— ответила по-немецки Маша. — Мне шестнадцать лет.
Немец недоверчиво посмотрел на чумазое лицо Маши. Угол губ брезгливо шевельнулся. Стеком велел обоим идти к детям.
Женщина в тёмно-синем платке, с покрасневшими глазами тесно прижимала к себе двух детей.
— Эго мои дети. Не разлучайте нас!
— Вы увидите их завтра.
— Можно им немного воды?
— Вы получите кофе, когда прибудете на место.
Здесь действовали законы скотобойни. Во-первых, «селекция»: отделить детёнышей от родителей, мужских особей от женских. Во-вторых, надеждой успокоить разум обречённых…
***
На вокзальную площадь с оставленными вещами выбежали люди в полосатых одеждах, кинулись торопливо развязывать узлы, вскрывать чемоданы, проворно сортировать вещи, оставленные прибывшей партией. Брюки складывали отдельно от рубашек, шерстяные вещи отдельно от шёлковых… Детские трусики, женские сорочки, простыни… Ножи и бритвенные приборы… Обувь… Флаконы духов, зеркала… Дамские чулки, кружева… Пакеты с маслом, банки кофе и какао… Деньги и драгоценности — специальному сборщику… Всё качественное можно использовать в Германии. Старые вещи, письма, фотографии и книги — в кучу для сожжения. И не дай Бог, кто ошибётся, бросит в кучу старых носков новые чулки в фабричной упаковке! «Сортировщик» мог ошибиться только один раз, за что вахманы изобьют его палками. После второй ошибки он становился «крематорской скотиной» и его отправят на сожжение.
Рабочие, воровато оглядываясь, совали в рот куски хлеба, сахар, конфеты, найденные при сортировке. Это не разрешалось и каралось побоями. Можно после окончания работы мыть руки и умываться одеколоном и духами из ополовиненных флаконов.
Нужные вещи уносили в складские бараки. Ношеную одежду и вещи из тканей собирали в мешки в качестве текстильного вторсырья. Ненужные вещи отправляли в огромные ямы, где не утихал огонь. Площадь торопливо подметали, потому что паровоз уже подталкивал к платформе с бутафорским вокзалом «транспорт-юден» из двадцати вагонов.
Четыре тысячи евреев из Болгарии с чемоданами, узлами, пакетами с едой выходили на якобы привокзальную площадь. Матери несли на руках маленьких детей, дети постарше с любопытством озирались на новое для них место, пожилые окидывали оценивающими взглядами вокзал и привокзальную площадь.
Немцы обещали «переселенцам» хорошую работу в сельском хозяйстве, расписывали удобства и прелести новой жизни. Убедили купить железнодорожные билеты до станции назначения. Поездка в лагерь смерти за свой счёт. Цивилизованно, благовоспитанно, приватно.
Поезд со спальными вагонами и вагоном-рестораном пришёл без охраны, с обычным обслуживающим персоналом. Пассажиры везли с собой чемоданы, сумки и вместительные кофры, семейные ценности и запасы продуктов. Дети пассажиров выбегали на промежуточных станциях размяться.
Люди попроще мечтали работать на выделенной им земле, люди с коммерческой жилкой предполагали организовать свой «гешефт».
Что страшней: ехать на смерть в ужасных мучениях, или разглядывать из окна мягкого вагона бутафорский вокзал, не зная о приближении гибели, когда со станции уже звонят в лагерь и сообщают о количестве людей, которых необходимо удушить газом, сжечь и закопать?
Эсэсманы и вахманы радовались прибытию: болгарские евреи, впрочем, как и другие евреи, привезут много ценных вещей и вкусных продуктов.
Выходившие из вагонов женщины любовались красивеньким вокзальчиком, чистенькой территорией, до последней минуты не догадываясь об ожидавшей их участи. Это особенно потешало немцев. Новоприбывшие с недоумением ловили на себе насмешливые взгляды. Вахманы с сытым превосходством смотрели на чопорных мужчин в костюмах-тройках при галстуках, аккуратных старушек в старомодных головных уборах, мальчиков в чистеньких курточках, пугливых девушек в опрятных платьицах, молодых матерей, любовно поправляющих одеяльца на младенцах. Эсэсманы и вахманы в мундирах и фуражках с эмблемами-черепами снисходительно взирали на хорошо одетое стадо, доставленное на бойню, улыбались, наблюдая, как матери журят непослушных детей, как мужчины вытирают лбы чистыми носовыми платками и закуривают сигареты, как девушки кокетливо поглядывают на юношей и испуганно придерживают юбки от порывов ветра. Девушки даже предположить не могли, что через короткое время их остригут, разденут догола и вместе с голыми мужчинами погонят умирать.
Что-то тревожное чувствовали приехавшие. Непонятно чистая, без мелкого вокзального мусора площадь… Железнодорожный путь почему-то кончался сразу за вокзальной платформой… Странный трёхметровой высоты забор из колючей проволоки...
Люди тревожно вдыхали странный запах, напоминающий запах пожарища, перебиваемый запахом хлорной извести. С недоумением смотрели на множество жирных назойливых мух. Откуда мухи, если станцию окружает хвойный лес?
Вопросительные взгляды, недоумевающие взгляды. Юные лица и старые лица. Чернокудрые и золотоволосые головки, умудрённые старики и робкие подростки, девичья любовь и родительские надежды… Приехавшие не знали, что они уже мертвы.
…Освобождённые от людей вагоны загружали вещами, нужными для Третьего рейха. Брюки отдельно, пальто отдельно, обувь отдельно, текстильное вторсырьё отдельно. Волосы в мешках, состриженные перед тем, как отправить людей на казнь. Килограммы золота и бриллиантов, миллионы банкнот и монет со всего мира, золотые и платиновые часы, украшенные бриллиантами, перстни, серьги и дорогие из-за художественной работы колье отправляли на благо Великой Германии, в Берлин, в главное административно-хозяйственное управление СС, а оттуда в имперский банк, где специальный отдел занимался только ценностями, поступавшими в ходе операций «по окончательному решению еврейского вопроса». Потом драгоценности и валюту продавали в Швейцарии — ими был наводнён швейцарский рынок.
Администрация лагеря не была в состоянии налащдить сортировку огромного количество материальных ценностей: горы дорогого белья высотой в дом неделями лежали на улице и портились. Чемоданами носили в подвалы лагерной администрации ювелирные изделия, банкноты, золотые монеты, астрономические суммы не успевали сортировать и пересчитывать.
Обыкновенные часы тысячами отправляли в часовые мастерские, где их сортировали, чинили и отправляли для использования в служебных целей. Золотые зубы переплавляли стоматологи в больницах СС. В запломбированных зубах находили драгоценные камни огромной ценности. Женские волосы отправляли на фабрики для использования в военной промышленности. Одежду чинили, обувь резали на части, что-то шло в употребление, некондицию перерабатывали в кожаную муку...
Четыре-пять раз в сутки заполнялась привокзальная площадь людьми…
***
Виктору недавно исполнилось семнадцать. Вопли-команды эсэсманов настолько сбивали его с толку, что он не мог сообразить, в какую сторону приказано повернуться и куда идти. Суматоха казалась забавной: угораздило же вляпаться в идиотскую комедию, в которой непонятна собственная роль.
Отощавшего за поездку, и оттого сутулившегося больше обычного, интеллигентного парня в очках офицер-эсэсовец почти не глядя отсортировал в группу «слабаков».
Виктор привык всё анализировать. По его прикидкам, на вокзале осталось меньше половины от приехавших.
Шестьдесят вагонов в составе… Ладно, пусть пятьдесят. Примерно по сто человек — это минимум, считал он, это пять тысяч человек, а то и больше. Человек по тридцать в каждом вагоне померло в дороге, это тысячи две, а то и больше, в минус …
Смерть чужого человека Виктор по своей молодости не воспринимал, как горе, тем более, если трупа не видел: жил человек — и ушёл неизвестно куда, без возврата.
«Слабаков» и евреев, размышлял Виктор, примерно столько же, сколько оставшихся на площади… Это по полторы тысячи…
Зачем считал — и сам не знал. Может быть, чтобы голова не мучилась вопросом о том, что им уготовили немцы. Потому что думать было страшно.
Рядом с мужской колонной по параллельной дороге шла женская колонна. Дороги разделяла редкая цепь тополей.
Виктор заметил симпатичную девушку примерно его возраста, шедшую в женской колонне. Выглядела она, как и все, измученной и растерянной.
Их взгляды встретились. Виктор улыбнулся. Хотел ободряюще, но получилось, наверное, виновато.
Так и шли, время от времени успокаивая друг друга невесёлыми улыбками.
Прошли с километр. Показались высокие заборы из колючей проволоки, окружающие территорию примерно полкилометра на полкилометра. От главных ворот улица между длинными бараками. Сбоку ворота попроще, флаг со свастикой. За воротами два здания. Одно без окон, из красного кирпича, рядом серое, с высокой трубой, дымившей чёрным.
Наверное котельная и баня, подумал Виктор.
Чем ближе колонна подходила, тем сильнее чувствовался тошнотворный смрад. Виктор не понимал, что это за смрад. Он походил на приглушённую вонь скотомогильника и смрад горелого мяса. Он вызывал ужас.
— Шустрей! Веселей! Помоетесь, спинки друг другу потрёте! А после баньки и на боковую! — весело покрикивал один из вахманов по-русски.
Колонна, шаркая сотнями ног, приглушённо переговариваясь сотнями глоток, брела мимо больших, похожих на казармы зданий. Судя по выглядывавшим из окон и стоявшим у дверей эсэсовцам, это были казармы.
Сначала мужская, затем женская колонны прошли ворота и пропускной пункт. Страшно перечёркивала пространство колючая проволока. Со сторожевых башен за колоннами хищно наблюдали пулеметы.
Виктор то и дело искал в женской колонне девушку, которую уже считал своей знакомой. Она тоже растерянно искала его взглядами.
Колонны прошли по длинной мощёной, чисто выметенной дороге на большой плац. Там ждали вооружённые автоматами эсэсовцы. Женщин увели в барак, мужчин оставили на площади. Прозвучала громкая, резкая, как выстрел, команда:
— Hut ab! (прим.: Шапки долой!)
Похоже, мало кто в колонне понял команду.
— Шапки долой, грязные свиньи!
К колонне подскочили люди в арестантской одежде, с руганью принялись избивать заключенных. Удары кулаками и палками, похожими на черенки лопат, пинки и брань показали, что объяснять местные правила никто не собирается.
Одно ругательство было непонятно Виктору: «Крематорская собака».
— Ты здешний заключенный? — спросил Виктор здорового детину в полосатой одежде, с безразличным видом стоявшего в стороне.
Детина покосился на Виктора, но не ответил.
— Как здесь насчёт поесть?
Детина ухмыльнулся:
— Как у полярных лётчиков, по высшему разряду.
— Судя по морде этого парня, здесь хорошо кормят, — проговорил кто-то.
— Всем полностью раздеться! Башмаки связать шнурками, ценные вещи сдать сотрудникам, одежду сложить в мешки! — прозвучала команда.
Через некоторое время все стояли голые, дрожа от холода и скрестив руки ниже животов, стыдливо избегая смотреть друг на друга, чувствуя себя не людьми, а скотом. Их кожа казалась неестественно белой при свете прожекторов. Как у покойников. Некоторые, забыв стыд, пытались согреться, прижавшись друг к другу.
— Господин офицер, можно я оставлю себе мой… — проговорил
