но не дышать таким зловонием.
Если есть Бог, написала ты в последнем письме, он скоро вернёт меня тебе живым и здоровым: такого человека, как я, который любит животных и цветы, никому не делает зла, любит своего ребенка и жену, Бог непременно сохранит.
Благодарю тебя за добрые слова, твое письмо у меня в нагрудном кармане. Моя любимая Габриэла, я религиозный человек. Но я разуверился в доброте Бога, потому что Бог предал нас, допустил страшную несправедливость по отношению к нам. Бог есть в псалмах и молитвах, в проповедях священников — на фронте его нет.
Я пишу это письмо в плохо оборудованном бункере. Рядом сидят три товарища в грязном до черноты, изорванном обмундировании. Небритые лица их измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты, рты неприятно распахнулись. Они спят сидя, потому что лечь негде — настолько бункер мал.
Ещё один хлебает лапшу из котелка. У него заросшее щетиной, закопчённое лицо старика, хотя ему меньше тридцати лет. Ворорник шинели поднят, на голове кепи, отвороты натянуты на уши. Когда подносит ложку ко рту, выдвигает вперед подбородок, чтобы не пролить суп. Но рука дрожит, содержимое ложки льётся ему на бороду, капает на грязную форму. Он равнодушно проводит ладонью по губам и вытирает руку о штаны.
Поев, дрожащими пальцами пытается скрутить сигарету. Тонкая бумага рвётся. Я подаю ему готовую. Он молча кивает. Глубоко затянувшись, выпускает дым вверх. Его лишённые блеска, покрасневшие глаза смотрят в пустоту.
Я полгода в России, многое пережил. Неописуем обуревающий тебя страх, когда находишься в ста метрах от врага. Проклятые русские снайперы и бронебойщики подстерегают нас днём и ночью, и не промахиваются. Каждый день гибнут товарищи, а живых мучает вопрос: когда придёт их очередь?
Однажды мимо нас проходил проверяющий высокого чина в сопровождении нашего оберлейтенанта. «Ваши солдаты выглядят весьма опытным сбродом», — проговорил он, вынул из глазницы монокль, подышал на него и протёт чистым платочком. Лучше бы он этого не делал: русский мороз тут же превратил его дыхание в ледяную плёнку на стекле. Похоже, высокий чин только что прилетел из тёплого Берлина.
Там, где мы находимся, ад. Из всей дивизии боеспособных осталось меньше ста человек, а конца войны не видно. От моей роты осталось пять человек. Остальные, безмерно устав, получили право на вечный покой — так прекрасно сформулировал уход из этого ужаса один из моих товарищей. Он поехал в Германию, лишившись обеих рук.
Я потерял надежду возвратиться домой живым. Боюсь, каждый немецкий солдат найдёт себе место в коллективной могиле под названием Советский Союз. Вы там, в Германии, не можете представить, как быстро растёт лес крестов на кладбищах вермахта!
Пока мы наступали, война была терпима. С Голландией и Бельгией мы справились за неделю. Франция сопротивлялась полтора месяца. Французы честно капитулировали, когда поняли, что сопротивление бессмысленно. Никому и во сне не снилось, что русские будут держаться так долго.
Что здесь творится, словами не описать. Дышащие морозом бури и занесённые снегом бесконечные поля вызывают ужас. Наши руководители не имеют представления о тяжести природных условий России и стойкости русского солдата. Иваны сопротивляются даже в безнадёжных ситуациях, яростно сражаются за каждый метр своей земли, дерутся до последнего дыхания. Они сделаны из железа, не знают усталости, не ведают страха. Их матросы на лютом морозе идут в атаку в одних полосатых нательных рубахах. Физически и духовно один русский солдат сильнее нашего взвода. Русский невообразимо упрям и дерётся с полным презрением к смерти. Пленных мы не берём, ибо командир полка сказал: «Мой приказ: пленных не брать! Ответственность за этот приказ беру на себя!».
То, что в Германии пропагандисты называют героизмом, есть величайшая бойня. Если не произойдёт чуда, никто из нас не вернётся в Германию. А в чудеса я перестал верить, они теперь случаются только для русских. Иваны перемалывают наши роты и батальоны, как мясорубкой. С русскими нам не справиться, если не будут применены газы.
Мои руки изувечены. На левой нет мизинца, на правой отморожены три средних пальца. Кружку я держу большим пальцем и мизинцем, стреляю при помощи мизинца. Но я не могу всю жизнь стрелять, а ни на что другое я не способен. Может быть, смогу стать лесничим? Это юмор висельника, чтобы успокоить себя. Только потеряв пальцы, начинаешь понимать, как они необходимы для самых простых дел.
Мое настроение сильно упало потому, что приходится жестоко голодать. Совсем недавно мы смеялись, глядя, как русские беженцы едят дохлых лошадей, а теперь радуемся, если у нас издыхает лошадь. Мой унтер-офицер каждое утро отправляет меня к хозяйственной части, чтобы, если лошадь издохла, я отрубил кусок мяса. А на днях у нас был праздник — мы сварили кошку.
Чего у нас в изобилии, так это вшей. Вши как русские — одну убьешь, а взамен обнаружишь десять.
Восточный фронт — хороший урок для нас. Жаль только, что тем, кто прошёл обучение, ни в раю, ни в аду этот опыт не пригодится.
Как у тебя дела, Габриэла? Надеюсь, никакой Дон-Жуан не помнёт твою маленькую причёску, цвета которой я не знаю, потому что мои пальцы разглаживали её только в темноте. Прости за нескромность и не думай обо мне плохо, любимая, если я написал ерунду».
Это были последние слова внизу четвёртой страницы. То ли письмо кончилось, то ли продолжение затерялось.
— Кто здесь лежал? — спросил Шульц у соседа, показав ему листки письма.
— А… Он умер. Но это письмо лежало ещё до него. Мы все его читали. Пусть лежит.
***
Поезд остановился в городе Ангермюнде земли Бранденбург. Раненых обработали от вшей, разместили на чистых постелях военного госпиталя. Одежду пропустили через дезинсекционную камеру.
Старший полковой врач, низенький и толстенький, с абсолютно лысой головой и выпученными лягушачьими глазами под круглыми стёклами очков, разрезав гипсовую повязку на ноге Шульца, долго рассматривал покрытую красными пятнами от укусов вшей кожу. Недоверчиво хмыкнул, грубо приказал встать и не притворяться.
Шульц встал, но согнуть ногу в колене не смог, она словно застыла.
— Как ты умудрился сделать так, чтобы тебе загипсовали ногу? — спросил с насмешливым презрением пучеглазый. — Я много видел прожжённых симулянтов… Терпеть не могу дезертиров и трусов! Я доложу о тебе в военный трибунал!
Шульц и сам не смог бы найти следа ранения, если бы точно не знал, куда именно попал осколок. Он указал на маленький, меньше горошины, красноватый шрам, трудно отличимый от укусов вшей.
— Осколок там. Мне его не удалили. И если вы назначите рентгеновский снимок, он подтвердит, что я не симулянт. У меня было кровоизлияние в мышцы, а потом воспаление и сильная лихорадка. В истории болезни наверняка всё отражено.
Пучеглазый с недоверием долго рассматривал на снимке осколок величиной с горошину. Наконец, пробормотал недовольно:
— Среди раненых много любителей придумывать разные трюки, чтобы не попасть на фронт.
Но курс реабилитации для разработки сустава назначил.
В палате выздоравливающих народ собрался весёлый.
— Ребята, которые вернулись из отпуска, говорили, что дома во сне они продолжали воевать, — рассказывал Хольц, тренируя повреждённый локтевой сустав. — Одному нашему парню приснилось, что он снова оказался в учебной роте, стоит на плацу, а фельдфебель орёт ему: «В двухстах метрах за деревней русская пехота! Ваши действия?»…
— Захватить деревню, чтобы поймать пару кур для жаркого, — перебил рассказчика Курт, сгибавший и разгибавший обмороженные пальцы. — Хуже тем, которые вернулись из отпуска на фронт. Они во сне совершенно неадекватны. У нас одному приснилось, что наступают иваны. Он, не просыпаясь, выхватил гранату и был готов дёрнуть запальный шнур. Хорошо, приятели успели схватить его за руки. Кстати, все знают советы отпускникам, которые едут домой?
Оказалось, советов не знал никто.
— Ну, тогда совет первый, — продолжил Курт. — Въезжая на территорию Великой Германии, будьте вежливы с местным населением, воздерживайтесь от добывания пищи и одежды способами, которые вы применяли в России. Чтобы раздобыть еду, не взламывайте полы в жилых помещениях — в Германии продукты хранится в других местах.
Кто-то одобрительно хмыкнул.
— Если вы хотите войти в жилое помещение, не пользуйтесь гранатой. Постучите — и вам откроют.
— Да уж… — согласился Хольц без улыбки. — Как сказано в Евангелии: стучащему отворят.
— Совет второй. В Берлине нет партизан. Не требуйте у прохожих аусвайс и не стреляйте в них, получив не удовлетворяющий вас ответ. На Унтер-ден-Линден особа, носящая юбку, не связана с партизанами. Но, несмотря на это, женщины в Германии очень опасны для фронтовиков.
— Да уж! — блаженно улыбнувшись, согласился Хольц.
— И главный совет. В отпуске не рассказывайте о райских условиях пребывания в России, иначе все берлинцы кинутся на Восточный фронт и нам не достанутся причитающиеся участникам войны сто гектаров русской земли…
***
Лечение оказалось успешным. Шульц ходил, почти не хромая, осколок, сидящий в ноге, практически не ощущался. Так что ранение оказалось удачным, оно принесло ему двухнедельный отпуск на родину.
Шульц отдыхал дома, но не чувствовал себя до конца таким свободным и раскрепощенным, как раньше. Он едва сдерживался, чтобы не метнуться в сторону или не упасть на землю, если слышал резкий и громкий звук. Он моментально оборачивался, а его пальцы искали курок автомата, если вдруг слышал сзади шаги.
Шульц с ненавистью смотрел на шляющихся по улицам освобождённых от военной службы, якобы «незаменимых» партийных «представителей власти» в коричневой форме. Однажды на улице его остановил штатный фюрер гитлеровской молодёжи, шедший под ручку с приятельницей из Союза немецких девушек
— Известно ли вам, — высокомерно спросил тот, — что солдаты обязаны отдавать мне честь?
— А не пошёл бы ты в то место, которое расположено у твоей приятельницы на середине расстояния между коленками и пупком? Она отдала тебе свою честь, этого достаточно.
— Я напишу рапорт о твоём недостойном поведении имперскому командованию Союза гитлеровской молодежи! — завизжал фюрер гитлеровской молодёжи.
— Дай тебе бог, побыстрее попасть на фронт. Только умоляй всевышнего, чтобы он не послал тебя в мою роту — у нас таких, как ты, стреляют, — презрительно бросил Шульц и, плюнув под ноги молодёжному фюреру, прошёл мимо.
Шульц чувствовал себя чужим в сытом, беззаботном городском обществе, которое не могло понять мыслей и чувств фронтовика. Здесь было всё не его, даже смерть.
В городке, где он вырос, умирали только старики, и умирали они в своих постелях. Их торжественно хоронили в красивых гробах, ставили на могилы мраморные памятники.
Убитых, которых хоронил Шульц, заворачивали в плащ-палатки и закапывали в случайных ямах. Нередко трупы оставались лежать на земле, пока снег не засыпал их. Трупы двадцатилетних парней.
Даже встреча с невестой Урсулой не принесла ему полного удовлетворения. А Урсула шла навстречу любым пожеланиям жениха, даже тем, о которых он не говорил вслух. Его желания Урсула
