последнего думают, что идут в баню. А раньше гнали, как скотину. Крики, вопли, стрельба… Овчарок спускали… Тут раньше начальником был оберштурмфюрер Брюннер. Он свою собаку натренировал пленных между ног рвать. Это надо было видеть!..
Молодой вахман посмотрел на рабочих, загружавших очередную вагонетку.
— Да-а… Загнать полтыщи унтерменшей в «баню», это тяжёлая работа.
— Два-три раза в день, — добавил приятель. — А иной раз пять-шесть составов прибывало.
— Каждый день приходится на эту мерзость смотреть…Жалкие твари. Ползают по земле, как черви поганые. Их давить надо, эту дрянь!
= 3 =
Мина взорвалась совсем рядом. Осколки вспахали снег. Ефрейтор Шульц почувствовал легкий удар в левое колено и жжение, будто к телу прислонили разгорающуюся спичку. Штанина намокла.
Ефрейтор Шульц, ординарец гауптмана Майера, бегал в первый взвод с приказом остановить попытку безуспешного наступления и перейти к обороне. Хорошо, что успел выполнить приказ прежде, чем его ранили.
Кто-то громко стонал, кто-то криком звал санитара. Санитар перевязывал раненому развороченное бедро. Ветер с подвыванием убитой горем старухи нёс позёмку над полем.
«С такой дырищей в штанах холодно», — подумал Шульц о раненом, которым занимался санитар, и устыдился глупости мысли.
Минут через пятнадцать, уже начав замерзать, Шульц подозвал освободившегося санитара, задрал штанину, показал рану. Над левой коленной чашечкой кровоточила дырка размером с горошину. По бедру вниз спускалась почти чёрная кровавая полоска. Замёрзшая нога не болела, коленка нормально двигалась. Санитар подтёр кровь обрывком бинта, заклеил рану пластырем. Посочувствовал:
— Не повезло.
Шульц понимал, что санитар сочувствует не ранению, а его незначительности: такой раны недостаточно, чтобы надеяться на лечение в тылу.
— Осколок крохотный, — добавил санитар. — Пустяки, если ты не беременный.
— Не беременный, — заверил Шульц. — А то, что?
— Беременные со страху рожают.
Несколько месяцев назад Шульц мечтал о героических подвигах во славу фатерланда и фюрера, об окончательной победе над иваном до наступления холодов… Холода наступили. А окончательная победа — нет. Даже простой победой, по причине мороза, не пахло.
Шульцу, как и всем сослуживцам, надоела затянувшаяся война с русскими. Теперь солдаты вермахта мечтали не о подвигах, а о ранении, которое позволит достойно распрощаться с утерявшими боевой задор однополчанами и отправиться на лечение в Германию. Вчерашние герои жаждали хотя бы на время вырваться из дикой страны с её ужасной зимой, жуткой природой и непонятным противником, воюющим не по правилам военного искусства.
— В проклятой России всё не как в цивилизованном мире, — удивлялся Шульц, сидя с товарищами в бункере. — Франция, например, или Голландия капитулировали, когда их одолели. Россию одолели, а она не капитулирует. Нам не понять упорства миллионов голодных, изнурённых, молчаливых, упрямых русских, сражающихся непонятно, за что.
— За свою землю, — буркнул старик Франк.
— Своей земли у них нет, землю у них отняли еврейские комиссары, — возразил Красная Крыса.
— Власти приходят и уходят, а родина остаётся родиной при любой власти, — пожал плечами и привычно негромко, будто для себя, проворчал старик Франк. — Власть может отнять у человека огород, пшеничное поле, но невозможно отнять родную землю. Иваны сражаются за землю в понимании «моя Родина».
Помолчав, он безнадёжно шевельнул рукой и продолжил:
— Россия не страна. Россия — череда стихийных бедствий. Россия — наш тяжкий рок, неподъёмное для нас бремя… С наступлением зимы, думаю, многие поняли, что шанс вернуться отсюда тёпленькими есть далеко не у всех немцев.
— Они недочеловеки! — как всегда, психанул на политической почве Красная Крыса. — Мы их уничтожим и расширим наше «жизненное пространство». Война затянулась потому, что мы мало иванов отправляем в ад. Наши недопоставки, думаю, расстраивают дьявола!
— Мне нет дела до расстройств дьявола, — вздохнул Фотограф. — Охо-хо… Когда же у Красной Крысы мозг прорежется?
— Мы ведём войну против русской земли, против русской природы. Расстояния здесь столь огромны, а дух этой земли столь зловещ, что наш Drang nach Osten растворился в огромности дикой страны. Необъятная Россия поглотила нас. Земля и все люди на ней — творения Божьи, — возразил «папаша» Лемм Красной Крысе. Он в последнее время увлёкся чтением Евангелия и разуверился в правомочности расширения «жизненного пространства» для арийцев. — И только Богу решать, быть иному государству, или кануть в Лету, жить народам, или быть уничтоженными. Мы пришли на эту землю с войной, а значит, согрешили против Бога. Мы решили за Бога, что русские недостойны быть. Бог не прощает тех, кто позволяет себе принимать решения за него.
— Русская земля — ужасное место для завоевателей, — с кряхтением подтвердил старик Франк. — Сюда приходили татары и тевтонские рыцари, шведский король Карл и французский Наполеон… Россия — место, где гибнут её противники. Их истлевшие трупы кормят русские деревья и колосья, и русская пшеница с двойной силой поднимается там, где её топтал чужеземный солдат. Русские земли плодородны, потому что их щедро удобрили кровь и тела завоевателей. Разрушенные завоевателями города и сожжённые деревни раз за разом возрождаются из небытия, а этот странный народ — русские — после уничтожения очередного завоевателя становится сильнее. Нашествия завоевателей не убавляют у этой страны ни капли русскости.
Лёжа в снежной яме с продырявленной ногой, Шульц реально ощущал, что война на Восточном фронте стала походить на попытку остановить снежную лавину телами солдат вермахта. Телами обессилевших и отчаявшихся солдат, которые, дрожа от холода, прячутся в обледенелых норах, а по утрам радуются, что их мясо ещё не примёрзло к проклятой русской земле.
«Расскажи мне, как вы живёте», — просила мать в письме.
Мы здесь не живём, думал Шульц, мы функционируем, как военные механизмы: стреляем, бежим в наступление, когда прикажут. Выходим из строя, когда в механизм попадает кусочек металла в виде пули или осколка мины, как в меня сейчас.
Шульц поворочался с боку на бок, закапываясь глубже в снег, чтобы пронизывающий ветер не выдул из его души остатки тепла. Закопавшись, поднял голову над снежным бруствером, чтобы оценить обстановку, и схлопотал от проклятого русского ветра горсть колючего снега в глаза. Подвигал раненой ногой и ощутил лёгкую боль. Подумал с опаской: «Лишь бы не воспалилась».
«Расскажи о своих товарищах-фронтовиках», — просила мать.
А что рассказывать? Как они боятся до судорог, до мокрых штанов, когда их накрывают «сталинские органы»? Или как желающий помочиться объявляет о том во всеуслышание, и товарищи становятся перед ним, чтобы под горячей струёй согреть окоченевшие до потери чувствительности руки? Всю Европу мы прошли парадным шагом, бодро распевая марши и победоносно улыбаясь. Прошли чистенькими, не запачкав сапог. И вляпались в Россию, в грязь. Мало кто выберется из этого болота целым. Кого-то война изуродует духовно и физически, кто-то вообще не выберется. И никогда уже нам не быть прежними. Вопрос лишь в степени, с какой нас изуродует война. Что рассказать о фронтовиках? О настоящих фронтовиках не рассказывают. О них молятся.
Шульц почувствовал, что нога деревенеет. От мороза? Он беспокойно ощупал ногу: выше колена она стала толстой и жёсткой.
«Если иван пойдёт в контратаку, мне конец», — подумал Шульц, ощущая, как холод ужаса стягивает кожу на его спине. Он не то, что бежать, он идти не сможет. Плен? Только не это!
Охваченный испугом, Шульц снова позвал санитара.
Санитар ощупал раненое колено и знающе изрёк:
— Сильное кровоизлияние внутри. Если не вытащить осколок и не почистить рану, из-за грязных клочков ткани, попавших в рану, начнётся заражение крови. Тебе надо в госпиталь.
— Как же я попаду в госпиталь? — спросил Шульц обиженно. Но в душе обрадовался: госпиталь — это маленькая дверь, через которую можно выбраться из промёрзшей России в тёплый фатерланд.
Мать писала ему: «Сынок, служи хорошо, слушайся командиров. Командование обязательно заметит твоё рвение, тебе присвоят чин унтер-офицера…». Милая мамочка до сих пор не поняла, что лучше иметь сына, вернувшегося с войны солдатом без наград, чем сына, дослужившегося до офицерских погон и… «погибшего смертью героя за фатерланд», как пишут в газетных некрологах.
Понимая, что в его положении надеяться можно только на себя, Шульц пополз в тыл.
Шульцу повезло: прибыл грузовик с едой. Его и раненого в бедро обер-ефрейтора погрузили в кузов. Пришлось сидеть на голых досках, прислонившись спинами к борту. Машину неимоверно трясло. Обер-ефрейтор мучился от сильной боли, сдержанно стонал.
У Шульца на глаза наворачивались слезы от другого. При погрузке в машину он почувствовал, что бросает товарищей в беде. Обер-ефрейтор Франц Бауэр хрипло буркнул своё: «В опасном мире мы живём, парни!» и украдкой вытер слёзы. Любитель женщин Хольц попытался скрыть грусть от расставания за напускной весёлостью:
— Шульц, ты счастливец! Сумел приобрести билет в бордель, где медсёстры в коротких белых халатиках исполнят для тебя кан-кан! Подозреваю, что некоторые из них ходят без трусиков!
И, невесело вздохнув, попросил:
— Если тебя отправят в Берлин, передай от меня привет блондинке-кёльнерше из пивбара на Фридрихштрассе и поцелуй её от меня.
Шульц понятия не имел, что за заведение на Фридрихштрассе, а, тем более, что там за блондинка, но заставил себя рассмеяться и обещал непременно зайти в пивбар, передать привет и выпить кружечку пенного за здоровье фронтовиков.
— Но целовать и прочее, — предупредил, кисло улыбнувшись замёрзшим лицом, — я буду от себя.
Откуда-то со стороны выползла и заглянула в кузов краснощёкая от мороза, как русская баба, луна. От русского мороза крепчает всё русское, даже луна!
Хольц топтался на месте и снег громко хрупал у него под сапогами.
Когда машина тронулась, Хольц резко отвернулся, ссутулившись.
Шульц знал, что их отвезут на главный перевязочный пункт. Знал, что ехать придётся долго — Россия бесконечна. Судьбы отдельных людей растворяются в этой стране, как снежинки в океане.
Ветер дул со всех сторон. Каждый раз, когда машина наезжала на ухаб, раненых подбрасывало. Обер-ефрейтор громко стонал. Похоже, его рана очень болела, и сдержать себя он не мог.
Пошарив в карманах, обер-ефрейтор достал сигареты, угостил Шульца. Лицо обер-ефрейтора заледенело в мучительной гримасе. Молча закурили. Огоньки сигарет танцевали в темноте как светлячки. Грузовик то и дело подпрыгивал. От толчков колено у Шульца заболело. Он представил, как страдает обер-ефрейтор, у которого рана гораздо серьёзнее.
Когда они замёрзли до состояния брёвен, автомобиль въехал в деревню и остановился перед большим домом. Слышались приказы-крики фельдфебелей, неподалёку рычали моторами и лязгали гусеницами танки. Вдалеке приглушённо погромыхивала канонада.
Шульца и обер-ефрейтора погрузили на носилки и внесли в дверь, над которой было написано: «Главный перевязочный пункт». В помещении пахло
