гармошке, и на этой почве зародилась странная, глухая связь фашистского мракобеса и босоногого украинского паренька. Дед часами топтался вокруг этого немца, слушая его странные напевы и не менее странный иноземный голос. Вскоре немец привык к одинокой аудитории, а потом начал даже привечать — ну, на своем родном языке, а потому дед только хлопал глазами и делал страшное лицо, а немец заливался хохотом, и этот смех тоже казался диковинкой.

Ефрейтор и вручил деду бинокль. Не насовсем, а поиграть. Он дал понять жестами, что дает свою оптику на время, а потом прибор нужно вернуть. И вдруг на его лице проявилась обреченность, немец раздраженно махнул рукой: мол, шагай, куда хочешь. Солдат чувствовал все заранее. Они все чувствовали. Весь гарнизон. Подсознательно ефрейтор знал: бинокль вряд ли ему уже понадобится.

А дед, предоставленный самому себе, помчался из деревни в поле. Там он вертел бинокль то так, то эдак, то увеличивая, то уменьшая предметы, меняя ракурсы, а потом он взглянул на небо, и еще до того, как вой и гул лавиной накрыл дедушкину деревню, он увидел в небе авангард надвигающейся русской авиации.

Нетрудно предположить, что было дальше. Обмирая от ужаса и одновременно восторга, дед помчался назад в деревню… но не к немцу, конечно, чтобы вернуть принадлежащую тому вещь. Немец был уже мертв, бесспорно, только пока еще двигался зачем-то. Дедушка бежал домой, и, завидев мать, заверещал об увиденном в бинокль. Бинокль же — военная немецкая вещица — так и болтался у него на груди, как трофей. Прабабушка, услыхав новость, вышвырнула деда из дома и приказала ему бежать… бежать так, как он никогда еще не бегал. Бежать, словно за ним гонятся все фашисты. И дедушка, не понимая вовсе, зачем это нужно, но перепуганный до смерти, побежал. Он не успел достичь кромки леса, когда позади него разверзся ад. Дедушка оглянулся только один раз, чтобы увидеть, как советская авиация уничтожает немецкий отряд… и дедушкину деревню… и его родной дом вместе с матерью. Вот так вышло: прадедушку убили немцы, прабабушку убили свои.

Дедушка не превратился в соляной столб, как мифическая жена Лота. Через несколько дней в лесу его подобрали украинские партизаны. Бинокль все это время оставался при нем. Его не стали отбирать у ребенка, и каким-то чудом дедушке удалось сохранить реликвию до конца войны… до конца послевоенных репрессий… до конца царствования коммунистической партии… до своего собственного конца.

Я смотрю на него подозрительно. На этот бинокль. Стоит себе на подоконнике и немотствует. С помутневшими от времени линзами, с изъеденным проплешинами корпусом, потрескавшийся, но все-таки невредимый. Подозрений хоть отбавляй. Вот штуковина, которая оказалась слишком непоколебимой скалой, и дорога судьбы пошла зигзагами, и наш род получил продолжение. Вот прибор, неодушевленный предмет, благодаря которому на свет появилась я. Согласно законам кармы, о которых я знаю вскользь, я бы все равно родилась… где-нибудь… но именно из-за бинокля я - здесь, у меня такие вот родители, и у меня такая вот непростая судьба.

Неужели он имеет на меня право? Этот бинокль? В свете того, что случилось в последние месяцы, я не могу не спрашивать себя об этом. Какое-то право…

Правда ли это, или художественный этюд, который дедушка сочинил по ходу пьесы, чтобы поразить мое детское воображение, я не знаю. Могу лишь описывать факты — а для чего еще я корплю над своей тетрадкой уже битый час? В тот день, когда дед усадил меня на колени и, вручив бинокль, принялся рассказывать предысторию моего рождения, я, малявка, взирала на этот старинный чудо-прибор благоговейно и со страхом. Бинокль был абсолютно чужероден хотя бы тем, что все его детальки собирались людьми, которые думают иначе, разговаривают иначе, живут по-другому. В его присутствии здесь, в моих руках, чувствовалась некая магия. Я запечатлела в памяти историю деда навеки. Шутка сказать, когда твоя жизнь, оказывается, зависит от какого-то доисторического бинокля! Потому вот сижу и описываю эту историю. Наверное, в назидание потомкам, чтобы не возомнили сильно.

История циклична. Все повторилось, только добавился новый персонаж — я. Оставшись наедине с биноклем, я с упоением занялась тестированием у окна. С помощью бинокля я расширяла свои горизонты. Стоял день, и на улице слонялось куча народу. Я и разглядывала их, дядек и теток, пацанов и девчонок, прочую мелюзгу. Ярко помню одно: как приглядывалась к их губам, словно пыталась угадать, о чем они там внизу судачат. Сурдопереводчик из меня так себе. Я лишь представляла, как с губ людей срываются вагончики-слова, образуя невесомый паровозик, которому, пять тебе лет или не пять, можно придать любой смысл.

А потом я непроизвольно перевела окуляры на соседний дом. И увидела нечто страшное. Несколько секунд я просто пялилась туда и не могла реагировать. Именно с этого момента дорога моей собственной жизни пошла зигзагами. Я так подозреваю.

Было лето, а летом многие люди раскрывают окна и балконы настежь. Душно же. Напротив меня зияло одно из таких распахнутых окон, как дыра в колдовской мир Бастинды. В этом мне видится что-то умышленное. Военный бинокль повидал немало ужасов за свою жизнь, похоже, картинки мирной жизни его вовсе не прельщали. Вот он и явил мне кошмар первостатейный.

Внутри квартиры напротив какой-то мужик бил женщину.

Я поражаюсь: почему я не слышала воплей? Она ведь должна была плакать, эта тетка, должна была кричать. И даже чуть раньше, когда я водила биноклем по улице внизу, разглядывая прохожих, я должна была услышать тревожные крики. Но факт есть факт: я не слышала. Он бил ее, а она молчала. Плакала, но молчала. От страха и неожиданности я едва не выронила бинокль. Следовало бы. Пусть бы он разбился. Но я его удержала, и если это не очередной зигзаг судьбы — то что же это тогда?

Разобрать, что там у мужика в руках, я не смогла, да и не приглядывалась. Ремень или веревка, а может быть, палка. Мужик заносил руку над головой, резко опускал и бил. Резко опускал и бил. Опускал и бил. Вся располосованная от ударов, как зебра, его жертва не пыталась убежать. Не пыталась увернуться. Это продолжалось целый час.

Ну конечно же не час! Не прошло и нескольких секунд. Для меня, я имею в виду, это длилось час или вечность. Мне было пять лет; единственное разумное объяснение, которое пришло мне в голову: это вор или грабитель. Вор или грабитель пробрался в чью-то квартиру, думая, что там никого нет. Но там оказалась эта женщина, и вор или грабитель стал бить ее, чтобы она его не выдала. Или он вообще хотел избавиться от свидетеля!

Отбросив бинокль, я ринулась прочь от окна. Бинокль гулко ударился о подоконник и остался там лежать — подарок деда, спасший ему жизнь, и может, если я потороплюсь, цепочка спасенных судеб продолжится. Мама и папа находились в зале. Отец смотрел телевизор, мама гладила белье. Я вломилась в зал, как маленький сумасшедший чертенок. Я боялась, что не успею, и женщина погибнет…

Инстинктивно я обратилась к отцу. Тогда я еще видела в нем мужчину. Может, и сейчас вижу иногда. Или хочу видеть.

— Папа! Папа!— завопила я.— Там грабитель, грабитель! Пойдем скорее!

На целую минуту воцарилось изумленное молчание. Даже телек, казалось, оторопел и застыл на одном стоп-кадре. Видя такую глупую медлительность, я в отчаянии запрыгала на месте и несколько раз ударила себя кулачками по бедрам.

— Быстрее, папа! Он же ее убьет!

Отец вышел из оцепенения. Только прежде всяких других действий и мужских поступков он перво-наперво совершил свой главный, доминирующий поступок. На тот момент и во веки веков, аминь. Он перевел вопросительный взгляд на маму. Может, в этом взгляде, помимо вопроса, еще читалась и надежда. Надежда на то, что кто-то более компетентный возьмет ситуацию в свои руки. Я не хочу так думать, но мне так думается.

— Ты что мелешь?— холодно и озадаченно отозвалась мама, глядя на меня отстраненно.— Кто кого убьет?