читала по его взглядам.
Она намекнула, что не прочь стать женой ветерана Восточного фронта и в будущем получить сто гектаров земли в России для семейного поместья. Но Шульц взял лежавшую на столе газету и, щёлкнув по последней странице, где в чёрных рамках пестрели сообщения, что «семья скорбит о безвременно ушедшем из жизни, защищая фатерланд и фюрера…», сказал, что сто гектаров русской земли от неё не уйдут, если он закончит войну живым ефрейтором, а не героически погибшим унтер-офицером, получившим свои два квадратных метра русской земли. Больше вдовам, насколько он знает, фюрер не обещал.
Знакомые спрашивали: «Как там, на фронте?». А о чём он мог рассказать? О том, как они панически бежали от дико ревущих иванов, чтобы не попасть в котёл? Берлинцы этого не поймут, воспримут как трусость. Для них бегство фронтовиков станет ужасным разочарованием, ведь кинохроника показывает, что героические солдаты вермахта гибнут только в победоносной атаке.
Как там, на фронте?
Победно маршировали вглубь Советского Союза неделю, месяц… Становились опытнее, увереннее в себе. Не думали о своей гибели, чужую смерть воспринимали, как фронтовую обыденность. Трупы и вонь мертвечины перестали вызывать омерзение.
Но что-то пошло не так. Перекличка наших мертвецов с каждым днем становилась длиннее, и это свидетельствовало о том, что обороняющиеся иваны неплохо стреляют.
Потом мы осознали, что боимся умирать. За цинизмом и бездушием пытались скрыть унизительную слабость под названием страх. Вместо горестного «убили» цедили сквозь зубы «завалили», «укокошили» или «прикончили». Щеголяли байками про мёртвых и показушно сидели на убитых, как на брёвнах.
Я пришел на войну сдержанным, интеллигентным парнем. Я ни разу в жизни не дрался. Я верил, что высочайший долг мужчины — защита своей страны. После нескольких месяцев фронтовой жизни я забыл о гражданском долге, интеллигентности и либеральных ценностях. Благородные помыслы и идеалы цивилизации, которыми я был напичкан, утонули в грязи окопной реальности. Я стал нервным, злопамятным, склонным к жестокости. Все фронтовики стали такими. Я понял, что мы не защитили фатерланд, а напали на Советский Союз. Чтобы завоевать Lebensraum для немцев на чужой территории.
Раньше «музыка боя» возбуждала мысли о долге, победе и верности фюреру. Прошло время, вонь гнойных ран и разлагающихся трупов, стоны и вопли раненых уничтожили возвышенные чувства, стали вызывать физиологическое отвращение к войне. Когда-то в минуты опасности в моей душе натягивалась звенящая струна… Теперь опасность не приносит героических переживаний и воспринимается сродни противному скрипу несмазанной двери в ночи, мешающему спать.
Мы стали храбрее — в умении переносить «тяготы и лишения», и трусливее — нежеланием переносить те лишения. Храбрость перестала быть возвышенным чувством, превратилась в рутину, в тупую привычку терпеть.
Иногда я смотрю на сидящих и стоящих рядом сослуживцев и представляю, как они будут выглядеть, став трупами. Без рук, без ног… Со вспоротыми животами. Однажды я наблюдал за Гансом, раздумывая, тяжела ли его голова, подобранная с земли, если её снесёт осколком. Днём такая дурь одолевает мало, а по ночам видения звереют: я вижу собственное израненное тело, вывороченные из тела лёгкие, кишки и почки.
Я осознал, что такое ужас, когда под артобстрелом моя душа выскользнула из моего тела, и я забыл, чем когда-то был, во что верил. Артиллерийский обстрел — это не кино, и ты под обстрелом не герой: душа твоя скулит, как брошенный на морозе щенок, цена тебе маленькая, и сам ты маленький, и готов на весь мир кричать от страха. Но, коротко возопив, теряешь голос, раздавленный неизбежностью смерти. А так хочется кричать! И жить…
Судьбами на фронте ведает не Всевышний. Жизни фронтовиков зависят от идиотской случайности: наведёт русский наводчик пушку на деление больше — снаряд безобидно взорвётся у нас за спиной, а дрогнет его палец, маховичок наводки остановится на деление раньше, и снаряд взорвётся в окопе…
Бункер кажется мне гробом…
***
Шульц сидел за столом перед матерью Рольфа Бергера, который погиб два месяца назад. Он и Бергер жили на одной улице, поэтому Шульц счёл долгом посетить мать погибшего сослуживца и выразить ей сочувствие.
— Он погиб, — растерянно, не веря самой себе и кому-либо, медленно выговорила женщина онемевшими губами и языком. Глаза переполнены страданием, взгляд замер в смятении где-то позади Шульца.
Горе подкосило её. Говорить о жестокости войны или героизме погибшего не имело смысла.
— С какой сокрушительной уверенностью война убивает немцев, — горестно прошептала она.
«И русских тоже, — подумал Шульц. — Их даже больше».
— Одна я осталась, — жаловалась-страдала без слёз на омертвевшем лице фрау Бергер, разглаживая ослабевшей рукой скатерть.
Шульц знал, что одна. Рольф рассказывал, что он один у матери, что отец умер от болезни в тридцать девятом году.
— Страшно на войне? — спросила фрау Бергер. Похоже, она не ждала ответа.
«Страшно, — признался Шульц. — Пока не привыкнешь убивать русских женщин и детей».
А к «сталинскому органу» привыкнуть невозможно. Он вспомнил, как однажды попал под его залп.
…Они услышали глухое, стонущее рычание разозлённого зверя — далёкий клич, извещающий об уничтожении всего, что встретится чудовищу на пути. Рычание сменила какофония гигантского расстроенного органа: будто дорвавшийся до чудо-инструмента хулиган-мальчишка беспорядочно жал на все клавиши. Пулеметы захлебнулись. Солдаты торопливо сдёрнули винтовки с брустверов, осели на дно окопов, знающие испуганно крестились, поглядывая в небо. У командиров орудий одеревеневшие губы отказались отдавать приказы на открытие огня, а у артиллеристов немеющие пальцы выронили поднятые было снаряды. Посыльный споткнулся на бегу и забыл, куда его послал с донесением командир. Божий свет замер в ожидании страшной грозы. И всё равно, бесчисленные молнии разорвали пространство неожиданно. Жуткий грохот ударил в уши. Залп «сталинского органа» накрыл роту. Огонь, пороховой дым, куски металла и земли… Пыль превратила воздух в грязную кашу, которой невозможно дышать. Куски людей и лошадей, обломки досок, деревьев, снаряжения, вооружения — всё смешалось с землёй… Из восьмидесяти человек, прячущихся в окопах и стрелковых ячейках, в живых осталась едва половина…
— Как погиб мой мальчик? — чуть слышно спросила женщина, печально взглянув на Шульца. Лицо её мученически покоробилось. Она всеми силами сдерживала рыдания.
— Он геройски погиб, отдавая долг Германии, — заговорил Шульц с поддельным пафосом, вспомнив кадры кинохроники. Он придумал для сослуживца особенный подвиг. Чтобы мать гордилась сыном. — Рудольф шёл в первых рядах наступающих и погиб героем. Пуля сразила его прямо в сердце.
Шульц не знал, поверила убитая горем мать неправде из уст сослуживца сына, или поняла, что таким образом фронтовик пытается смягчить её боль.
«Прямо в сердце»… Она почувствовала в груди боль: это пуля, убившая её сына, пронзила её сердце.
…Шульц с Рольфом Бергером, прибывшим с пополнением всего неделю назад, дежурили в пулемётном гнезде передового охранения.
Шульц рассматривал позиции иванов в бинокль и вдруг будто оглох на одно ухо: очень близко взорвалась мина. Он моментально скользнул на дно окопа. Что-то забрызгало ему половину лица. Шульц утёрся и на ладони увидел кровь.
Взглянув на напарника, сползшего вслед за ним, Шульц испугался. Нижняя часть лица Рольфа была разворочена до самого позвоночника, челюсть провалилась в глотку, верхняя губа исчезла, обломки зубов и костей перемешались, яма на месте носа, язык висел, словно короткий галстук. В густом кроваваом месиве сокращались оголённые мышцы. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме красно-жёлтой звезды. Из дыры-глазницы свисал огромный бело-синеватый, испачканный красным глаз с тёмным кругом радужной оболочки. Кожа на левой щеке отошла рваными полосами, разорванный рот со страшным бульканьем плевался вспенившейся кровью.
Расплескивая кровь из развороченного лица, Рольф повалился на бок, вывернув голову под нелепым углом, словно в шее что-то сломалось. Шульц машинально отодвинулся, но вляпался в липкую кровь, посмотрел на ладонь, выпучив глаза, боязливо толкнул Рольфа в скользкое от крови плечо:
— Рольф, ты чё? Рольф… — прошептал он, не веря в реальность.
Кровь потоком растекалась по шинели Рольфа.
Шульц с ужасом следил, как изуродованная голова истекает тёмно-красной жидкостью, растекающейся на дне окопа лужей. Он не мог заставить себя отвернуться, чтобы не видеть кошмара. Откуда-то из глубины Шульца вырвался пронзительный крик, запредельно громкий крик. Небо и всё прочее закружилось перед ним в безумном танце. Воздух в лёгких Шульца кончился и он замер, желая только одного: чтобы сердце раненого прекратило бессмысленное биение… Такие не живут!
Спохватившись, торопливо обмотал бинтами развороченную голову раненого. Два индивидуальных пакета моментально пропитались кровью, но не остановили кровотечение. Окровавленные бинты, похоже, затрудняли дыхание, и раненый судорожными движениями руки содрал повязку. Лужа крови под ним с каждым мгновением увеличивалась.
Красные от крови руки Шульца дрожали, трясущиеся колени слабели. Шульца тошнило. Он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.
Лоб Рольфа, не залитый кровью, покрыла мертвенная бледность.
Совсем рядом разорвался снаряд. Шульц вздрогнул и пришёл с себя. Сложив окровавленные ладони рупором, он завопил:
— Санитары! Сюда! На помощь!
— Что случилось? — крикнул кто-то из окопов.
— Рольфа Бергера тяжело ранило! В голову! Санитара, быстрее!
Охваченный паникой, Шульц выскочил из пулемётной ячейки и бросился в направлении тыла. Вскоре он прыгнул в окоп передовой линии.
— Свихнулся? Жить надоело?! — рыкнул на него фельдфебель Вебер. — Почему оставил своё место без приказа? Это бегство… Под трибунал захотел?
В ушах Шульца звенело от недавнего взрыва, он не совсем понимал, кто и что ему говорит. Бруствер над его головой перепахала пулеметная очередь.
— Ты ранен? — спросил Вебер, указывая на испачканные кровью лицо и руки Шульца.
Шульц выпучил глаза и помотал головой: от одышки он не мог говорить, его душил кашель.
— Рольфу срочно нужна медицинская помощь! — наконец выдавил он. — Может быть, его удастся спасти! Ему лицо разворотило!
— Не дёргайся! — гавкнул Вебер. — Если ему разворотило лицо, спешить некуда.
— Надо хотя бы попытаться спасти его!
— Ладно… Давай по ходу сообщения. Наверху нас перестреляют, как куропаток.
Вебер указал на изрытый пулемётной очередью бруствер.
Низко пригибаясь, он побежал по окопу. За ним Шульц, санитар, старик Франк и Профессор.
По ходу сообщения на четвереньках группа добралась до пулемётного гнезда. Все молча смотрели на изуродованного Бергера, тело которого конвульсивно подёргивалось, кровавое месиво, прикрывавшее глотку, хрипело и хлюпало кровью. Оставшийся целым глаз умоляюще смотрел на товарищей. Повязка, наложенная Шульцем, бесполезным кровавым жгутом обматывала шею.
Шульц увидел, как
